...Когда в предреволюционной абсолютистской Франции запретили произведения Вольтера, Мармонтеля, Руссо, Монтескье, Гельвеция, последний писал: «Постановление цензора почти всегда бывает для автора свидетельством глупости», и наоборот — «хорошая книга, это почти всегда книга запрещенная». Так, преследования, которые испытали произведения Монтескье, были высшей похвалой автору «Персидских писем», «Размышлений о причинах величия римлян и их упадка», «Диалога между Суллой и Евкратом», «Тиберия и Людовика ХІ», а позднее — «Духа законов».
Свою литературную и научную деятельность Монтескье начал во втором десятилетии ХVІІ века на юге Франции, в городе Бордо. Будучи членом Бордосской академии, он выполнил ряд естественнонаучных исследований: «О морском приливе и отливе», «О весе», «О прозрачности тел», «Об относительном движении», «Проекте физической истории Земли в прошлом и настоящем». Работал и в гуманитарных науках («Политика римлян в религиозных делах», «О системе идей» и др.), что и подготовило его позднейшие классические произведения.
Занятия молодого Монтескье естественными науками отвечало духу той эпохи. ХVІІ век, будучи временем обострения социальных противоречий в феодальной Европе, укрепления буржуазии и разорения крестьян и ремесленников, грабежа колоний и других «благ» первоначального капиталистического накопления, — было и временем коренного перелома в развитии естествознания. Не в последнюю очередь здесь говорили о себе новые потребности жизни. За очень короткий исторический период происходит по всему широкому фронту науки переход, подготовленный учеными-практиками и философско-методологически обоснованный Френсисом Бэконом — от схоластического пустословия и алхимических прожектов, высмеянных еще Беном Джонсоном, к внимательному экспериментальному исследованию природы.
И если Джон Локк еще о времени своей учебы в Оксфорде говорит разочаровано: «Мир наполнен книгами и диспутами; книги множатся без увеличения знания», — то в конце своей жизни он уже называет свою эпоху не иначе, как «просвещенный век», «ученый век», который «нелегко удовлетворить» и в который еще труднее отличиться.
Но уже прозвучал призыв «освобождения от книг» (Везалий). Уже Гарвей мог сказать: «Не при помощи книг, другими написанных, а при помощи многочисленных вивисекций, опираясь на факты, открыл я функции сердца и его роль в теле животных».
Бэкон обещает преобразовать жизнь силой науки, обогатить и возвысить общество. Наука получает фаустовский характер. Почти одновременно работают Ньютон, Локк, Лейбниц, Спиноза, Декарт, Мальбранш, Ян Амос Коменский, Гук, Гильберт, Гарвей, Бойль и др. Основываются все новые и новые академии, университеты, научные центры: «Академия рысеглазых» в Риме (1609), «Академия опытов» во Флоренции (1657), Лондонское королевское общество (1663), Гринвичская обсерватория (1675). Ставятся опыты, накапливаются факты, делаются важные открытия, которые составляют эпоху в развитии человеческой мысли. Наука уже обеспечила человечеству большой прогресс, а надежды на нее возлагаются еще большие. Таким входит мир в ХVІІІ век.
Но вскоре прозвучит страстный голос Руссо: «Народы, узнайте, наконец, что природа хотела обезопасить вас от наук, как мать, которая вырывает опасное оружие из рук своего ребенка». Цивилизация принесла человечеству новые несчастья, ухудшила жизнь и испортила нравы, — страстно уверял Руссо. Прозвучали слова, которые по-новому отозвались в ХІХ веке, в «антицивилизационных» — по-разному — проповедях Джона Раскина, Томаса Карлейля, Льва Толстого, Федора Достоевского, показывая ненормальность, неестественность существующих обществ.
Руссо бил в набат, но начало этой тревоги находим еще у Монтескье, в его «Персидских письмах» (1721). Но, в отличие от Руссо, Монтескье недостатки цивилизации надеется лечить именно при помощи наук и искусств. Тот трезвый исследовательский дух, который утверждался в течение ХVІІ века в естественных науках, он хочет перенести в науки политические, в литературу, преодолевая социально-политическое гадание, шарлатанство казенных целителей французской экономики и мелочность и бесплодность гуманитариев Французской академии.
«Персидские письма» написаны в традициях интимно-философских бесед Монтеня и в то же время предупреждают своей манерой «Жака-фаталиста» Дидро. Это сугубо «французский» стиль политическо-философской беллетристики, в которой целомудренная идея охотно пользуется пикантными анекдотами, тяжеловесная теория может наряжаться в прозрачные одеяния легкомысленных острот, а социальная сатира не останавливается перед непристойными выступлениями; в которой писатель свободно использует все способности своей фантазии, юмора и красноречия, не боясь претензий закостенелого вкуса, «здравого рассудка» и бессмысленно-здоровых канонов. Монтескье проложил дорогу позднейшей французской философской повести, решив в «Персидских письмах» назревшие художественные задачи и преодолев трудности жанрового и стилистического характера, связанные с новаторским введением в беллетристический жанр философского и социально-аналитического материала, а еще, так сказать, интриги идей.
Частная переписка персонажей — образованных и доброжелательных персов, которые впервые попали в Европу и обостренно воспринимают чужой им мир, — дало Монтескье возможность показать жизнь европейских народов как будто сбоку, в неожиданном ракурсе, для постороннего и наблюдательного глаза, свободного от рутины «само собой разумеющегося» и способного видеть удивительное в общепринятом и ненормальное в «нормальном». Такой взгляд расшатывает самодовольный европоцентризм и ,наконец ,поставляет небудничный материал для юмора и сатирического темперамента автора. В то же время такое дружеское письменное конферирование давало возможность затронуть множество вопросов и высказать множество рассуждений неодинакового качества и веса, в частности — излагая (устами оппонирующих персонажей) противоречивые и противоположные мысли — там, где проблема требует различных подходов, где возможны амбивалентные оценки или где у Монтескье (или у современной ему науки) не было определенных решений, а только гипотетические варианты, предварительные основы для будущих решений. Например, в одном из писем встретим нарекание на роскошь аристократии, в другом же эта роскошь трактуется как необходимый стимул экономического развития: мол, общество, которое довольствуется только необходимым, неизбежно останавливается и вырождается (близкий в экономических взглядах домеркантилизму, Монтескье отрицал натуральное хозяйство и застой).
Но самым главным представляется такой момент. Переписка различных лиц, их наблюдения в различных странах, рефлексии, порождены в рассчитанном столкновении двух миров — Европы и Азии, двух духовных типов — «западного» и «восточного», постепенно создают широкую и пеструю картину наций, государств, религий, обычаев, укладов, законов — картину неисчерпаемости форм человеческой жизни и нетождественности человеческого духа, которая опровергает господствующий тогда европоцентризм и отбрасывает все произвольные претензии и надежды политических, философских, религиозных и любых других прокрустов, которые всякий раз с новыми топорами порываются обкорнать человечество по своей мерке, не раз отрубая — более мудрые, чем у легендарного Прокруста! — головы вместо ног. Здесь уже сквозь поверхность сатирического рассказа слышится глубокое дыхание мощного подводного патетического течения. Здесь — а потом еще больше в «Духе законов» — Монтескье предваряет величественную гегелевскую панораму исторического разворачивания человеческого духа и форм общественности, и хотя и не возвышается до ее диалектики, но и освобождается в значительной степени от надменного отношения к «второстепенным» нациям и германоцентризма Гегеля. Здесь он на голову выше тех философов, социологов, религиозных фанатиков, которые разнообразие и суверенность множества форм жизни, принцип его самоценности, приносили в жертву умозрительной единственности, принципу омертвления, — и которых Монтескье язвительно высмеивал. Это начало однообразия Монтескье укорял как враждебное духу развития; бичевал всякую рутину, односторонность, заносчивость и тупое игнорирование другого, замкнутость, деспотическое нормирование, враждебность или настороженность к другим народам и иному характеру жизни. Показательно его рассуждение о допетровской России: «Московитам запрещено выезжать из своего государства, хотя бы даже и для путешествия. Таким образом, будучи отделенными от других народов законами своей страны, они сохранили давние обычаи и склонны к ним тем более, что и не думают, что могут быть иные». Зато радовался Монтескье взаимному оцениванию народов, взаимной критике как первому шагу к осознанию их равноправия и равноценности. Так, приведя саркастическое и остроумное письмо француза об Испании, персонаж-рассказчик добавляет, что хотел почитать письма испанца о Франции: «...Думаю, что он бы сполна отплатил за свой народ. Какое широкое поле для флегматичного и вдумчивого человека!»
Невозможно здесь обозреть все идейное богатство «Персидских писем». Но, несмотря на всю щедрость и пестроту письма замечаешь постоянную озабоченность одним центральным вопросом, над которым с незаметной целеустремленностью работает мысль Монтескье. Этот вопрос о справедливом социальном строе, о естественном соответствии интересов человека и справедливо устроенного общества. Используя традицию античных историков, Монтескье создает прием, к которому охотно прибегали позднейшие писатели-моралисты и социальные реформаторы: общественные рецепты и утопии представляются в форме исторических легенд, цивилизованное человечество поучают примером неиспорченных «диких» народов. Кажется, этот последний момент, который вытекает из представления о моральных преимуществах природного состояния, связан с раннехристианской традицией, однако не сводится к ней. Наоборот, мысль Монтескье направлена в будущее, хотя и черпает аргументы в прошлом. Она дала начало многим социальным теориям и отозвалась во многих позднейших доктринах — от Руссо и Морелли до социалистов-утопистов ХІХ в., претерпевая трансформации и в ХХ в. Но, скажем, Руссо несколько обеднил мысль Монтескье или завел ее в сторону, поскольку у него природное состояние по существу тождественно патриархальному, тогда как у Монтескье оно не противоречит прогрессу и цивилизации, последние же несовместимы с деспотическим общественным строем, который и является противоестественным.
Различные формы и проявления политического деспотизма нашли в лице Монтескье проницательного, темпераментного и остроумного критика с широкой эрудицией и солидными элементами научной историко-социологической подготовки. Его идеал — политическая свобода, которая обеспечивает странам развитие и богатство, а отсутствие свободы делает их застывшими и бедными.
Следующее большое произведение Монтескье — «Размышления о причинах величия римлян и их упадке» (1734). Это историческое исследование целиком сориентировано на политические потребности своего времени. М.П. Драгоманов в монографии «Вопрос об историческом значении Римской империи и Тацит», дав глубокий анализ этого труда, поставил его в зависимость от ранних произведений Макиавелли и Готомана (а всех вместе — от Тацита) и так писал об условиях его появления: «В ХVІІІ веке, перед французской революцией, обстоятельства опять подняли вопрос о лучшем строе государства, и опять мыслящие умы взялись отыскивать образцы такого строя, а также стремились доказать, что свобода является вещью старой, а не новой».
В 1748 году появился капитальный труд Монтескье «О духе законов», над которым он работал двадцать лет и в котором систематизировал свои исследования обычаев, моральных основ, форм общественной жизни людей в разные времена и в различных странах, попробовал найти в них руководящий принцип и рассмотреть историю как закономерный процесс, а не хаотическое движение или совпадение случайностей. (По масштабности и стремлению к универсальности этот труд предваряет «Философию истории» Гегеля, тогда как «Опыт о вкусе в произведениях природы и искусства» того же Монтескье предваряет разработку эстетических категорий Кантом.)
В первой книге труда — «О законах вообще» — дается основное определение: «Законы в наиболее широком значении этого слова — это необходимые отношения, которые вытекают из природы вещей». В этом понимании «все, что существует, имеет свои законы». Законам общественным предшествуют законы природы. Разумные существа могут сами создавать законы для себя, но для них действуют и законы, не ими созданные — законы их природы. Первый естественный закон человека — мир (ненападение друг на друга). Второй — стремление добывать себе еду. Третий — обращение одного человека к другому с просьбами, намерениями сближения, поиском удовлетворения в общении. «Желание жить в обществе — четвертый естественный закон человека». На этих природных законах должны базироваться юридические законы в обществе, причем им должны предшествовать «отношения справедливости».
Осматривая историческое развитие человечества, Монтескье различает в обществах три способа правления: «республиканский, монархический и деспотический». В республике верховная власть может принадлежать всему народу (демократия) или его части (аристократия). В монархии верховная власть принадлежит одному лицу, которое руководит при помощи «основных законов» и которому подчинены власти зависимые — дворянство, сеньоры, духовенство, города. Если устранить эти власти-посредники, монархия будет преобразована или в республику, или в деспотию. В деспотических государствах правитель неизбежно становится ленивым, невеждой, похотливым; деспотическое правление напоминает ему обычай дикарей Луизианы, которые, чтобы получить плод, рубят дерево. Собственно, здесь ничего нового Монтескье как будто и не сказал, но суть этих частей его труда в подробном анализе (в первую очередь на исторических примерах) этих форм правления и принципов, из которых они исходят. В республике, по его мнению, господствует принцип добропорядочности, в монархии — чести, в деспотии — страха. И хотя в это время (после путешествия в Англию, которую он идеализировал) Монтескье склоняется к идее монархизма, все-таки главное для него — политическая свобода, законность, правосудие, которые ему представлялись в пределах конституционной монархии английского образца.
С этим связан и самый большой его вклад в политическую теорию — принцип разделения власти. Находим его и у Локка, но у Монтескье он разработан обстоятельнее и получил он большее признание в его интерпретации. «В каждом государстве есть три рода власти: власть законодательная, власть исполнительная по предметам, которые входят в сферу права международного, и власть исполнительная по предметам, которые относятся к сфере права гражданского», — писал он. (Под третьей властью подразумевалось осуществление правосудия — власть судебная.) Каждую из трех властей осуществляет другой орган; власти должны сдерживать друг друга, обеспечивая управленческое равновесие в обществе. Это не была абстрактная схема — каждая из властей связывалась с общественными сословиями, которые противостояли друг другу (в первую очередь с дворянством и буржуазией). Но в будущем эта конкретизация потеряла свою актуальность, и принцип разделения властей и их противовесов получил общее признание, хотя претерпел и критику, и модификации, и развитие, не говоря уже о том, что даже при декларативном признания его — во многих обществах, которые считают себя демократическими, его реальное осуществление наталкивается на трудности. Одни общества к нему еще не дошли, другие же считают, что превзошли его.
Следует сказать, что содержание монументального труда Монтескье далеко не сводится к тем политическим теориям, которым она в первую очередь обязана своей популярностью, но к конкретизации их приложения к различным сторонам политической, экономической, религиозной жизни, судопроизводства, торговли и тому подобное. В ней, кроме того, масса чрезвычайно интересных и на сегодняшний день (но часто и анахроничных) рассуждений о психологии и быте различных народов, их, как теперь мы говорим, «ментальность», об отношениях между различными государствами и способах гарантирования безопасности, о влиянии государственного строя на моральное состояние общества, зависимости обычаев от природных условий и климата, даже от размера населения, о преступлениях против морали, и тому подобное. Один из разделов посвящен тому, «каким образом характер и степень суровости наказаний содействует свободе». Здесь рассматривается четыре вида преступлений: против религии (их Монтескье ограничивает кощунством, которое явно направлено против претензий клерикалов на всевластие); против морали; против покоя граждан; против безопасности граждан (в этом случае он считает оправданными самые строгие наказания вплоть до казни). Очень интересны его рассуждения о преступлениях против морали. Это — «оскорбления публичной и частной добропорядочности, т.е. установленных способов пользования чувственным удовлетворением и половыми отношениями». Раздел «О публичном приличии» посвящен поведению женщин — здесь Монтескье довольно строг: «Потеря женщинами добропорядочности связана с такой многочисленностью пороков, вся душа их так глубоко искажается, исчезновение этой главной опоры нравственности влечет за собой потерю стольких других добродетелей, что публичную непристойность следует рассматривать как самое большое из всех несчастий народного государства и самый верный признак быстрого изменения его строя». Наказания за преступления против морали «должны заключаться в лишении выгод, которые общество связывает с чистотой обычаев, в штрафах, позоре, необходимости скрываться, публичном осуждении, в изгнании из города и общества, наконец, все наказания, которые относятся к сфере исправительной юстиции, достаточные для борьбы с распущенностью обоих полов». Как видим, мудрость мыслителя не исключает его наивности, а прогресс — беспомощности обществ. Все, даже безусловно великие, моралисты в истории человечества претерпевали фиаско.
Но ,несмотря на это, несмотря на противоречия и иллюзии в политических концепциях, Монтескье оказался предвестником победы духа свободы, парламентаризма и демократии во Франции и во всей «континентальной» Европе. Под его влиянием сложилось учение Руссо об общественном договоре, хотя Руссо пошел намного далее, выражая интересы революционных слоев общества, — как далее пошли и «энциклопедисты» и просветители ХVІІІ века. Он был среди тех, кем вдохновлялись творцы Великой Французской революции, и не его вина в том, что эта революция получила характер, вряд ли приемлемый для либерала-гуманиста Монтескье. Он «пережил» и эту революцию, и многие другие, «переживет» и наше время.
