Окончание. Начало читайте в «Дне» №118-119
РЕЛИГИЯ, ЦЕРКОВЬ, СВОБОДА
Среди основных интересов Леси той поры — история религии. Импульсы шли от трудов Драгоманова, разговоров и переписки с ним. Леся внимательно читала дядины исследования «Рай і поступ», «Заздрі боги», «Неволя веры в теперешней России». 18 августа 1894 года писала из Владая в Париж: «Рай і поступ» мне очень понравился — факты все известные, но изложены удобно и сжато и объединены идеей, которая заверит и многим «просветителям народа» покажется новой, тем просветителям, которые хотят жизнью святых поднимать идеализм. Я с ними на Украине попробую поговорить еще о царстве небесном и прогрессе, хотя, вероятно, толку будет мало».
Переводила, как уже сказано, Мориса Верна (начала работать также над его «Священной историей», однако отложила — успокоил Михаил Петрович, который намеревался сам писать на ту же тему, что и Верн). Рефлексировала над страницами Ренана, в частности его «Историей Христа». Иногда мысленно спорила с ним («Ренан при всей его истории, критике и прочем все-таки поп, а это ему вредит»). Временами — с любопытством поглощала новую информацию, которая касалась религиозного прошлого («В последние дни я активно читаю Ренана и все открываю Америки для себя»; «вот, прочитала «Les Evangiles» и стала на один сантиметр умнее. Только, кажется мне, Ренан бесполезно так пренебрегает неканоническими евангелиями и всякими апокрифами, определенное его католическое воспитание этому виной»...).
Впечатления от прочитанного неожиданно налагались на вести из Полтавщини о случаях религиозного фанатизма. Она и Павлику писала о распространении в тамошних селах странной «Mania religiosa», в частности — о страшной истории с «поисками света» сектантами: «один человек, начитавшись каких-то книг, зарезал своего брата, чтобы «ввести его в царство небесное», а затем хотел и всю свою семью порезать, но люди не дали». Леся видела, что случаев «религиозных помешательств», диких проявлений «искаженной веры», «мальованщини» становится все больше. Поэтому и писала в письме к товарищам об острой потребности в «книжечках про релігійні справи, бо се ж, либонь, чи не сама пекуча потреба нашого люду, замороченого попівською опікою і блукаючого навмання через усякі мальованщини і т.п.».
В марте в 1895 г. Леся в письме к Павлику вспомнила «дядькову брошуру для штундарів» («Неволя веры в теперешней России»), которую она переписывала для печати. И добавила: «Написала й сама дещо про штундовий рух». Дело в том, что «штундарі» — это протестантское течение в христианстве, а к протестантским движениям Леся Украинка проявляла незаурядный интерес. Уже впоследствии, в 1898 г., она возьмется за работу над драматической поэмой «В пуще» (завершит ее аж в 1907-м, в Крыму). В ней будет идти речь о Северной Америке ХVII в., о скульпторе Ричарде Айроне и его конфликте с христианским обществом. Ричард бунтует против несвободы, которую навязывает ему общество; в конечном итоге, в поисках свободы он «эмигрирует» в другой штат. Однако в этой своей напряженной борьбе за свободу скульптор Ричард Айрон многое и теряет, в личной жизни — прежде всего. А самое страшное, что и талант его исчерпывается, расточается, поскольку плоды его умения оказываются ненужными толпе...
Так вот, история Ричарда Айрона в значительной степени была навеяна Лесе биографией английского поэта ХVII в. Джона Мильтона, а Мильтоном ее заинтересовал не кто иной, как Михаил Драгоманов! Тогда же, в Болгарии. И откуда ему, Драгоманову, было знать, что в скульпторе из драматической поэмы «В пуще» будут угадываться черты его самого? Высокая цена, оплаченная за свободу, горечь изгнания, одиночество на чужбине, — это то, что, живя в доме дяди, Леся видела воочию...
Все переплеталось: и история Мильтона, и судьба дяди, и литературные отзвуки, напряженные Лесины диалоги с Ницше и Ибсеном, и собственные тяготы и боли (кто-кто, а она хорошо знала, что такое «проповедовать в пустыне», быть неуслышанной, непрочитанной, не понятой теми, для кого пишешь!)...
А о Джоне Мильтоне Леся Украинка в Болгарии писала популярную брошюру для народа. Интереснейшая вещь, та ее незавершенная книжка, «спрятанная» в восьмом томе Лесиного 12-томника 1970-х годов! Назначенная, казалось бы, для того, чтобы ознакомить читателей с изложением биографии поэта, она впитала и Лесину публицистику. Ведь Мильтон интересовал нашего автора прежде всего как «активный борец за свободу веры, мысли и слова в своей стране». Поэтому, повествуя о его борьбе, она неоднократно возвращалась к мыслям о «родной» неволе во всех ее проявлениях!
Вот характерный фрагмент пламенного Лесиного монолога о воле и неволе: «Бувають такі лихі часи, коли лихі люди можуть забороняти поетам і письмовцям списувати свої думки по волі. Такі лихі люди для своєї користі (вони-то часом кажуть, що то робиться для добра всіх людей!) не пускають на світ не тільки пісень та оповідань, а й жодних таких звісток в газетах, що немилі або небезпечні для них, не дають друкувати нічого такого, що їм не до мислі. Для того вони настановляють осібних урядників, щоб гляділи, перечитували все, що тільки де люди хотять друкувати, і щоб забороняли все, що, на їх думку, здасться не до ладу, а потім би пильнували, щоб хто не надрукував забороненого. Коли ж хто надрукує, то такі книжки спалити чи як-небудь знищити, а того, хто їх написав чи надрукував, карати. Де панують такі звичаї, то там, звичайно, не тільки писати, але й говорити прилюдно про недозволені речі забороняється. Коли в якій країні робиться так, то кажуть що в такі країні панує неволя слова. Так робилося в Англії за часів Мільтона, так робиться тепер у нас, в Росії».
И дальше в этой странной брошюре о Мильтона — о все том же: о неволе науки, о неволе веры, о духоте, которая возникает в стране, где нет свободы собраний, свободы союзов, личной свободы. Проницательному читателю оставалось разве что проложить мостики между Англией ХVII века и Россией времен Александра ІІІ. В конечном итоге, Леся и не маскировала свои параллели: «Во времена Мильтона в Англии была личная неволя, но и на десятую долю не такая лютая, как теперь у нас...»
«Болгарские» занятия Леси Украинки по истории религии достойны внимания: они свидетельствуют о том, что уже в середине 1890-х ее не оставляла безразличной модерная критика христианства. Слово «раб» не нравилось ей даже тогда, когда шла речь о «рабе Божьем». Не терпела всего, что сковывает личность, отбирает у нее волю. Ненавидела слепую толпу. В конечном итоге, воля, свобода — главный императив Леси Украинки. Это становилось очевидным уже тогда, в 1894—1895 гг.
«МНЕ КАЖДУЮ НОЧЬ СНИТСЯ ДЯДЯ...»
Еще когда Леся только собиралась в Болгарию, Косачи знали, что у Михаила Петровича начались проблемы со здоровьем. Он еще читал лекции в университете, еще провел три летних месяца 1894 года в Париже, еще Леся в письмах из Софии в Киев и Львов высказывала надежду на то, что дела вроде бы идут на поправку. Однако все же мужественное соревнование Михаила Петровича с болезнью аорты завершилось не в его пользу. Тем более, как писала Леся в одном из писем, Драгоманова очень подавляло «осознание положения печали дел на Украине», отсутствие активной общественно-политического труда украинцев...
В июле 1895-го 53-летний Драгоманов отошел в вечность. Хоронили его по протестантскому обряду — такой была последняя воля покойного...
Для Леси Украинки смерть человека, который был ее духовным наставником, стала серьезным потрясением. Она многому научилась у дяди, в том числе и стоицизму. Михаил Петрович был суровым учителем, который правду ставил выше, чем жалость или снисходительность, однако Леся именно за такую педагогику и была ему благодарна («Плохо было то, что до сих пор никто со мной не говорил так, как Вы...»). Уважала дядю за свободную мысль, за готовность идти против течения. Незадолго до его смерти написала Павлику: «в Россию писать для меня мука, я уже отвыкла держать свое мнение в кандалах. /.../ Стыд и жалость за мою страну просто грызут меня. /.../ Я не знаю, что буду делать, вернувшись в Россию, сама мысль об этой тюремной жизни сушит мое сердце. /.../ Боже мой, для нас теперь везде чужбина, даже на родной земле».
Хотя нет: она все же знала, не могла не знать, что будет делать, вернувшись в Россию. Будет соревноваться. Будет бороться. За свободную мысль. За право жить без кандалов. За то, чтобы Украина не спала...
Будет продолжать то, что делал Михаил Драгоманов...
Лесины ощущения той поры — в ее стихотворении «До товаришів», написанном, очевидно, сразу по возвращении из Болгарии:
«О, не забуду я тих днів на чужині,
Чужої й рідної для мене хати,
Де часто так приходилось мені
Пекучу, гірку правду вислухати.
Уперше там мені суворії питання
Перед очима стали без прикрас;
Ті люди, що весь вік несли тяжке
завдання,
Казали: «Годі нам, тепер черга на вас,
На вас, робітники незнані, молодії.
Та тільки хто ви, де? Подайте
голос нам.
Невже ті голоси нсміливі, слабкії,
Квиління немовлят — належать
справді вам?
Невже на всі великії події,
На все у вас одна відповідь є —
Мовчання, сльози та дитячі мрії?
Більш ні на що вам сили не стає?
Невже се так?..» Я мовчки все
приймала;
Чим мала я розбить докори ці?
Мов на позорищі прикута я стояла,
І краска сорому горіла на лиці...
Що ж браття, мовчите?
Чи втішені собою,
Що вже й докори сі вас не проймуть?
Чи так задавлені неволею, журбою,
Чи, може, маєте яку яснішу путь?
Подаймо їм великую розвагу,
Скажім і докажім, що ми бойці сами;
А ні, то треба мать хоч ту сумну
одвагу —
Сказать старим бойцям: не ждіть, не прийдем ми!»
После Болгарии, после утраты дяди чувствовала себя будто на краю: позади больше нет никого; наступило время ответственности молодых «бойцов».
Дядя ей теперь каждую ночь снился. Грудку земли с дядиной могилы она положила в корзину и взяла с собой, уезжая домой.
Но память о великом Драгоманове все же не закрепостит Лесю Украинку. Ее свободная мысль будет вести ее дальше — туда, где для нее будут открываться новые истины и новые горизонты.
