В первых числах октября Шведская королевская Академия наук ежегодно объявляет имена очередных лауреатов Нобелевской премии по физике, химии, биологии, медицине, экономике и литературе. Естественно, это событие (именуемое еще «Нобелевской неделей») привлекает пристальное внимание мировой общественности: престиж и весомость знаменитой награды, учрежденной еще в 1896 году шведским ученым и предпринимателем Альфредом Нобелем, общеизвестны.
Несколько особняком в «общем списке» стоит Нобелевская премия по литературе. Понятно, что, присуждая ее, Нобелевский комитет объективно руководствуется не только критериями художественного мастерства и эстетического совершенства произведений потенциальных лауреатов, но и (хотя бы подсознательно) общественным резонансом — нередко всемирным! — их творчества, более того, вкладом этих людей в борьбу за идеалы гуманизма, демократии и социальной справедливости. Если говорить о писателях — Нобелевских лауреатах, творивших на пространстве бывшего СССР, то пока что это — представители только одной, русской литературы (Иван Бунин, Борис Пастернак, Михаил Шолохов, Иосиф Бродский). Как бы ни относиться к творчеству названных мастеров слова, ясно одно: эти люди были, по меньшей мере, неудобны для тоталитарной власти (а то и враждебны ей).
Но и в этой когорте выделяется имя Александра Солженицына. Когда 8 октября 1970 года было объявлено, что литературная Премия Нобеля присуждена именно ему, это сообщение вызвало поистине широчайший резонанс в мире. «Нойе Цюрхер Цайтунг» (Швейцария) писала 10 октября, через два дня после официального сообщения о решении Шведской академии: «Можно предположить, что СССР уже никогда не будет таким, как прежде. Ибо Нобелевскую премию получил не просто один из выдающихся писателей, а бывший узник Советской системы». Сам Солженицын оказался не только в центре внимания, но и в центре кампании разнузданной травли и клеветы, организованной «чекистами» и их партийными шефами (постоянные звонки с угрозами, публикации в газетах, в которых Нобелевская премия приравнивалась «к тридцати иудиным сребреникам», предельно жесткая, ежеминутная слежка за ним и его семьей и т.д.). Конечно же, тогда и речи не могло быть о том, чтобы новый лауреат в соответствии с традицией прибыл в Стокгольм и произнес бы, принимая премию, Нобелевскую речь. Эту речь (вернее, она официально именуется «лекцией») писатель смог произнести уже после изгнания из СССР, в конце 1974 года. И она была блестящей.
Он говорил от имени целого поколения — поколения ГУЛАГа. «На эту кафедру, — обратился к притихшему залу Солженицын, — предоставляемую далеко не всякому писателю и только раз в жизни, я поднялся не по трем-четырем примощенным ступенькам, но по сотням или даже тысячам их — недоступным, обрывистым, обмерзлым, из тьмы и холода, где было мне суждено уцелеть, а другие — может быть, с большим даром, сильнее меня, — погибли». О чем думалось в страшные годы лагерей? Солженицын отвечает: «В томительных лагерных перебродах, в колонне заключенных, во мгле вечерних морозов с просвечивающими цепочками фонарей — не раз подступало нам в горло, что именно хотелось бы выкрикнуть на целый мир, если бы мир мог услышать кого-нибудь из нас... Те мысли пришли не из книг и не заимствованы для складности: в тюремных камерах и у лесных костров они сложились в разговорах с людьми, теперь умершими, тою жизнью проверены, оттуда выросли. Отчетливо был наполнен наш кругозор и телесными предметами, и душевными движеньями, и в недвоящемся мире (удивительно точные слова. — И.С.) им не виделось перевеса».
Но не только о страшном лагерном духовном опыте говорил этот необыкновенный лауреат. В той, давней уже, Нобелевской лекции есть слова и о бессмертии искусства («и ошибались, и ошибутся все предсказатели, что искусство разложится, изживет свои формы, умрет. Умрем — мы, а оно — останется. И еще поймем ли мы до нашей гибели все стороны и все назначенья его?»), и о единстве мира («обнадежном» и «опасном» единстве), и о катке глобализма, надвигающемся на человечество («исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились в один характер, в одно лицо. Нации — это богатство человечества, это обобщенные личности его; самая малая из них несет свои особые краски, таит в себе особую грань Божьего замысла»), и о крайнем политическом озлоблении современного мира («пещерное неприятие компромиссов введено в теоретический принцип и считается добродетелью ортодоксальности»), и о серьезных проблемах мира «свободной рыночной экономики» («амплитуда швыряний западного общества, как видится со стороны, приближается к тому пределу, за которым система становится метастабильной и должна развалиться»).
В мотивации присуждения Нобелевской премии именно Солженицыну Комитет Шведской академии говорил о «впечатляющем развитии гуманистических традиций великой русской литературы» в его творчестве. Той литературы, которая, если использовать слова самого писателя, верила, что «одно слово правды весь мир перетянет». Казалось бы, невостребованность Александра Исаевича и его идей в нынешней России (для многих он — «забытый» или «опоздавший» пророк) — доказательство наивности такой веры. Но стоит ли спешить с выводами?
