Гений — всегда вечная загадка. Хотя бы по той простой причине, что он, гений, непостижимым (не только для простых смертных, но и для «всего лишь» талантов) образом видит то, чего не видит никто другой. Да, эта высшая уникальность ясновидения может сочетаться в душе гения с поразительной наивностью в вопросах социальных, политических, житейских или бытовых. Но, быть может, эта наивность — тоже знак своего рода высшей мудрости — ибо именно гений есть творец «не от мира сего»?
Загадка Гоголя особого рода. Даже среди подобных ему великих художников (хотя с кем, говоря по совести, можно было бы сравнить бессмертного сына украинской земли?!) Николай Васильевич поистине стоит особняком. Этот гений поразительно сумел сочетать в себе, в своей душе, казалось бы, несочетаемые «грани магического кристалла»: склонность к мистике, к сфере непознанного, темно-таинственного — и удивительную зоркость к мельчайшим деталям реальной земной жизни; исключительно прозорливое понимание многих сложнейших процессов духовной жизни общества — и в то же время «прекраснодушность» утопической проповеди социального примирения помещика и мужика на началах «христианского братолюбия», иначе говоря, примирения непримиримого в конкретных условиях николаевской России (в этом была великая трагедия Гоголя, к ней мы еще вернемся)... Добавим к этому, с одной стороны, неистребимую, вечную «украинскость» великого писателя, всегда ярко проявлявшуюся в его творчестве, о чем бы он ни писал, и, с другой стороны, его сознательный выбор как художника и проповедника: быть провозвестником и идеологом особого, «православного», единственно верного пути России (именно России!), пути, который только и может спасти народ от следования порочной западноевропейской социальной модели (при этом Николай Васильевич многие месяцы и годы прожил в Риме, центре и оплоте резко критикуемого им католицизма, и многократно признавался в страстной любви к этому городу).
В нашем разговоре о Гоголе мы постараемся дать слово самому автору «Миргорода» и «Мертвых душ» — максимально полно, насколько это возможно. Ибо кто, как не Гоголь (при всей своей скрытности, неуловимости, редкой способности внезапно и хитро «двоиться» и «расщепляться» в глазах читателя), может честно, искренне и верно поведать нам, далеким потомкам, о тайне своей души, о своей духовной драме, о причинах, приведших гениального человека к трагическому жизненному концу? Переписка Гоголя (как частная, так и «открытая», собранная в удивительной книге «Выбранные места из переписки с друзьями») — поразительный человеческий документ, поистине — окно в зеркало его души. Постараемся же заглянуть в это окно, и помнить при этом слова нашего выдающегося соотечественника Пантелеймона Кулиша (кстати, автора одного из первых и лучших на то время жизнеописаний Гоголя!): «Гоголь сам — лучший свой биограф, и если бы были напечатаны все его письма, то не много нужно было бы прибавить к ним объяснений для уразумения истории его внутренней жизни». У нас, конечно, речь пойдет лишь о некоторых, наиболее ярких образцах эпистолярного наследия гения: ведь невозможно объять необъятное...
ХУДОЖНИК
«Мое дело — изображать жизнь людей, живьем выставить людей и жизнь, как она есть». Эти известные слова Гоголя часто использовались в советское время как иллюстрация мощи критических, реалистически-обличительных начал, якобы бесспорно доминировавших в его творчестве (по крайней мере, до середины 40-х годов XIX века) и представлявших в наследии Гоголя наибольшую ценность. Но гениальный создатель «Мертвых душ» бесконечно сложен. В разделе «Четыре письма к разным лицам по поводу «Мертвых душ» из гоголевской книги «Выбранные места из переписки с друзьями» читаем: «Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения — история моей собственной души... Ибо мне много толковали, разбирая кое-какие мои стороны, но главного существа моего не определили. Его слышал один только Пушкин. Он мне говорил всегда, что еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем». (и — в одном из писем 1846 года находим интереснейшее признание писателя: «Мне хотелось попробовать, что скажет вообще русский человек, если его попотчевать его же собственной пошлостью». Это — о замысле гениальных «Мертвых душ»!)
И там же, в «Выбранных местах...», есть удивительные слова гения: «Я не любил никогда моих дурных качеств; и если бы небесная любовь божья не распорядила так, чтобы они открывалисьсь передо мною постепенно и понемногу, наместо того чтобы открыться вдруг и разом перед моими глазами, в то время как я не имел еще никакого понятия о всей неизмеримости его бесконечного милосердия — я бы повесился... Чудесным высшим внушеньем усиливалось во мне желанье избавиться от них... С тех пор я стал наделять своих героев сверх их собственных гадостей моей собственной дрянью. Вот как это делалось: взявши дурное свойство мое, я преследовал его в другом званье и на другом поприще, старался себе изобразить его в виде смертельного врага, нанесшего мне самое чувствительное оскорбление, преследовал его злобой, насмешкой и всем чем ни попало. Если бы кто увидал те чудовища, которые выходили из-под пера моего вначале для меня самого, он бы, точно, содрогнулся... Тут-то я увидел, что значит дело, взятое из души, и вообще душевная правда, и в каком ужасающем для человека виде может быть ему представлена тьма и пугающее отсутствие света. Я увидел, что многие из гадостей не стоят злобы; лучше показать всю ничтожность их, которая должна быть навеки их уделом». Быть может, именно в этих строчках Гоголь дал нам возможность заглянуть в тайники своей творческой лаборатории...
Петр Анненков, один из достаточно близких знакомых Николая Васильевича в середине 40-х годов ХIX века, имел все основания написать: «Второй том «Мертвых душ» — это та подвижническая келья, в которой он (Гоголь. — И.С. ) бился и страдал до тех пор, пока не вынесли его бездыханным из нее». Здесь нет преувеличения; потрясает драматизм внутреннего борения гения с самим собой (чего стоит только сожжение — причем совершенное дважды, в 1845 году и за девять дней до смерти, 12 февраля 1852 года! — законченной редакции второго тома, плода мучительных трудов, сотен бессонных ночей, дела всей жизни, как абсолютно ясно понимали современники Гоголя), удивительна фантастическая требовательность творца к себе.
Но поставим вопрос: а почему писатель отрекся от первого тома «Мертвых душ» — своего ярчайшего и страшного создания? Быть может, именно потому, что осознал, насколько жуток тот мир, та Россия, которую он создал своим несравненным творческим воображением (и главное — насколько страшна та реальность, которая, чудотворно преображенная в душе Гоголя, и питала собой великую поэму!) Заметим, кстати, что после появления в печати первого тома «Мертвых душ» в 1842 году ряд критиков (например, Погодин) утверждал, что тот образ России, который находим в поэме (серость, грязь, убогие дороги, уныние во всем, повальное взяточничество...), мог создать только человек, взирающий на наше Отечество чужими, отстраненными глазами, человек, для которого Россия не является родной» (!).
А вот что читаем в подготовительных записных книжках Гоголя к «Мертвым душам» (можно сказать, что мы не выходим за пределы нашей темы, ибо это, своего рода, письма автора к самому себе): «Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени. Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни».
Вот эта «мертвая бесчувственность жизни» и ужасала Гоголя более всего. О ней думал он каждый миг, работая над великим своим творением, работая упорно и настойчиво, преодолевая физический недуг, отчаяние, неуверенность в себе, нападки критики и цензуры (из письма к Жуковскому от 2 декабря 1843 года): «Я продолжаю работать, то есть набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание «Мертвых душ». Труд и терпение, и даже приневоливание себя, награждают меня много. Такие открываются тайны, которых не слышала дотоле душа. И многое в мире становится после этого труда ясно». И с каждым месяцем мучительного труда над вторым томом поэмы возрастала в Гоголе бесконечная, неукротимая духовная жажда: показать читателю, показать всей России не страшный мир «оскудения», мир, где господствует «пошлость холодных, раздробленных характеров», не мир «призрачной действительности» (мотив, пожалуй, впервые найденный Гоголем в мировой литературе и богатейшим образом развитый затем в XIX и XX веках другими литературными гениями; одним из первых был здесь Шевченко — перечитаем его гениальную поэму «Сон» о петербургской призрачной действительности, о кошмаре имперского абсурда) — а мир, согретый светом Христа, мир «небесной Родины» всех людей.
ОТВЕРГНУТЫЙ ПРОРОК
Здесь, очевидно, и можно усмотреть причину того, почему в переписке Гоголя (как личного характера, так и той, что была специально подготовлена им для печати, как «Выбранные места...») в середине 40-х годов очень заметно усиливаются «пророческие», «душеспасительные» акценты: писатель задался исключительной, непомерно тяжелой, вероятно, невозможной для одного, пусть даже гениального, человека целью: указать пути выхода из тяжелейшего нравственного и социального кризиса, постигшего, по мнению художника, как Россию, так и все человечество. Выход же этот Гоголь видел в противопоставлении «видимому разврату и сутолоке нашего времени» (из письма к Николаю Языкову от 14 декабря 1844 года) общественного устройства, основанного на «вечной истине Христовой». Ибо он верил, что именно православная церковь (и только она!) «может заставить у нас всякое сословие, звание и должность войти в их законные границы и пределы» и, таким образом, гармонизировать общество, снять остроту опаснейших социальных противоречий, которые Гоголь отлично видел.
Всегда ли он верил в это, был ли лишен сомнений? Сомнения, даже, кто знает, отчаяние наверняка были, но мы, вероятно, никогда не изведаем их глубины — это тоже одна из великих загадок Гоголя. Внешне же в его переписке все прочнее утверждался тон вдохновенного библейского проповедника: «Теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе кому бы то ни было, не слушающему моего слова» (из письма к другу с нежинских времен Александру Данилевскому от 26 июля 1841 года).
Снова и снова, в переписке с Жуковским и Языковым, Погодиным и Плетневым, Белинским и еще одним знакомым с юных украинских лет — Николаем Прокоповичем — Гоголь с невероятным упорством разъясняет свой проект «идеального небесного государства» во главе с верным слугою «царя небесного» — земным царем (заметим, что конкретно речь шла о «незабываемом» Николае I. Вот почему трагедия Гоголя заключалась еще и в том, что свое «небесное государство» он мыслил в весьма земных формах, в уже готовых формах николаевского бюрократизма...)
Но необходимо сразу же подчеркнуть, что, несмотря на это, очень и очень многие мысли писателя не только сохраняют ныне, но и обретают вновь (учитывая уже реалии наших дней) особую, неожиданную актуальность. Вот, например, позиция губернатора, выведенного Гоголем во втором томе «Мертвых душ» (нет сомнения, что это — в немалой степени выразитель взглядов самого автора). Изгнание и наказание нерадивых чиновников, по мнению губернатора, само по себе еще не оздоровит общество, «потому что наместо выгнанных явятся другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены были доверенности, обманут и предадут...» Именно поэтому идеальный гоголевский губернатор (увы, слишком идеальный!) призывает подчиненных ему чиновников, требует от них и умоляет их «вспомнить о своем долге» («говорю это вам как человек, связанный с вами единокровным родством!» — добавляет он).
Еще одна провидческая мысль Гоголя — о страшном вреде фанатизма, крайностей и «злобного ослепления». «Односторонние люди и притом фанатики» — предупреждал наш гений — «язва для общества. Беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая- либо власть». Сказано в 1846 году, а как будто выкрикнуто из бездны страшного, трагического опыта XX века! Принято считать, что Гоголь был наивен и утопичен в своем анализе противоречивых социальных проблем; доля истины в этом есть, но разве не поражает удивительным знанием жизни такая, например, его мысль из «Выбранных мест...»: «Надобно вам знать (если вы этого еще не знаете), что самая безопасная взятка, которая ускользает от всяких преследований, есть та, которую чиновник берет с чиновника по команде сверху вниз, — это идет иногда бесконечной лестницей». И далее Гоголь высказывает свою точку зрения на борьбу с коррупцией: «Поверьте, что наилучший образ действий в нынешнее время — не вооружаться жестоко и жарко против взяточников и дурных людей и не преследовать их, но стараться вместо того выставлять на вид всяческую честную черту, дружески, в виду всех, пожимать руку прямого, честного человека».
Особый интерес для современности, для более глубокого понимания того, что же именно во взглядах нашего гения принадлежит уже прошлому, ибо отмечено «печатью» утопизма и прожектерства (невозможно было примирить непримиримое, объединить бесконечно эгоистичных дворян, в массе своей цепко державшихся за привилегии — десятки таких видел как раз в те годы, и о таких с ненавистью писал Шевченко! — и крепостных рабов, даже взывая к «христовому закону братской любви»...), а что поражает и сейчас своей пророческой глубиной — особый интерес именно для нас сегодняшних представляет знаменитая дискуссия Гоголя и Белинского 1847 года. Причем если аргументы российского критика достаточно широко известны (необходимость коренных социальных преобразований в империи, а не общественное переустройство через моральное совершенствование отдельных людей, что отстаивал Гоголь; резкое отрицание благотворной духовной роли религии и вообще глубины религиозного чувства в массах народа; отчетливый, резкий радикализм оценок и выводов; склонность к «европейскому» вектору прогресса) — если, повторим, письмо Белинского к Гоголю от 3 июля 1847 года еще недавно подробно изучалось в школе, то ответному письму Николая Васильевича очень «не повезло».
Дело в том, что Гоголь вначале имел намерение ответить своему оппоненту подробно и развернуто, для чего и написал большое эпистолярное послание. Но не отправил его адресату (по не вполне ясным причинам), ограничившись кратким письмом совсем иного, куда более «умиротворенного» содержания. Но черновик первоначального письма сохранился (его восстановил и разобрал, склеив буквально по частям, ни кто иной, как Пантелеймон Кулиш!). Это очень интересный документ, достойный того, чтобы читатель ознакомился с пространными выдержками из него (просим прощения за солидный объем цитат!).
Отвергая несправедливые обвинения Белинского (особенно задел его намек на стремление «угодить правительству» как на побудительный мотив создания «Выбранных мест...»), Гоголь разъясняет свою позицию. Он пишет: «Никому я не хотел ею (своей новой книгой. — И.С. ) польстить или покадить. Я хотел ею только остановить несколько пылких голов, готовых закружиться и потеряться в этом омуте и беспорядке, в каком вдруг очутились все вещи мира. Своекорыстных же целей я и прежде не имел, когда меня еще несколько занимали соблазны мира, а тем более теперь, когда пора подумать о смерти». И далее — переход уже к сути дела: «Вы говорите, кстати, будто я спел похвальную песнь нашему правительству (в своей книге «Выбранные места из переписки с друзьями». — И.С. ). Я нигде не пел. Я сказал только, что правительство состоит из нас же(!). Мы выслуживаемся и составляем правительство. Если же правительство — огромная шайка воров, или, вы думаете, этого не знает никто из русских? Рассмотрим пристально, отчего это? Не оттого ли эта сложность и чудовищное накопление прав, не оттого ли, что мы все кто в лес, кто по дрова? Один смотрит в Англию, другой — в Пруссию, третий — во Францию. Тот выезжает на одних началах, другой — на других. Один сует государю такой проект («государь» может именоваться президентом или премьером, но меняет ли это суть дела? — И.С. ), другой или третий опять иной (проект. — И.С. ). Что ни человек — то разные проекты и разные мысли, что ни город — то разные мысли и проекты... Как же не образоваться посреди такой разладицы ворам и всевозможным плутням и несправедливостям, когда всякий видит, что везде завелись препятствия, всякий думает только о себе и о том, как бы себе завести потеплей квартирку?».
А затем следует не очень, вероятно, «популярная» по современным канонам мысль Гоголя (значит, есть предмет для дискуссии!): «Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации (надо ли говорить, что, говоря о России, украинец духом и телом Гоголь сознательно или бессознательно имел в виду свою родную землю! — И.С. ). Но какое это беспредельное и безграничное слово! Хоть бы вы определили, что такое нужно разуметь под именем европейской цивилизации, которое бессмысленно повторяют все. Тут и фаланстерьен (утопические и христианские социалисты в Европе 40-х годов ХIХ века. — И.С. ), и красный (это слово Гоголь поставил взамен зачеркнутого «коммунист»! — И.С. ), и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что уже даже трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация? И стала европейская цивилизация призраком, который точно никто покуда не видел, и, ежели пытались ее хватать руками, она рассыпается. И прогресс, он тоже был, пока о нем не думали, когда же стали ловить его, он и рассыпался».
Резкий отпор Гоголя вызвали «антиправославные» и антицерковные выпады Белинского. «Вы отделяете церковь от Христа и христианства, ту самую церковь, тех самых пастырей, которые мученической своей смертью запечатлели истину всякого слова Христова, которые тысячами гибли под ножами и мечами убийц, молясь о них, и наконец утомили самих палачей, так, что победители упали к ногам побежденных, и весь мир исповедал это слово. И этих самых пастырей, этих мучеников — епископов, вынесших на плечах святыню церкви, вы хотите отделить от Христа, называя их несправедливыми истолкователями Христа. Кто же, по-вашему, ближе и лучше может истолковать теперь Христа? Неужели нынешние коммунисты и социалисты, объясняющие, что Христос повелел отнимать имущества и грабить тех, которые нажили себе состояние?», — с гневной иронией вопрошает Гоголь. Кстати, заметим, что буквально на наших глазах, в последние годы возникло любопытнейшее, поистине фантасмагорическое явление: новейший коммунизм с православными хоругвями вперемежку с красными знаменами(?!). В этой связи слова Гоголя, написанные в конце июля 1847 года, приобретают неожиданную и достаточно острую актуальность, не так ли?
Кредо великого писателя (а сколько раз взгляды Гоголя последних лет жизни объявляли крайне ретроградными, сверхконсервативными, апофеозом пресловутого имперского триединства: «самодержавие; православие; народность») недопустимо рассматривать в примитивных категориях текущей политики. Вчитаемся, например, в такую его мысль: «Я встречал в последнее время много прекрасных людей, которые совершенно сбились. Они думают, что преобразованьями и реформами, обращеньем на такой и на другой лад можно поправить мир... Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни пылкие головы. Брожение внутри не исправить никаким конституциям... Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою. Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство».
Представляется, что эта филиппика вполне могла бы быть написана и поддержана ранними, первыми христианами — из тех, что пока еще не преследовали «еретиков» и язычников, а сами шли на костер или гибли в ямах со львами... Но Гоголь жил в XIX веке. Его проповедь была встречена с резким неприятием: в ней увидели одну лишь апологию власти (да еще и какой — бесчеловечной власти Николая I), и больше ничего.
Между тем сам Гоголь искренне стремился отмежеваться от каких бы то ни было крайностей. Например, от крайностей яростных «западников» и неукротимых «евразийцев». Вот мнение Николая Васильевича: «Все эти славянисты и европисты, или же староверы и нововеры, или же восточники и западники, а что они в самом деле, не умею сказать, потому что покамест они мне кажутся только карикатуры на то, чем хотят быть — все они говорят о двух разных сторонах одного и того же предмета, никак не догадываясь, что ничуть не спорят и не перечат друг другу. Один подошел слишком близко к строению, так что видит одну часть его; другой отошел от него слишком далеко, так что видит весь фасад, но по частям не видит... Можно бы посоветовать обоим — одному попробовать, хоть на время, подойти ближе, а другому отступиться немного подалее. Но на это они не согласятся, потому что дух гордости обуял обоими. Всякий из них уверен, что он окончательно и положительно прав, и что другой окончательно и положительно лжет. Кичливости больше на стороне славянистов: они хвастуны; из них каждый воображает о себе, что он открыл Америку, и найденное им зернышко раздувает в репу. Разумеется, что таким строптивым хвастовством вооружают они еще более против себя европеистов, которые давно бы готовы были от многого отступиться, потому что и сами начинают слышать многое, прежде не слышанное, но упорствуют, не желая уступить слишком раскозырявшемуся человеку» («Выбранные места из переписки с друзьями», письмо XI: «Споры»).
Примирить непримиримое, повторимся, Гоголю не удалось — и в этом, пожалуй, источник его страшной трагедии, по сути, гибели в 43-х летнем возрасте (значительная часть биографов сходятся на том, что писатель, измученный отчаянием и одиночеством, чувствуя, что его «умиротворяющая» проповедь отвергается всеми противостоящими лагерями, решил не сопротивляться смерти, перед этим уничтожив готовый второй том «Мертвых душ»!) Но стоило бы, думается, задаться и еще одним вопросом: а кто (или что) помешал примирению, о котором так мечтал Гоголь? Не эти ли, появившиеся и в России, и в Украине «новые люди» (ярчайший пример — делец Чичиков!), испытывавшие, как язвительно заметил наш гениальный писатель, «нежное расположение к подлости» при виде любого «миллионщика».
НИСПРОВЕРГАТЕЛЬ
Но удивительно другое: какими бы ни были намерения Гоголя, как бы ни менялись его взгляды, в целом строй его души, но объективно (этим словом бесконечно и цинично злоупотребляли в советское время, но в данном случае без него не обойтись!) его гениальные творения, и в особенности «Мертвые души», несли в себе безжалостный, страшный, без права на «апелляцию» приговор николаевской державе. И прав был выдающийся российский филолог, академик Пыпин, писавший о том, «что Россия, прочитавшая «Мертвые души», уже никогда не могла быть такой, как прежде — она изменилась навсегда, необратимо и неузнаваемо». О своем глубоком потрясении тем страшным миром, который нарисовал гениальный художник в «Мертвых душах», писал сразу по прочтении поэмы Герцен.
Это — достаточно известные факты. Но более того: «одаренный свыше» исключительным талантом украинец Гоголь (да, он создавал свои шедевры на русском языке, но ведь невозможно отрицать, что именно его творчество, как, разумеется, и наследие Шевченко — есть величайший вклад нашей нации в мировую сокровищницу духа) блестящим образом поддержал и укрепил будущую идею независимой, свободной Украины. Тот самый Гоголь, который во многих официальных письмах подчеркивал, насколько свято для него «имя и звание самодержца всероссийского», своим гениальным художественным творчеством показал: а король-то, в сущности, голый! И величественная имперская идея, на самом деле, фантасмагория, привидение, призрак...
Разумеется, сам Гоголь никогда бы не согласился с такой интерпретацией написанного им. Но ведь очень характерно, что его книги (и особенно «Тарас Бульба» — это тема особого разговора) многие десятилетия вдохновляли борцов за национальное, социальное и духовное освобождение Украины (и Михаила Драгоманова, и Николая Костомарова, и украинского повстанца времен Второй мировой войны «Тараса Бульбу» — Боровца, и Александра Довженко — список можно продолжать и продолжать...) И потому не погрешим против истины, если станем утверждать: именно Гоголь был одним из тех, кто разрушал «царство лжи», на которой держалось государство Романовых. И потому неоценима его заслуга перед современной независимой Украиной!
Вообще, проблема, которую коротко можно сформулировать так: «Что же означает Гоголь для Украины?» — бесконечна и неисчерпаема. Но коротко суть дела можно, очевидно, сформулировать таким образом: и Шевченко, и Гоголь — оба открыли Украину (тот ее гениальный образ, который был создан ими) для всего человечества; и одновременно открыли всемирные достижения человеческого духа для Украины. Что может быть выше этого?
Но наследие Гоголя есть и сейчас для нас не только «мертвая буква» устаревшей музейной классики. И ныне, и долго еще будут волновать любого мыслящего и страдающего за Отчизну украинца его слова: «Найди только ключ к своей собственной душе; когда же найдешь, тогда этим же самым ключом отопрешь души всех». Что же касается представителей нашего VIP- класса, то разве не им адресовано гоголевское пророчество: «Что до политических событий, само собою умирилось бы общество, если бы примиренье было в духе тех, которые имеют влияние на общество...»
