Идет, опустошенный и трагично одинокий: мимо технических служащих, не удосуживающихся даже скользнуть по нему взглядом, мимо фанерных ящиков с реквизитом, запрудивших и без того узкий проход. Кто он в эту минуту? Великий актер или обезумевший шекспировский король? Неловко ткнувшись в дверь, Богдан Ступка попадает в... чужую гримуборную. Шутит, идет к своей, отпирает ее и чуть картинно — «на камеру» — ложится на диван, прикрыв веки. Оператор Николай Мандрич старательно фиксирует настроение сцены: смертельная усталость, отрешенность. Крупный план слишком красив, чтобы быть правдивым. Непредвзятая по определению оптика документалиста оказывается бессильна перед виртуозным обманом лицедея. «Ах, если бы он еще и моргнул — ехидно или заговорщицки», — посетовал, комментируя этот эпизод, мой приятель. Невольно уловив самую суть (возможно, непреднамеренную, авторами фильма — сценаристом Сергеем Трымбачем и режиссером Юрием Терещенко и не прогнозируемую) «Львовских хроник».
Дидро когда-то определил как главный актерский парадокс его умение сохранять психологический контроль в самых вроде бы беззаветных по эмоциональной отдаче сценических ситуациях. Сам Ступка, по-моему, любит рассказывать эпизод из биографии своего великого предшественника Амвросия Бучмы, который заставлял рыдать зал, склонившись спиной к нему над пиджаком погибшего сына в «Макаре Диброве», а сам в это время корчил уморительные гримасы партнерам. Это не умаляет величия гениев, скорее является лишним свидетельством их виртуозного мастерства...
Парадокс актера, думаешь после «Львовских хроник», состоит не только в умении безукоризненно совмещать искреннее человеческое переживание и железную исполнительскую технику. Он куда злее и трагичнее. Получая во владение мир подлинных страстей, абонируя шекспировских ли, мольеровских ли, брехтовских ли героев, актер становится и пленником этого мира. Сусальная, в сущности, биографическая лента о признанном актерском гении нашего времени внезапно обнажает, наверняка, и им самим не осознаваемую правду о себе. Он помнит монологи, которые произносил со сцены невесть сколько лет назад, но напрочь забыл лица и имена школьных однокашников. Он естественен в переживании ситуаций игры и скован, растерян в гостях у матери. Он заложник выдуманной (а может быть, более правдивой, чем житейское существование и связи) истории — коллизий великих драм и чувств.
Там, в игре, он подлиннее и, страшно произнести, счастливее.
Ах, если бы он моргнул.
