Что делать человеку с незадушенной совестью и еще не парализованной волей, когда он видит, что власть в стране принадлежит бесчестным, по-звериному жестоким и фарисейски лицемерным негодяям с психологией потенциальных хладнокровных убийц? Вопрос вечный и трагический. Он обращен и к «рефлектирующему» интеллигенту, и к любому порядочному человеку (пусть не получившему престижный диплом об образовании); ход исторических событий и та самая таинственная «сила вещей» (в сочетании с конкретной логикой политической борьбы), похоже, могут привести к тому, что вопрос этот со всей беспощадностью, «здесь и сейчас», встанет и перед нами.
Речь идет не столько о политическом, сколько о нравственном выборе. Если контекст выбора политического может изменяться — и неизбежно меняется — с течением столетий, то условия, «рамки» и последствия выбора нравственного значительно более постоянны и устойчивы. Возможно, именно поэтому та душевная буря (ярость, стыд, отвращение к убийце, ужас перед порочным устройством мира, чувство своей «отрезанности от людей), которую испытал полулегендарный, а впрочем, исторически довольно достоверный Принц Датский (Шекспир, однако, сделал его человеком не «темного» и «дикого» IX столетия, как в хронике Саксона Грамматика, послужившей первоисточником сюжета гениальной драмы, а личностью гораздо более близкого и понятного нам XVI столетия, воспитанного в духе западноевропейского ренессансного гуманизма, прежде всего интеллигентом, а не принцем), — эта буря есть некое послание, значимое и внятное и для нас. Постараемся, пусть контурно, расшифровать его. Тем более что «Гамлет» был и остается одним из величайших смысловых и символических кодов чтимой нами европейской культуры.
Несколько кратких эпизодов словотворческой истории пьесы. Она по-своему удивительна. Последовательно вышло, по крайней мере, четыре (!) «пиратских», не санкционированных и не выверенных ни автором, ни актерами изданий пьесы (делалось это просто: представители театра-конкурента нелегально проникали на представление шекспировского театра «Глобус», торопливо, с многочисленными ошибками, записывали текст и посылали невычитанную рукопись в печать; сам театр «Глобус», по понятиям авторского права того времени, отнюдь не был в этом заинтересован: после публикации пьесы он сразу терял монопольное право на ее постановку, которым прежде обладал), прежде чем через семь лет после смерти Шекспира, в 1623 году, его друзья, актеры Хеннинг и Кондел, выпустили знаменитое Folio (огромный сборник 37 пьес английского гения с относительно выверенным текстом; впрочем, текстологическая работа над «Гамлетом» продолжалась и в ХХ веке). Принято считать, что свой шедевр Шекспир создал в 1600 году. Здесь и далее цитаты приводятся в русском переводе Михаила Лозинского.
Трагедия Гамлета имеет два измерения (и Шекспир удивительно тонко сочетает их): конкретно-политическое и философско-этическое. С первым — яснее: Принц узнает (из рассказа Призрака своего отца, вставшего из могилы, но это не должно нас удивлять, ибо старина верила в привидения), что его родитель, Король, не умер внезапно от приступа непонятной болезни, как было объявлено, но был коварно отравлен своим братом, немедленно занявшим престол (и тут же женившимся на матери принца). Новый король — убийца Клавдий, клянется в искренности своей скорби по брату («Подлец, улыбчивый подлец, подлец проклятый», — вот так комментирует его «печаль» Гамлет). Зло, с которым предстоит сразиться Принцу, огромно и коварно, ибо оно не сводится к персоне короля — убийцы Клавдия.
Это зло имеет и философское измерение: искажена сама природа Человека. Принц Гамлет притворяется безумным не только для того, чтобы скрыть, что ему известно о кровавом преступлении короля; ведь он на самом деле на грани сумасшествия от сознания того, насколько чудовищны люди-предатели, кровосмесители, клятвопреступники, убийцы, льстецы и лицемеры. Гамлет обретает мужество для борьбы (это — сигнал и нам!), но на жизнь он может смотреть теперь только со скорбью. Эта скорбь выражена Шекспиром в гениально проникновенных словах: «Последнее время, — а почему, я и сам не знаю, — я утратил всю свою веселость, забросил все привычные занятия; и действительно, на душе у меня так тяжело, что эта прекрасная храмина, земля, кажется мне пустынным мысом; этот несравненный полог, воздух, видите ли, эта великолепно раскинутая твердь, эта величественная кровля, выложенная золотым огнем, — все это кажется мне не чем иным, как мутным и чумным скоплением паров. Что за мастерское создание — человек! Как благороден разумом! Как беспределен в своих способностях, обличьях и движениях! Как точен и чудесен в действии! Краса вселенной! Венец всего живущего! А что для меня эта квинтэссенция праха?»
Легко — а особенно нашему «продвинутому» современному — упрекать принца в нерациональности поведения, трусости, колебаниях в поступках, даже истеричности. Между тем Гамлет вступает — в одиночку(!) — в жесткую политическую борьбу, где сама жизнь его поставлена на карту (ибо как только коронованный дядя-убийца понимает, что Принц лишь в тактических целях притворяется сумасшедшим, он направляет его, и лишь проницательность и находчивость Гамлета переламывает ход событий). Да и многое, слишком многое из того, что наш герой видит вокруг себя, способно, как минимум, пошатнуть веру в человека.
Вот Принц с едкой иронией говорит: «Мой дядя — король Датский, и те, кто презирал его, строил ему рожи, пока жив был мой отец, сейчас платят по двадцать, сорок, пятьдесят и по сто дукатов за его портрет в миниатюре. Черти возьми, в этом есть нечто сверхъестественное, если бы только философия могла доискаться».
Ненависть и отвращение вызывают у Принца интриги лукавого царедворца Полония, готового выполнить любой, пусть явно преступный, приказ «Хозяина»-короля (вечный тип, и в сегодняшней Украине отнюдь не стал достоянием прошлого), Полония, который гордится своим умением «не утрачивать верный нюх», Полония, который даже честь дочери Офелии готов использовать как приманку в том капкане, куда он стремится завлечь Гамлета. Понятие «честь» (когда преступить писанные и неписанные законы нельзя не потому, что разоблачат и накажут, а просто потому, что нельзя!), столь важное для Шекспира, равно как и для Гамлета, втоптано в грязь. А ведь слово «честность» — того же корня. Гамлет с горестным сарказмом говорит Полонию: «Быть честным при том, каков этот мир — это значит быть человеком, выуженным из десятка тысяч».
Очень интересны и философски насыщены диалоги Гамлета с двумя бывшими друзьями, Розенкранцем и Гильденстерном, тоже как бы «интеллектуалами» (Принц вместе с ними учился в Германии, в Виттенбергском университет, центре гуманистической культуры), готовыми, однако, пойти на все, чтобы угодить королю (Гильденстерн говорит Клавдию: «Повинуясь оба, Мы здесь готовы в самой полной мере, Сложить суровый долг у ваших ног, И ждать распоряжений»).
Потом этот приказ отдадут: расправиться с прежним другом, Принцем! А ПОКА Гамлет в беседе с этой парой раскрывает свое видение мира (и родной страны). Вот этот разговор:
«Гамлет. Ребята, как вы живете оба?
Розенкранц. Как безразличные сыны земли.
Гильденстерн. Уж тем блаженно, что не сверхблаженно;
На колпачке Фортуны мы не шишка.
Гамлет. Но и не подошвы ее башмаков?
Розенкранц. Ни то, ни другое, Принц.
Гамлет. Так вы живете около ее пояса или в средоточии ее милостей?
Гильденстерн. Право же, мы занимаем у нее скромное место.
Гамлет. В укромных частях Фортуны? О, конечно; это особа непотребная. Какие новости?
Розенкранц. Да никаких, принц, кроме разве того, что мир стал честен.
Гамлет. Так, значит, близок судный день; но только ваша новость неверна. Позвольте вас расспросить обстоятельнее: чем это, дорогие мои друзья, вы провинились перед Фортуной, что она шлет вас сюда, в тюрьму?
Гильденстерн. В тюрьму, Принц?
Гамлет. Дания — тюрьма.
Розенкранц. Тогда весь мир — тюрьма.
Гамлет. И превосходная: со множеством затворов, темниц и подземелий, причем Дания — одна из худших.
Розенкранц. Мы этого не думаем, принц.
Гамлет. Ну, так для вас это не так; ибо нет ничего ни хорошего, ни плохого; это размышление делает все таковым; для меня она — тюрьма.
Розенкранц. Ну, так это ваше честолюбие делает ее тюрьмою: она слишком тесна для вашего духа».
Последние слова Розенкранца — явное лукавство; ведь суть дела заключается вовсе не в честолюбии Гамлета. Страна беззакония и произвола (королевского, парламентского, судейского и полицейского), страна Полониев и Розенкранцев, кичащихся тем, что удобно пристроились на «мягком брюхе» у Фортуны (поневоле поразишься тому, как «бьет в десятку» пьеса, написанная 412 лет назад!), страна, где порядочный, честный человек приравнен к полоумному — эта страна есть и будет тюрьмой до тех пор, пока люди не начнут отстаивать свое растоптанное гражданское и человеческое достоинство так же твердо и жестко, как и свое кровное имущество.
Ставя при этом достоинство выше «легитимности» и «ненасильственности» (высоко, впрочем, ставя эти ценности!) — ибо тут очень важно определиться с приоритетами. Дело в том, что деградация человеческой природы, гениально подмеченная и описанная Шекспиром, коренится в системном, глобальном унижении личности (и как гражданина, и как субъекта экономической и духовной жизни — по сути, личность давно стала «объектом»), в результате чего человек, обретя желанную свободу (ему дали ее — он за нее не боролся!), ведет себя как тупой, злобный, завистливый скот.
Шекспир, глубоко понимавший трагизм истории человечества (ее страшный поток не разбирает ни правых, ни виноватых), вложил в уста датского принца такие слова: «Век расшатался, — и скверней всего, Что я рожден восстановить его!»
Вот это ощущение расшатанности времени, в том числе и страны, и государства, соединенное с чувством личной ответственности за них, пусть мучительным чувством, — это и есть самое ценное послание Шекспира и его героя нам, сегодняшним. Величайший писатель мира создавал трагедии, в которых драма борьбы за власть и политических интриг оказывалась не менее, а более важной, чем драма любовных чувств.
Гениальный драматург (он мог бы, возможно, подписаться под словами знаменитого японского писателя ХХ века Акутагавы Рюноскэ: «Невероятно трудно и страшно назвать тирана тираном. Но еще труднее — назвать раба рабом») писал правду, без оглядки на любые догмы и каноны. Миссию искусства он видел так: «Все, что преувеличено, противно назначению театра, чья цель как прежде, так и теперь была и есть — держать как бы зеркало перед природой, являть добродетели ее же черты, спеси — ее же облик, а всякому веку и сословию — его подобие и отпечаток». Вот почему был глубоко прав Гете, пророчески сказав о своем учителе: «Шекспир — и нет ему конца!»
Ведущий страницы «История и «Я» — Игорь СЮНДЮКОВ. Телефон: 303-96-13. Адрес электронной почты (e-mail): [email protected]
