Есть специальная — «историческая» — форма известного еще с античности парадокса «Лжец»: «История учит тому, что она ничему не учит». До сих пор, правда, низкий педагогический КПД истории относили скорее на счет недостаточной прилежности ученика, нежели слабых способностей учителя. Такое самоуничижение рода человеческого совершенно нелогично, ибо парадокс на то и парадокс, что неразрешим, и понять, скажем, лжет ли человек, когда он говорит, что таки лжет, невозможно. Однако теперь все сомнения относительно причины парадоксальной педагогической способности истории позади: доктор философии из Харькова Владимир Шкода («День», №154, от 28.08.2002) реабилитировал Разум, установив единственный закон истории, который заключается в полном отсутствии исторических законов. Мы не глупые, просто учить нечего.
У математики, физики, биологии законы есть, а у истории — нет. И то сказать: закон суть порядок, надежность и уверенность в завтрашнем дне, а в истории не то что будущее — прошлое оказывается под большим вопросом. В то время как математика с физикой вносят в душу столь чаемые в наш неспокойный век спокойствие и стабильность, ибо мы «можем быть вполне уверены, что не только на нашей грешной земле, а и на любой другой планете — сколь бы мы не носились в просторах космоса — 2х2 будет равно 4, а не 5 или 6, диагональ квадрата будет так же несоизмерима с его стороной, а в любом уголке Вселенной будут так же, как и в исследованном нами, соблюдаться законы Галилея, Ньютона и Кеплера» (красиво все же писал Эвальд Ильенков!), от истории — один лишь дискомфорт. Что там Марс или любой уголок Вселенной! Всего-то пересекаешь границу сопредельного государства и узнаешь, что выдающийся украинский гетман Мазепа — антихрист и предатель, а Валуев, напротив, — радетель украинского языка. Короче говоря, дважды два оказывается то ли пять, то ли шесть. Кто такое выдержит? Отсюда и тревоги.
Не то странно, что философ мыслит парадоксально; странно, что не рефлектирует. Раздраженно-расхожее «Кончай философствовать!» — не от амбивалентности ли любомудрия? Ведь от века всяких «философий» было ничуть не меньше, чем «историй», да и переписывались они всякий раз с не меньшей решительностью (абсолютная истина абсолютного идеализма, единственно верное учение диалектического материализма etc.). А современная «литературная философия», определяющими признаками коей являются весьма продолжительное говорение и крайне неясная логика, просто таки постулирует амбивалентность (в прямом смысле этого слова) собственного предмета: «Я согласен, что дважды два четыре превосходная вещь; но если уж все хвалить, то и дважды два пять премилая иногда вещица» (Достоевский). Так что, как говорится, чья бы корова мычала… Или иметь в пользовании разные «премилые вещицы» вроде «Адам и Ева — украинцы» историкам заказано?
А еще философ мог бы и не быть столь строг к иллюзиям, в плену коих пребывают беззаветно преданные своей музе служители Клио, страстно жаждущие узнать как было «на самом деле». Иллюзия постижения «вещи самой по себе» — знаменитой das Ding an sich — держит рассудок в плену и после открытия (и исчерпывающего объяснения!) Кантом тщетности познания вещи «на самом деле», ибо плен этот будет послаже египетского.
История, как и философия, суть неистребимая страсть человеческого существа. Одержимый этой страстью человек втягивается в «авантюры, от которых он никогда уже не может отказаться, но которые он тем не менее никак не может довести до конца» (Кант). Авантюриста чужой опыт вряд ли чему научит. Так было всегда, такова природа человека. А значит всегда и будет. Попытки избыть историко- философскую страсть проистекают, по замечательному слову того же Канта, из «желания быть не людьми, а какими-то существами, о которых мы не можем даже сказать, возможны ли они и тем более каковы они».
Ныне в публичном бытии истории и философии наблюдается существенное различие: если массовая увлеченность философией — в давнем прошлом (по авторитетному свидетельству Гегеля, от любомудрия читающую публику отвратил «путанный кантовский идеализм»), а «эстрадной политэкономией» (М.Соколов) — в недавнем, «перестроечном», то повальная увлеченность историей проходит по разряду современной моды. Прелестных фрейлин более не интересует лейбницианское тождество, а вот, скажем, на исторический бред (иначе и не скажешь!) от «историка-реформатора» Фоменко наблюдается повышенный рыночный спрос. Может быть, именно это язвит философа?
Использование метафор («культурные корни») в качестве довода таит в себе тот недостаток, что иносказание может вызывать у читателей несколько иные аналогии. Всегда полагал, что растение, будучи оторванным от корня, гибнет. Вырванное же с корнем и пересаженное в другую, более плодородную почву расцветает пышным цветом и бурно плодоносит. Англичане, шотландцы, ирландцы перенесли корни своей культуры с истощенной и забитой сорняками условностей почвы туманного Альбиона на американскую культурную целину — и результаты налицо. Впрочем, при всей любви к Америке следует признать, что в этом смысле американцы не уникальны. Великая философия древних греков возникла не в Элладе, а в италийских и малоазийских колониях, куда стекались эллины, перенаселенностью, политическими преследованиями и прочим «вырванные с корнем» из почвы Малой Греции. А день, когда Пророк Мухаммед перенес свои курайшитские корни из каменистой почвы Мекки на поля плодородного оазиса Ясриб (от чего Мекка не перестала быть Меккой), изменил ход мировой истории и справедливо почитается поэтому началом мусульманской эры.
Среди различных способов «подтолкнуть» читателя к дискуссии безотказно срабатывает такой: автор сознательно вкрапляет в текст положения, не столько отражающие авторскую позицию, сколько «цепляющие» читательское внимание. От таких провокаций даже сытый обыватель, вечером удобно расположившийся в кресле с газетой в руках и позевывающий в ожидании любимой телепередачи, взвивается под потолок и приземляется уже не в кресло, а к письменному столу, чтобы строчить гневную отповедь, напрочь забыв и про телепередачу, и про сон. Нечто подобное случилось со мной, когда я прочитал, что «в условиях интенсивной социальной динамики… теряется значение социальной памяти. Девальвируется опыт…, инструментальные знания, то есть все то, что определяется путем медленного и длительного накопления… В этих условиях нет необходимости озираться назад, чтобы понять, как действовать сегодня. Прошлое уже ничему не может научить»(?!)
То положение, согласно которому нас с самого рождения окружают «умные» вещи (ложка, лестница, государство etc.) — опредмеченные знания и опыт, общаясь с которыми самым что ни на есть опытным, орудийным, инструментальным образом, мы овладеваем знаниями и опытом предшествующих поколений, настолько очевидно и общепризнанно, что возникают стойкие подозрения в провокации. А вместе с ними и сочувствие к тому советскому прапорщику, который круглое кантовал, а квадратное катал — оказывается, потому, что пластмассовые кубики и шарики ничему научить его в детстве не могли.
И последнее — по тексту дискуссионной статьи. Я человек неверующий и, наверное, недостаточно философ. Ощутить привлекательность истории, касаясь стены храма, возведенного в VII веке, мне трудно, ибо от древних камней веет могильным хладом. Memento mori! — напоминают ушедшие поколения, прожившие свою жизнь подле этих камней.
