Окончание. Начало читайте: «День» № 219
Воображение переносило его в черниговский дом, — и он искренне проникался большими и малыми домашними радостями и заботами. Советовал «дитинці», которая как раз ждала рождения «дочечки», пошить «ротонду» (они не сомневались, что это должна быть девочка, и таки угадали); просил обязательно учить Юру родному чистому языку и не учить «по- московському, бо як звикне, то трудно буде одвикнути»; переживал за слепую мать, которая однажды вместо лекарств выпила яд и чудом спаслась...
Дом для Коцюбинского — это остров покоя и взаимопонимания.
Он еще не знал, какие испытания ждут его семейный корабль.
Следующая часть писем М. Коцюбинского связана уже не со службой, а с лечением, путешествиями, отдыхом. С 1898 г. он окончательно поселился в Чернигове. Работал в земском статистическом бюро. Каждое утро в 9 утра у дома Коцюбинских на Сиверянской появлялся извозчик, который отвозил Михаила Михайловича и Веру Устиновну на противоположный конец города, в одноэтажный деревянный дом, в котором размещалось бюро. Земство имело репутацию учреждения довольно демократического, а статбюро даже считалось «пристанищем для политически неблагонадежных интеллигентов». Круг близких Коцюбинскому людей — адвокат Илья Шраг, литераторы Владимир Самойленко, Борис Гринченко, Николай Чернявский. Что же касается службы, то здесь он «не любил выражать своих политических взглядов»; с сотрудниками был очень учтивым, но официальным. Служба съедала время и силы и была для Коцюбинского тяжкой мукой. Начало подводить здоровье. Беспокоило сердце («Говорят, у меня порок сердца и грудная жаба, — писал он в конце 1910 г. из Одессы. — Запретили уставать, волноваться, купаться и т. п.»).
Поездки на лечение были в то же время побегом от суеты и однообразия. Художественная натура М. Коцюбинского нуждалась «в полноте жизни»; ей свойственна была «неисчерпаемая жажда перемены впечатлений» (М.Могилянский). Письма 1905— 1912 гг. — это и есть калейдоскоп впечатлений, полученных в путешествиях. Дрезден с его знаменитой галереей, катание на гондолах в Венеции, антиквариат и живопись в магазинах и музеях Рима, похожий на «цыганский лагерь» Неаполь, Везувий и Помпея, чудо-собор в Милане, Женева и Шильонский замок, — все это было увидено Коцюбинским и даже коротко описано в его письмах и открытках, отправленных жене в Чернигов. Маленькие эпистолярные «репортажи» словно останавливали мгновение: «Спрятался от дождя в Колизее и здесь на камне пишу к тебе, мое дитя единственное...». Вера Устиновна, прочитав эти (и подобные им) строки должна была пережить эффект своего присутствия в Италии.
Письма 1905—1912 гг. довольно заметно отличаются от эпистолярия Коцюбинского 1896—1898 гг. Прошли годы, многое изменилось в доме на улице Сиверянской. В 1904 году в жизнь Михаила Михайловича вошла Александра Аплаксина (1880—1973), молодая сотрудница черниговского статистического бюро, — и далее началась «драма трех». В 1908 году Коцюбинский был намерен навсегда отправиться с Александрой на Кубань. Просил знакомого подыскать там роботу, но тот неожиданно умер. А главное — Вера Устиновна просила сохранить семью. Конфликт чувства и долга стал для М. Коцюбинского — как и для каждого, кто находился на острых углах этого «треугольника», — нелегким испытанием.
Эпистолярий, как чувствительный барометр, фиксирует все эти «зигзаги сердца». В письмах к Вере Устиновне не хватало бывшего молодого огня — он «перекинулся» на территорию другой души (Коцюбинский там же аккуратно писал и к Аплаксиной; иногда сюжеты его писем повторялись, что и понятно, однако эмоциональный настрой его посланий к Александре Ивановне другой — более страстный, порывистый, «молодой»). И все же, не отчуждение является приметой тех строк, которые отправлял Коцюбинский жене. В них сохранилось уважение к женщине, «которая шла рядом», и благодарность ей — матери четырех его детей, человеку, который нес на себе нелегкую домашнюю ношу.
Весьма интересной для понимания Коцюбинского-художника является его небольшая «серия» писем, отправленных из Кононовки летом 1908 г. Это, как немного спустя окажется, был критический для супругов момент (тайное стало явным). Но дело не только в интимных перипетиях, но и в том фоне мрачных обстоятельств столыпинского 1908 года, которые угнетали душу писателя. Осенью он напишет «Intermezzo». В этой новелле речь будет идти о страшной усталости художника, который стремится к одиночеству. И все же, императив долга велит ему оставить роскошные и целебные, залитые солнцем и музыкой сфер степи, и вернуться туда, где его ждет «железная рука города». Ведь так дальше жить нельзя! И если ты художник, то крест твой — нести хотя бы каплю гармонии в этот несовершенный человеческий мир...
Письма из Кононовки являются словно автокомментарием к «Intemezzo». Они проясняют творческую историю новеллистического шедевра М. Коцюбинского, вводят читателя в дом Евгения Чикаленко, а главное — демонстрируют кардиограмму души писателя, ту «гамсуновскую» поэзию одиночества, которой было окружено его пребывание в кононовских полях.
Вскоре Коцюбинский открыл для себя Галичину (хотя литературные связи с галицкими изданиями у него были и раньше, переписывался с В. Лукичем, В. Шухевичем, В. Гнатюком). По дороге на Капри заехал во Львов, побывал в Карпатах, в частности на сечевом празднике возле Коломыи. И был увлечен красотой карпатского края, который позже подарит ему еще немало счастливых дней. В Галичине Коцюбинского встречали как признанного писателя — с соответствующим почетом и почестями. В Чернигове он к такому не привык; там «многие... не знали его как писателя и не читали его произведений» (А. Аплаксина). В письмах вспоминаются встречи с В. Стефаником, В. Гнатюком, О. Маковеем — это были приятные часы общения. Встречался также с Иваном Франко. Два года перед этим Михаил Михайлович прочитал на заседании черниговской «Просвіти» реферат о нем, в котором вспоминал: «В своей нищей хате сидел он за столом босой и плел рыбацкие сети, как бедный апостол. Плел сети и писал поэму «Мойсей».
Теперь же все изменилось — поэт был «совсем болен психически».
Во Львове, по дороге на Капри, М. Коцюбинский познакомился с В. Винниченко. Тот как раз вступил в полемику с Горьким по поводу издания своих произведений в русских переводах: Горький обещал, что за них возьмется издательство «Знание», но что- то не сложилось, и теперь Винниченко «закипел». Ну, а уже на острове Коцюбинского ожидали новые знакомства, прежде всего с Горьким, его семьей и гостями виллы.
Письма с Капри, где М. Коцюбинский побывал трижды (в 1909, 1910, 1911—1912 годах) — неоценимый материал для биографа писателя. На острове он написал новеллы «Лист», «Коні не винні» и «Подарунок на іменини». Впечатлениями Капри навеяны такие произведения, как «Сон», «Хвала життю», «На острові» (новелла «Сон» является художественным отражением личной драмы Коцюбинского; здесь, можно сказать, присутствуют и «Чернигов», и «Капри» одновременно, причем — в резком неоромантическом контрасте: как Проза и Поэзия, Серость и Красота, Действительность и Сон). Письма помогают войти в творческую лабораторию художника. Имея в виду свою подготовительную литературную работу, он как-то употребил слово «студії». И действительно, непосредственной работе над текстом у него предшествовал скрупулезный сбор материала, собственно — исследовательская работа, наблюдение «на пленере», многочисленные заметки, научные занятия. Некоторые фрагменты писем к Вере Устиновне читаются как заготовки к новелле «Сон» (например, описание голубого грота).
«Сон» многое объясняет в Коцюбинском, его внутренних конфликтах. Сохранились трогательные воспоминания Ирины Михайловны, дочери писателя, в которых обстоятельно рассказывается о домашней идиллии Коцюбинских, сохраненной детской памятью, а в чем-то и дорисованной ностальгией взрослых времен. По утверждению Ирины Михайловны, отец был любимцем всей семьи, и это почти буквально совпадает с наблюдением Н. Чернявского: «Коцюбинский... был центром своей семьи, ее душой. Много он давал семье, но и многое получал от нее. Все было адаптировано для того, чтобы «таткові», «Мусі», как называли его мать и жена, было хорошо жить, чтобы не мешали ему, не тревожили пустяками, если он сам не захочет этого. Правда, он очень любил свою семью, и интересы каждого члена ее — взрослого и малого, — горе и радости он всегда носил в своей душе. Но его интересы — интересы высшего порядка как человека высших способностей, писателя и поэта, — свято берегла семья.
Надо оставить его в покое — позаботятся, чтобы покой был. Нужно что-то купить ему — будет куплено. Нужно приобрести элегантную одежду, обувь, белье — будет приобретено. Утомлен «татко» будничной жизнью черниговской, тошнотой работы в бюро, хочет поехать куда-то из Чернигова — поедет. Или в Петроград, или во Флоренцию... Найдутся и средства, и много деликатного чутья, и чьего-то самопожертвования, может...»
Рядом с домом был прекрасный сад — царство декоративных и фруктовых деревьев и экзотических цветов. Коцюбинские отдавали ему много времени и вдохновения. Михаил Михайлович любил здесь отдыхать, принимая солнечные ванны на зеленом травяном диванчике, который придумала Вера Устиновна. Но было в этой идиллии и что-то обременительное для Коцюбинского. Прежде всего — однообразие будней. Может, не случайно и новелла «Сон» начинается словами: «Ежедневно было то же самое...»? Может, Капри, экзотические места Европы, впоследствии Карпаты — это был его побег от опустошительной силы обыденщины, жизненной мелочности, обывательщины в другой, более совершенный и привлекательный мир? Сказано же: его душа нуждалась в красоте и «неисчерпаемой жажде перемены впечатлений...». Вера Устиновна это понимала и, как видим, с тонкой женской дипломатией вела свою непростую роль.
Как и раньше, М. Коцюбинский в письмах из Капри выступает в роли заочного гида. Многие из них — это своеобразный путеводитель по острову. Они дают возможность проникнуться очарованием человека, который оказался наедине с красотой Капри. «Это чудо, а не остров», «земной рай», «остров чудес» — увлекался Коцюбинский, и обстоятельно описывал все, что открывалось его глазам: голубой и серебряный гроты, «дикое село Анакапри» на вершине горы, кактусовые поля, лунные ночи («время безумства природы на Капри»), самую высокую гору Капри Монте-Соляро, вид на море, Везувий, который открылся перед ним, когда он поднялся к руинам дворца Тиберия... А одно письмо к Вере Устиновне целиком посвящено флоре Капри! Чего только не зафиксировал взгляд Коцюбинского: виноград, померанец, лимоны, леса маслин и мушмулы, миндаль, эвкалипты, пальмы, дубы, лавры, итальянские тополя, кипарисы, уксусные деревья, кактусы, агавы, герань, «множество роз», гранаты, мирт, маки, папоротник... И все это описано с дотошностью художника, одухотворено его любовью к красоте...
А его теперь вдогонку упрекают за «гастрономические перечни»! Они тоже попадаются, но было бы странно заподозрить нашего героя в каком-то непомерном «раблезианстве». Михаил Михайлович, не забывайте, ехал на Капри, имея кучу проблем со здоровьем, поэтому и «отчитывался» Вере Устиновне о всех подробностях своего житья-бытья со свойственной ему педантичностью, успокаивая тем самым жену.
Читая письма М. Коцюбинского, можно немало интересного узнать о микромире Капри, эпицентром которого была вилла Горького. Русский писатель поселился на острове еще в 1906 г., вскоре после своего заключения в Петропавловке. Семья Горьких арендовала большое помещение (вилла «Сеттани»), в котором всегда было многолюдно. «У Горького огромная семья, то есть у его жены (Марии Федоровны Андреевой. — В.П. ), которая даже имеет уже внучку, — писал Коцюбинский. — Все это съехалось на лето, и вся villa, которую они занимают, 13 комнат, набита людьми. Как сели обедать, то как в гостинице. Живут они роскошно, по-барски, видно, есть средства. Зовут к себе часто кататься на лодке, но я этого не буду делать часто, мне лучше быть одному. Но еще приезжают на Капри Амфитеатров, Бунин, Луначарский и Елпатьевский. Значит, еще будет немало знакомых, очень интересных» (16 июня 1909 г.).
С Горьким и его женой М. Коцюбинский подружился: они часто отправлялись вместе на экскурсии, ловили рыбу, ездили смотреть, как итальянцы отмечают свои праздники. «Все это для меня специально», — писал Михаил Михайлович домой, прибавляя, что он «просто боится такой опеки» (то есть боится надоесть, отнять слишком много времени; с другой же стороны, было в этих его словах и стремление спрятаться в собственное одиночество; не напрасно же так часто сетует он на то, что люди утомляют его). Во время своего третьего приезда на Капри Коцюбинский по настойчивому приглашению Горького даже поселился на его вилле. В письмах довольно подробно описан быт: ежедневный режим, обстановка комнаты, картины, которые открывались за окнами. На Капри на этот раз было пусто. Продолжалась итальянско-турецкая война, которая отпугивала гостей. Хотя от Капри она была так же далеко, шутил Коцюбинский, как и от Чернигова.
Горький интересовался семьей Коцюбинского, обменялся несколькими письмами с Оксаной, дочкой Михаила Михайловича и Веры Устиновны. В Черниговском музее писателя можно увидеть «большую морскую звезду и несколько очень красивых больших раковин», — это подарки Горького детям Коцюбинского.
Благодаря посредничеству Горького началось сотрудничество М. Коцюбинского с издательством «Знание» и русскими журналами. В 1911—1914 гг. вышло двухтомное издание его «Рассказов» в переводе М. Могилянского. Журналы «Современник» и «Заветы» печатали новые рассказы украинского писателя. Для Коцюбинского это означало, кроме выхода на новую читательскую аудиторию, еще и улучшение своих материальных дел. Издательство «Знание» выплачивало автору 25 процентов стоимости каждого проданного экземпляра его книги. Появление переводов рассказов М. Коцюбинского вызвало заинтересованность украинской литературой в целом; на Капри о ней заговорили. «Все украинское будто в моде», — не без гордости сообщает Коцюбинский.
Его новые знакомые — семьи Буниных, Праховых, издатель К. Пятницкий, писатель Л. Андреев, знаменитый певец Ф. Шаляпин. Изредка М. Коцюбинский дает им в письмах характеристики, и весьма интересные. Вот впечатление от И. Бунина: «Он довольно симпатичен, немного суховат, как академик, и ужасно работящий». А это — о Ф. Шаляпине, который приплывал на яхте из Монте-Карло погостить у Горького: «Все время он то рассказывал (очень красиво, художественно говорит), то знакомил нас с новой оперой «Хованщина». Он... такой милый и интересный человек, что невольно извиняешь ему всякие его свинства».
Все чаще в письмах всплывают упоминания о работе над рассказами. Если в предыдущие приезды на Капри Коцюбинский больше путешествовал и отдыхал, то теперь 7—8 часов ежедневно он проводит за письменным столом. Последние два года жизни его были облегчены тем, что «Товариство допомоги українській науці і штуці», чтобы освободить писателю время для творчества, выделило ему литературную стипендию (при этом принималось во внимание и плохое здоровье Михаила Михайловича). Коцюбинский высылает только что написанные произведения жене — ее мнение для него важно. «Ты единственный мой критик, которому я верю и на вкус которого я полагаюсь», — признается он, не так уже и редко борясь с собственным «самоедством» и самотребовательностью, которая становилась безжалостной.
Какой-то болезненной внутренней тревогой и печалью, «душевной усталостью» окутаны письма писателя 1910—1912 гг. Очевидно, это связано с предчувствием своего близкого ухода. Собираясь в путешествие по Италии, он не удерживается от прощальных интонаций: «Грешно не заехать в Неаполь, Рим, Венецию, не осмотреть еще раз музеев. Может, никогда уже в жизни не придется побывать там» (30 июля 1910 г.). Запись 12 марта 1912 г.: «Нужно попрощаться с Капри, с морем и со скалами. Может, навсегда».
На склоне жизни ему еще повезет несколько раз побывать в Карпатах. Больше всего — в чудесном селе Криворивня, куда его звали М. Грушевский и В. Гнатюк. В конце ХIХ и в начале ХХ веков Криворивня была для украинских писателей Меккой. Без нее не было бы «Тіней забутих предків» — повести М. Коцюбинского и киношедевра С. Параджанова и Ю. Ильенко...
В сюжете же эпистолярного «романа» оставалась последняя веточка — больничная. Предчувствия не обманули М. Коцюбинского. В ноябре 1912 г. он оказался в киевской клинике профессора В. Образцова. Письма из больницы печатаются в такой полноте впервые. Читать их нелегко. Терапевт Н. Стражеско, который также лечил М. Коцюбинского, в 1954 году опубликует в журнале «Дніпро» (№9) воспоминания о своем пациенте под названием «Великий життєлюб». И действительно: жизнелюбие было фундаментальной чертой характера Михаила Коцюбинского. Он и одну из последних своих новелл — о трагедии разрушенного землетрясением итальянского города и постепенное его восстановление — назвал вполне в духе своей пронзительно-светлой неоромантики: «Хвала життю».
На коротких письмах Коцюбинского, отразивших медленное угасание человека, которого впоследствии назовут Солнцепоклонником, останавливаться не буду. В последнем из них есть слова: «Кажется, что с моим здоровьем идет-таки на поправку».
Через четыре месяца Михаила Коцюбинского не стало. В сентябре 1913-го ему должно было исполниться 49 лет...
Письма М. Коцюбинского хочется называть «эпистолярной прозой». Художник жил в нем всегда, — как в герое его же таки новеллы «Цвіт яблоні». Блестки собственно художественной прозы легко заметить в посланиях писателя из Крыма, Капри, Карпат. Но их можно перечитывать и как уникальную человеческую исповедь. Ведь что бы ни писал художник, он всегда исповедуется. Перед собой и ближними. И перед «дальними» — тоже.
