Барокко, с его сочетанием несовместимого, стало главным стилем ранней модерной речпосполитской культуры. Так же причудливо выглядел и сарматизм — ведущая государственная идеология «шляхетского народа». Началась она с географии — науки преподнесенной Ренессансом и Большими географическими открытиями. Отчитанные в «республике ученых» античные географы-картографы (Страбон etc) поведали, что на месте Речи Посполитой была когда-то Сарматия. Античные же этнографы и историки подали определенные сведения и о самих сарматах. Особенно выигрышно выглядел факт, что те славные варвары какое-то время успешно воевали с давними римлянами — народом, который имел наивысший «рейтинг» среди первых предков европейцев. Именно такой же воинственностью предков любили пощеголять и потомки древних германцев — давний культурный образец/конкурент для восточных соседей. Идеологи Польской Короны вообще какое-то время колебались — не выбрать ли за античного предка вандалов (память о которых также была громкой), но средневековый антигерманизм поляков здесь дал о себе знать, и сарматы героически воевали (в конечном итоге и соседи-венгры признали себя потомками гуннов Аттилы в похожих обстоятельствах).
Интересно, что о ираноязычии сарматов на то время известно не было, следовательно, их спокойно причислили к протославянам. Это имело выигрышный контекст на восточнославянских территориях Речи Посполитой, которые, вместе с Польшей, составляли славянское большинство в государстве Ягеллонов. Вообще, возможность использования уже существующего в раннем модерне панславизма (с его привилегией первого «царя мира» — Александра Македонского, якобы предоставленным славянам — ветеранам его походов) давала Польской Короне возможность позиционировать себя как лидера Pax Slavica (известны попытки поискать сарматов «за рубежом» — у чехов, словаков, россиян и даже в Хорватии-Далмации). Впрочем, весьма эластичный образ сарматов, мобильных рыцарей-всадников позволял находить сарматские корни и у татар (а следовательно, как максимум — претендовать на золотоордынское наследство, а как минимум — легитимизировать статус татар литовских). Подходил он и к «участию» в этногенезе или по крайней мере элитогенезе литовцев и других прибалтов, валахов-молдован, даже венгров и восточных немцев (прусаков и ливонцев).
Воображение тогдашних украинцев сарматизм захватил, впрочем, как и литовцы, полностью растворяться в нем они не желали (хотя «сверхэтнический» подход сарматской теории для униженной нации был явно более приемлем нежели варварское «Горе побежденным!» практик средневекового Польского королевства XIV—XV вв.). Следовательно, если литовцы объявили себя еще и потомками высокородных римлян, то украинцы нашли себе роксоланов (блестящих, сияющих аланов) — самое доблестное (по античным авторам) среди сарматов племя (значит имеем дело с заявкой на потенциальную гегемонию и в формате конструируемой «новой Сарматии»). В «запасе» русских интеллектуалов были еще и громкие при античных временах скифы (следовательно, колебание — кого выбрать? — наподобие польских «вандальских» патриотов — здесь также имели место). Замечу также, что мотив успешного противостояния с Римской империей (в ее уже поздней византийской форме) акцентировался и в очень популярном сюжете о морских походах древних руссов на Царьград-Константинополь.
УКРАИНСКИЙ КАЗАК — ОБОБЩЕННОЕ ИЗОБРАЖЕНИЕ. СЛУЧИЛОСЬ ТАК, ЧТО В ХVI—XVII ВВ. УКРАИНСКИМИ РЫЦАРЯМИ БЫЛИ ПРИЗНАНЫ КАЗАКИ, А НЕ ШЛЯХТА, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, ЧЕРЕЗ ОБЩУЮ МИЛИТАРИЗАЦИЮ ОБЩЕСТВЕННОЙ ЖИЗНИ / ГРАФИКА СЕРГЕЯ ЯКУТОВИЧА
После Казацкой революции — когда появился запрос на выход за рамки слишком шляхетного сарматизма — начинается большая карьера козарской теории (где современные казаки — это потомки летописных козар-хазар). Впрочем, строится она на принципах полностью «сарматских» (древний народ-завоеватель — предок элитной группы в обществе; равно как и сарматов, козар ошибочно воспринимали как славян). Симптоматическим был также мотив, что именно козары-хазары стояли на острие Drang nach Westen, натиск на запад (греко-римскую Ойкумену), а предки поляков — это собственно изменники, которые разрушили сарматское единство и присвоили ее достижения.
Дальше ближе остановлюсь на «украинских» контекстах сарматизма в целом. Интересные здесь «узнаваемые украинские» сарматские попытки мнимого исторического реванша над ордынцами — вот собственно С. Ориховский-Роксолан утверждал, что сарматы были славянскими завоевателями, которые покорили первобытных аборигенов «татарского» происхождения. Впрочем, в ордынском вопросе, как уже говорилось выше, сарматизм был весьма эластичен — в частности, В. Демболецкий охотно заявлял, что татары — то те же сарматы — и только верой отличаются (следовательно, подражать им — это как «свій, до свого, по своє»). В контексте золотоордынского наследия, примечательна особенная любовь всех благородных военных мыслителей к коннице, а также специфическое убеждение, что войны выигрываются в поле, а не в крепостях. Вообще, определенный ориентализационный дрейф Польши в XVII в. отметили даже чужестранцы.
По-своему украинской была идея объединения т. н. Европейской Сарматии (преимущественно Речи Посполитой) с Сарматией Азиатской (Московией и татарскими ханатами). Назвать древний «русский мир» сарматским — и на этом основании направить силы всего государства на экспансию в восточном и южном направлениях — дело для раннемодерного украинца абсолютно комфортное. Отказ же речпосполитского правительства от этих внешнеполитических приоритетов, полностью очерченный к середине ХVII в., пошатнул-разрушил и украинскую лояльность сарматской отчизны.
Выдвижение коллективного рыцарства сарматов на первый план, с подозрительным отношением к невыборным князьям-тиранам, нашло в Украине свой отклик (особенно в связи с достаточно динамичными процессами угасания древних княжеских родов — столбов Руси — плюс ощутимая полонизация/деукраинизация остальной барской элиты). Впрочем, украинскими рыцарями (со статусом ведущего/представительского звена в местном обществе) стали казаки, а не шляхта (причиной здесь была избыточная милитаризация Украины, где шляхтич-гражданин и землевладелец имел меньший «пиар», чем казак-воин). И таких «передвижений» речпосполитских идей было немало (вспомним концепт середины ХVI в., представлявший приграничье Руси/Западной Украины как «школу воина»; он впоследствии «территориально» сместился на Запорожье, а в ХVIII в. Сечь уже подавалась как «военная школа крестьянина-повстанца»).
Крестоносный мотив сарматизма — который вообще-то не был его изобретением и монополией — также легко интегрировался в украинское мировоззрение и находил в нем живительные источники. «Замена» приверженности «старой вере»-контрреформационному католицизму на преданность не менее древнему православию здесь не представляла трудности.
Впрочем, украинской спецификой было то, что ни сарматизм, ни роксоланство, ни хозаризм не вышли на территории Украины — хоть как-то серьезно — за рамки такого себе «объяснения для ученых». Овладеть массами, как это стало в кругу польской шляхты, эти идеологические концепты не смогли (или не успели). Из-за этого, с одной стороны, не дошло и до вульгаризации теории (в Польше это — объявление сарматов хорошими католиками, первошляхтичами, а также приписывание сарматским предкам современных институтов — выборной монархии, права liberum veto и т. д.), а с другой, эти феномены в Украине значительно уступали польским аналогам по масштабу и влиянию. Следовательно, модерные/постмодерные попытки «возрождения» элементов украинского сарматизма крайне невыразительные и не влиятельные.
***
Дальше представим несколько примеров авторов и текстов, которые имеют «заслуги» перед украинским сарматизмом. Разумеется, специальных рефлексий на эту тему на уровне гданщанина Мартына Опитца (Opitius, 1597 — 1639) нет. Все известные «ученые комментарии», касающиеся украинского сарматизма обозначены печатью попутной — в большей или меньшей степени. По крайней мере никаких «отдельных произведений» относительно этого вопроса не осталось.
Вероятно, наиболее яркой звездой украинского сарматизма ХVI в. является Станислав Ориховский Роксолан (1513 — 1566). Этот противоречивый персонаж украинско-польского приграничья, который, симптоматически, известен из интереса к образу «Химеры», вполне подходит на роль первоклассика этого исторического феномена. Тот славный «Роксолан» отличился и на историографической ниве, где ему принадлежит немало начинаний, хотя к «метрам» историописания этого «трибуна благородного» (больше оратора-манипулятора, чем глубокого мыслителя) вряд ли можно причислить.
