Облачность переменная. Из хостела выхожу в 9 утра с намерением перевернуть мир, но глядя на схему метро испускаю вопль картинного отчаяния: разобраться в этой вязи линий и пересадок невозможно. Близстоящий работник в куртке с перечеркнутым красным кружочком тут же подходит с участливыми вопросами и помощью, выдает карту, помечает нужные станции. Сине-голубой проездной называется «Устрица». В метро так же, как и в Киеве, пути не по центру, а по краям платформ, но это последнее сходство.
Как в любом ином западном городе, метро здесь не для красоты, а для удобства. Постоянная забота о безопасности, масса социальной рекламы: первый же плакат гласит «Небольшая любезность вам не повредит», и нарисовано, как надо стоять справа, а проходить слева. На каждой станции голос свыше напоминает о зазоре между вагоном и платформой. А вот прислониться к дверям не получится — форма вагонов не позволяет.
Выхожу на нужной станции, бегу на улицу, где находится фестивальный офис, надо забрать фестивальную аккредитацию и наконец обрести свободу, ведь время поездки истекает, жизнь заканчивается, я еще ничего не видел, скоро начнутся дожди и туманы, город выключат за неуплату времени.
Улицу нахожу быстро, однако дома 91 на ней нет, нет и все, и никогда не было. Оказывается, нужна улица со схожим названием. Добираюсь к ней через кварталы с секс-шопами, стрип-шоу и пабами. Улица есть, но она состоит только из одной стороны. С другой стороны — другая улица. А на этой — номера подряд: 72, 73, 74... есть 95-й. 91-го нет.
За мгновение до полного умопомрачения выясняю, что скромная дверь в здании № 95 — это и есть дом 91. Охранник не понимает, кто я, откуда я, куда я иду, принимает меня за курьера, наконец все проясняется, меня вежливо отправляют на Южный берег Темзы, охранник после моих жалоб на британское посольство искренне желает счастья и чуть ли не называет братом.
Меня уверяют, что второй офис находится всего в 20 минутах ходу; оказывается — все 40. Путь лежит через Трафальгарскую площадь, на которой явно для танцев готовится группа очень разнонациональных подростков, от девочки в хиджабе до китайского Элвиса. Через несколько метров уже сам становлюсь героем уличного представления — почему-то даю себя втянуть в игру с непонятным исходом языкатому чернокожему жонглеру, становлюсь вместе с четырьмя другими добровольцами на красную ковровую дорожку, которую он расстелил перед входом в Национальную галерею. Оказывается, что на дорожку эту надо ложиться, я малодушно даю деру, опасаясь за свою вельветовую куртку.
Туристические чудовища все время проскальзывают на краю зрения: где-то мелькнул край Лондонского глаза, с моста Ватерлоо видно, откуда торчит стеклянный огурец Фостера, но даже не успеваю задуматься, потому что опоры моста защищены чуть ли не противотанковыми ежами, хотя ни одному прохожему туда и не дотянуться, с одного из этих прутьев свисает пустая роговая оправа очков без стекол — даже не возникает вопроса, как она туда попала, я просто знаю, что это город Джекила и Хайда.
Наконец все в порядке, офис найден, карточка висит на шее, можно бежать в город. У станции Ватерлоо на меня нападают «зомби». Сначала пытаюсь сфотографировать девушку с зеленым лицом, но рядом с ней появляются ее друзья — окровавленные и в разорванных одеждах, под их хохот я отбегаю, чтобы сделать общее фото, а потом послушно подставляю им шею. Они с восторженным ревом «лакомятся» мной и идут дальше, а я, очутившись в мире ином, понимаю, что теперь целиком и полностью принадлежу этому городу.
Все смешивается в алогичной круговерти лиц, предметов и явлений. Какой-то весельчак в метро за считанные секунды подбивает толпу совершенно незнакомых людей хором крикнуть одновременно «Правильно» и «Неправильно». На Портобелло-роуд под вывеской «Армия спасения» человек в викторианском костюме, сидя на старинном ламповом радиоприемнике, играет на большой медной тубе, из которой извергается настоящее пламя. В Кенсингтонских садах я передаю привет Питеру Пену. В турбинном зале галереи «Тейт Модерн» носится как угорелая толпа совершенно взрослых людей. Когда они останавливаются — хором поют слово «Электричество». На небе солнце и дождь гоняются друг за другом по кругу.
Под конец дня, когда у меня нет ног, но я все еще хожу, и нет глаз, но я вижу больше, чем видел в своей жизни, я понимаю, что все викторианство, весь консерватизм и упорядоченность, о которых я когда-то читал, играют роль непроницаемой, словно лицо Бастера Китона, маски над океаном веселого безумия, которое пронизывает Лондон по каким-то невидимым сосудам и пропитывает тебя с первого же мгновения с легкостью действительно необыкновенной.
