В родительском доме среди семейных документов на нескольких листах пожелтевшей от времени бумаги хранятся написанные отцовой рукой воспоминания о норильском периоде его жизни. Трудно назвать это жизнью, скорее адом, о котором они часто вспоминали с матерью, тоже побывавшей там, только за другой колючей проволокой, в шестом женском лагере. Это был разговор двух каторжан, без пафоса, каких-либо жалоб на судьбу, проклятий своих мучителей, сожаления за потерянной молодостью. Это было продолжение того пути борьбы, на который они встали в 40-е годы прошлого века и не сошли с него до своей кончины.
Мой отец, Богдан Михайлович Маткивский, 1923 г. р., родом из карпатского села Маткив, что на Львовщине, происходил из многодетной семьи. В 1939-м, с разгромом Польши, село сначала захватили немцы, а когда выяснили, что по договору Риббентропа-Молотова оно должно принадлежать не им, добровольно отошли и вошла Красная армия. Еще тогда они были партнерами по оккупации Европы. Помня о российской царской армии времен Первой мировой войны, которая воевала здесь рядом на горе Маковке с Украинскими Сечевыми Стрелками, жители особых надежд на лучшую жизнь не питали. Там, на Маковке, погиб 22-летний брат моего деда Осип. Помнили о репрессиях греко-католической церкви, знали о Голодоморе 33-го на Большой Украине, договоренности между Гитлером и Сталиным об уничтожении Карпатской Украины.
В прогнозах не ошиблись, уже через неделю на виду у всей школы НКВД стал арестовывать лучших учеников, которых больше никто не видел. Образованную молодежь, сельских хозяев вывозили в Сибирь, насильственно забирали у людей сельскохозяйственные орудия труда, скот, создавали колхозы. Тюрьмы Дрогобыча, Стрыя, Борини были переполнены арестованными иногда по агентурным спискам еще польской полиции или даже за какие-то пустяки в виде ссоры между соседями за межу.
Все быстро поняли, что такое советская власть, но к организованному сопротивлению еще не были готовы. В 40-м из села на Финскую войну забрали молодых мужчин, которых как пушечное мясо, не наученных военному делу бросили на гибель в карельских лесах. Большинство так и не вернулось.
С облегчением и надеждой встретили приход немецких войск в 1941-м, надеялись что те, как прежние сограждане по Австро-Венгерской империи с пониманием отнесутся к украинцам, их стремлениям иметь свое государство. Но это были уже не те немцы. Жестокие и самонадеянные в своем высочестве, они теперь больше напоминали сталинскую орду. Немцы приказали сохранить колхозы, запретили возвращать людям конфискованную «советами» землю, скот. Установленный советской властью порядок их устраивал.
Но народ уже был готов к борьбе с любым притеснителем. Осенью 41-го в округе начала действовать боивка самообороны, и мой дед Михаил отправил туда двух старших сыновей, Антона и Богдана, чтобы защищали свой край. В декабре боивка осуществила нападение на немецкую охрану колхоза, часть перебили, остальные разбежались. Местным жителям вернули их имущество, скот, и немцы больше не пытались возобновить колхозное хозяйство. Власть в округе, как и по всем украинским Карпатам, фактически стала принадлежать повстанцам, а народ искренне воспринял Акт возобновления украинской государственности, который 30 июня 1941 года провозгласил во Львове Ярослав Стецько. Известно, как немцы расправились с организаторами, но посеянное ими зерно уже непросто было затоптать гитлеровским захватчикам. Вскоре из отрядов самообороны восстает Украинская Повстанческая Армия, и мой отец — уже боец сотни «Евгена». Задача одна — защищать родные села от немецких наездов и грабежей и ковпаковских партизан, которые занимались больше террором местного населения, чем воевали с гитлеровцами.
С очередным приходом в карпатский край Красной армии задач стало больше. Уже так беспрепятственно и безнаказанно издеваться над украинским народом отрядам НКВД не удавалось.
Ранней весной 1944-го отец заболел тифом. Находиться дальше в лесных лагерях было невозможно, и друзья в полусознательном состоянии отнесли его в родительскую хату. А там уже была засада чекистов. Вывели из хаты всю семью — отца, мать, малолетних братьев и сестер, и заставили копать могилу в их присутствии. И выкопал, пощады не просил... Плач, детский крик. Мать, поседевшая на глазах детей, едва упросила полковника не брать грех на душу, ведь сын тяжелобольной, доходяга и так умрет своей смертью. Спасли...
А затем снова лес, бои. Переводил по горному хребту уповские отряды в Чехословакию и трижды получал приказ больше не возвращаться назад, сохранить жизнь. Ослушался, был наказан, но опять возвращался в родные горы. Осенью 1944-го, выполняя разведывательное задание, попал в руки энкаведистов. Никаких доказательств при нем не нашли, тогда связали ему руки, засунули гранату в карман и обвинили в «борьбе с советской властью с оружием в руках».
Дальше почти год следствия, пыток в Дрогобычской тюрьме. Никто не выдал его, как и он не указал ни на кого. Однако получил 25 лет каторги, «руководствуясь внутренним убеждением тройки».
Около полугода длился этап в Норильск, город «трудовой комсомольской славы», по коммунистической лживой версии, а фактически, построенный на костях десятков тысяч узников концентрационных лагерей, в основном — украинцев.
Сначала везли по железной дороге в Архангельск в товарняках для скота. Холод, голод сопровождали всю дорогу. Обессиленные после пыток и издевательств «пассажиры» погибали, как мухи, на морозе. Остановки для таких эшелонов предусматривались редко, но сотни трупов, которые все больше наполняли вагоны, заставляли конвой останавливать поезд каждый раз все чаще. Делали остановки посреди поля, леса — выгружали сотни трупов на растерзание зверью. Специальные железнодорожные команды из таких же узников убирали мертвых.
После архангельского пути началась страшная дорога по северным морям к Енисею в полярный порт Дудинка. Трюмы кораблей доверху наполнялись арестантами, люди задыхались, умирали от голода, холода, от нехватки воды. Особенно жестоким было поведение конвоиров, которые с хищной ненавистью относились к узникам и не скрывали своего желания уменьшить количество сопровождаемого контингента. За малейшее неповиновение пуля попадала в жертву, а то и еще в нескольких ее соседей. Иногда обветшалые, изношенные суда не выдерживали штормов, льдов, перегрузок и тонули посреди моря. Охрана спасалась, а узников никто и не собирался спасать, за ними следовало достаточно других заключенных, чтобы обеспечивать рабсилой всю Сибирь.
Норильские концентрационные лагеря расположены на Таймырском полуострове Красноярского края России. Все промышленные предприятия здесь подчинялись Норильскому управлению лагерей, которых было 40. Сам Норильск был небольшим поселением за Полярным кругом среди непроходимой тундры, где проживало 26 тысяч «вольнонаемного» населения, отбывших сроки наказания и заключенных — свыше 30 тысяч человек. Из них почти 80 процентов были украинцы — политические заключенные, участники национально-освободительного движения 40—50-х годов, уповцы, члены ОУНовской сети, молодые ребята и девушки. Лагеря в Норильске были «исправительно-трудовыми» и каторжными. Узники работали на рудниках, угольных шахтах, медном, хлорно-кобальтовом заводах и строили город Норильск.
Мой отец был приговорен к каторжным работам и попал в третью каторжную зону, условия пребывания в которой были чрезвычайно жестокими. Отправка туда означала физическое уничтожение. Человек, пройдя сквозь систему этой зоны, не должен был выйти живым. Каторжников преимущественно использовали в рудниках, где отбойным молотком, кайлом добывали руду, рыли котлованы в вечной мерзлоте. Морозы достигали 40—50 градусов, но производственный процесс не прекращался, невыполнение плана означало уменьшение продовольственного пайка или отправку в карцер, так называемый БУР (барак усиленного режима). Рабочий день продолжался 12 часов, да еще по два часа дороги от зоны к руднику. Процедура возвращения в зону была особенно жестокой. Истощенных после работы заключенных подводили к вахте, где они часами на морозе, а летом в рое комаров ожидали проверки конвоя. Те, кто проштрафился на работе или не понравился конвоиру, проходили так называемую «молотобойку» — физическое избиение, издевательство специальной команды криминальных преступников (сук), которых содержали в концлагерях для усмирения, устрашения заключенных.
Было «модно» считать людей молотками. Во время одного из таких «подсчетов» моей матери перебили руку, которой она полноценно так уже и не владела. Перечень этих зверских издевательств удивителен, и гитлеровским концлагерям «было далеко» до ГУЛАГовских «изобретений».
Но, к удивлению, они не срабатывали. Можно было уничтожить физически, но уничтожить морально, духовно своих жертв сталинские палачи так и не смогли. Человеческий дух оказался крепче. Вчерашние уповцы, сознательно вставшие в бой с немецкими оккупантами, отрядами МГБ-НКВД имели хорошую школу закалки, дисциплины, конспирации. Они прошли через зверские допросы и бесстрашно воспринимали смертные приговоры, их замену на 25 лет каторги без права возвращения в Украину.
Отец постоянно вспоминал фамилии этих людей, помнил их судьбы, края, откуда они родом. Он с восхищением рассказывал о прибалтах, которые массово отказывались работать на «коммуну». Эстонцы выпрашивали кусочки мыла, разваривали его, выпивали и так уходили из жизни, чтобы не работать на врага.
Украинцы были больше склоны к борьбе и оказывали ожесточенное сопротивление насилию. Отец был среднего роста, но крепкого телосложения, имел размашистый кулак, и «лагерные суки», поддерживавшие тюремный режим и сотрудничавшие с администрацией, боялись его.
Даже в таких невольнических условиях украинцы объединялись, имели своих лидеров, выставляли требования тюремщикам, а то и физически защищали себя. В той же третьей зоне каторжане организовано покончили с «суками», которые по указанию и под прикрытием администрации терроризировали заключенных, били их, грабили, забирали пайки. Однажды утром несколько из них в отцовском бараке после «подъема» так и остались лежать на нарах. Остальные бросились наутек через колючую проволоку и больше в барак не вернулись, часовые по ним не стреляли, понятно почему. Так было и в других лагерях ГУЛАГа и так было покончено с «институтом сук» в советских тюрьмах.
Что же произошло в 1953 году и что стало причиной Норильского восстания?
Известно, что сталинский режим подходил к концу, и агония конца делала его еще более жестоким. Система ГУЛАГа тоже давала свои сбои, и сталинское руководство не нашло ничего другого, кроме ужесточения способа ее существования. Назревающие бунты и неповиновения решили ослабить путем перемещения узников из одних лагерей в другие.
Как рассказывает в книжке «Короткі записи спогадів» Евгений Грыцяк, многолетний политзаключенный советских концлагерей, один из организаторов Норильского восстания, с целью недопущения бунта в Карагандинском концлагере в Казахстане весной1952 года из него отобрали 1200 политзаключенных и отправили в лагеря Норильска. Начальство откровенно называло этот этап «бандеровским» и отправляло для перевоспитания, а фактически на уничтожение в заполярной зоне. Это только усилило организацию восстания и его взрыв в будущем.
А между тем, выполняя указания из Кремля, тюремная власть в Норильске стала «закручивать гайки». Для самых неблагонадежных вводят особые нашивные знаки, которые начинаются на букву «У» или «Ф», к ним охрана относится особенно придирчиво. Усиливают свою работу «молотобойки», где калечат людей, требуют повиновения, запугивают. Но наибольшее возмущение вызвала серия расстрелов, которая прошла одновременно в нескольких зонах. Сначала в первой зоне лейтенант Ширяев расстрелял двух человек, потом в четвертой — одного. 25 мая 1953 года возле пятой зоны был убит один и ранено шесть человек. В тот же день началась тщательно организованная забастовка, которая постепенно охватила все зоны. Узники отказывались выходить на работу, оставались в бараках, стали контролировать внутренний режим в зонах. После многолетних запретов оживала культурная жизнь, на сцене лагерного клуба поставили пьесу Тараса Шевченко «Назар Стодоля».
В ходе забастовки узники выдвинули требования, среди которых и политические, что было неслыханно в те времена. Требовали прекратить расстрелы и другие проявления своеволия в тюрьмах и лагерях, сменить руководство Горлага, сократить рабочий день до восьми часов, гарантировать выходные дни, снять с людей номерные знаки, отменить решение «Особого совещания», прекратить пытки, допросы и практику закрытых судебных процессов, организовать пересмотр личных дел всех политзаключенных.
Забастовщики добились приезда комиссии из Москвы, которая после переговоров согласилась удовлетворить шесть из одиннадцати выдвинутых требований. 9 июня все зоны, кроме третьей, приступили к работе. Каторжане не признали полномочий Московской комиссии, требовали удовлетворения всех требований и продолжали забастовку. Разгневанное московское руководство пытается сморить людей голодом, прекратили завозить пищу, перекрыли воду. В ответ каторжане изготовили 40 тысяч листовок с просьбой поддержать их борьбу и запустили их в город с помощью воздушных змеев. Власть испугалась распространения забастовки и возобновила поставку продовольствия.
Но как только московская комиссия уехала из Норильска, тюремная власть прекратила выполнять согласованные требования и стала расправляться с забастовщиками. Начались новые аресты, следствия. В ответ по всем зонам была возобновлена забастовка. Женская зона объявила голодовку. Как вспоминала моя мама, Анна Григорьевна Маткивская (из дома Наливайко), уроженка с. Торки Радеховского района, что на Львовщине, это были страшные дни. Больше всего страдали женщины с детьми. Но когда в зону прибыл генерал, чтобы забрать детей, ответ матерей был единодушен: «Не дадим детей, не будут они потурнаками, если мы погибнем, пусть погибнут с нами наши дети». Женская зона была окружена свежеприбывшими войсками, которые ворвались внутрь и начали насилие. Конвоиры захватили 20 активисток, били и заставляли рыть для себя яму. Умирающие женщины кричали: «Свобода или смерть». Над толпой заключенных строчили автоматные очереди. Несмотря на приказы, солдаты отказались стрелять в женщин и детей. Громкоговорители не утихали от психических атак, призывали желающих покинуть зону и «не слушать бандеровцев». Называли фамилии самых активных девушек. Преимущественно это были украинки — Стефания Коваль, Мария Черная, Мария Нич, Анна Мазепа, Леся Зелинская, Лина Петрущак, а также латышка Лидия Дауте и эстонка Аста Тофри.
Женщин силой выгоняли из зоны, заливали водой из пожарных машин, за руки, за ноги выносили в тундру. Несмотря на активное сопротивление, женская зона была придушена, но своих активисток они так берегли, что администрация еще долго не могла их арестовать. Это было 7 июля 1953 года на Ивана Купала.
В конечном итоге женщин-активисток задержали, вывезли из Норильска, их судили и заключенным сообщили, что они расстреляны. Только в 1998 году я привез к матери уже моего побратима по Народному Руху Украины — Марию Нич-Страханюк, которую мама раненную, искалеченную прятала в лагере и считала погибшей. Эту встречу, их воспоминания помню до мелочей...
Непокоренной оставалась только третья каторжная зона. Она держалась до 4 августа. Как вспоминал мой отец, на рассвете в этот день ворота в зону протаранили боевые машины с привязанными к бортам пьяными автоматчиками. Трезвые могли отказаться стрелять в беззащитных людей. Заключенные пытались остановить их, но солдаты ответили автоматной очередью. Упали первые убитые и раненные, а машины дальше двигались по зоне, поливая смертельным огнем. Зона ожидала такой развязки и готовилась к отпору, но что можно было сделать против вооруженной армии. Отец вспоминал, что его объектом обороны была кирпичная баня. Разобрав внутренние стены, они с товарищами забаррикадировали двери, а из окон бросали кирпичи в машины, отбивались от атакующих. Так продержались почти до полудня, пока баню не забросали гранатами. Оглушенный отец упал среди трупов и раненных. Опомнился, когда услышал выстрелы в помещении, это достреливали уцелевших, и стал ждать смерти. Спасло чудо. Смеркалось, первым к нему подошел врач-литовец, с которым отец когда-то делился куском хлеба и, возможно, спас от голода. Они дружили. Он и «провел смерть» мимо отца, но не спас от последующих пыток. Сначала активистов сопротивления бросили в болото, в яму, которая была возле вахты, и топтали их, били до потери сознания. Дальше отвезли в тюрьму и провели через тюремную «молотобойку». Затем к отдельным применили особые пытки. Отца замуровали в стене, где нельзя было даже сесть, через небольшую дыру передавали сухари, воду и так мордовали две недели. Его вытащили, когда уже не подавал признаков жизни, но смерть еще не взяла его, поэтому вместо братской могилы бросили на тюремные нары. Друзья выходили...
Нет точных данных о последствиях этой бойни в Норильске. По подсчетам очевидцев, только в тот день погибло приблизительно 150 каторжан и 400 были ранены. Погребены они под горой Шмидта, возвышающейся над Норильском. Однажды летом бульдозерами там вырыли 20 двадцатиметровых ям, чтобы с наименьшими затратами сбрасывать туда труппы. Заполнили их уже через два года. ГУЛАГ работал производительно, что и говорить.
Балтийские государства, немцы, поляки, китайцы, японцы, корейцы после распада СССР установили мемориальные памятники своим соотечественникам, только украинские жертвы ждут, когда в Украине власть наконец оценит своих героев, признает сталинские преступления против украинцев. На призыв парламентов Литвы, Латвии, Эстонии совместно отметить 60-ю годовщину Норильского восстания принятием соответствующих постановлений украинский парламент отмалчивается. Не удивительно. Недавнее беспрецедентное обращение «148» неукраинских парламентариев к польскому сейму признать украинцев виновными в Волынской трагедии показывает, кому служат эти предатели. Всем, только не Украине и ее народу.
Но мы сильный народ, и Норильским восстанием это доказали наши родители, деды. Восстание продолжалось 72 дня, в нем приняло участие 20 тыс. узников. Не успели его придушить, как через несколько дней в августе 1953 года в Воркуте вспыхнуло новое, еще более мощное восстание, ядром которого были украинские патриоты, разбившие концлагеря и отправившиеся в город Воркуту. Только применение авиации остановило повстанцев в 20 км от города. Продолжалось восстание больше месяца при участии 15 тысяч узников. А через год, в мае 1954-го, новое восстание, длившееся 40 дней, началось в Кенгире, возглавлял его повстанец из УПА еврей Михаил Келлер.
Волна этих восстаний заставила власть демонтировать систему террора, которая была установлена еще во времена Ленина, а партноменклатуре пришлось признать сталинские преступления на ХХ съезде. Впоследствии почти все политзаключенные были выпущены на волю. Многие из них продолжили борьбу в рядах шестидесятников и добывали независимость Украины в 90-х. Историческая роль этих восстаний неопровержима, и надо помнить героический подвиг узников ГУЛАГа.
После Норильских концлагерей мои родители еще несколько лет отбывали ссылку в Красноярске, где встретились, поженились и дали мне жизнь. Вернувшись в родной край, еще долго испытывали издевательства советской власти, но дождались ее кончины и принимали в этом активное участие.
Надеюсь, что память о земляках дорога всем украинцам и даст силы тем, чьи родные и близкие подверглись репрессиям за участие в национально-освободительных движениях украинского народа во время и после Второй мировой войны. Их были сотни тысяч — осужденных, выселенных в Норильск, Караганду, Воркуту, Кенгир, Магадан, Инту. Многие в муках закончили там свою жизнь. Вечная им память. Те же, которые вернулись на Родину, были и остаются примером несокрушимого духа борца за волю Украины.
Слава Героям! Слава Украине!
