— Вероятно, фактор «запретного плода» способствовал популярности джаза. Ведь лозунги типа «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст» или «Джаз играешь — врагу помогаешь» были возведены в ранг государственной политики. Не помню, кто удачно назвал ту эпоху «временем разгибания саксофонов». Когда их перестали разгибать, видимо, и возникло ощущение пресыщенности и массового равнодушия к этой музыке.
— А где, на ваш взгляд, начинается и заканчивается джаз?
— Этого никто не знает. Я занимаюсь джазом уже 25 лет и до сих пор не встретил человека, который дал бы исчерпывающее определение этой музыке. Многие считают, что в музыке Бетховена много джаза. Не говоря уже о таких композиторах как, например, Рахманинов или Морис Равель, из чьих произведений многие джазовые музыканты черпают вдохновение. Потому, наверное, не стоит говорить о начале или конце. Когда-то известный джазовый критик Хуго Панасье провозгласил смерть джаза с появлением Чарли Паркера. И ведь это была не только его личная точка зрения. Но, как видим, он ошибался. Я часто повторяю фразу — «джаз там, где ему хорошо». Почему в Киеве его так мало? Наверное, потому что ему здесь плохо. Не в обиду нашим музыкантам, но в Киеве больше привыкли перемывать друг другу кости, нежели музыку исполнять, — это первое. А второе, Украина всегда была очень консервативной, в том числе и в музыкальных пристрастиях. Не случайно талантливые музыканты уезжали отсюда искать лучшей судьбы.
У наших джазменов нет духа солидарности. Почему-то на всех международных фестивалях, проходивших в Украине в достаточном количестве, у киевлян никогда не считалось уместным послушать своих коллег. Иногда мне говорят, что это мелочи, но облик музыканта, его творческое «я» складывается именно из таких мелочей. В связи с этим всегда вспоминаю фестиваль Джаз-Джембери в Варшаве. Когда отыграл квартет не кого-нибудь, а Херби Хенкока, то эти звезды джаза остались за кулисами, потому что на сцену вышел другой американский биг-бэнд Мейнарда Фергюссона, в котором играли пацаны 16—20 лет. Нужно было видеть, как квартет Хенкока подбадривал этих ребят. А поддержка таких мэтров для молодого музыканта дорогого стоит. У нас я такого никогда не видел. Поэтому, мне кажется, в Киеве нет такого джаза, какой был еще недавно в Кривом Роге и Донецке. Может, исключение составляют только 60-е, когда действовал известный джаз-клуб «Мрія». Но музыканты, бывшие героями «времени разгибания саксофонов», сейчас активно уходят, а для многих бутылка стала могилой. Вообще, джазовый музыкант — это очень часто какая-то неустроенность.
— Но Алексей Коган — человек, по крайней мере в эфире, никогда не перемывающий кости...
— Во всяком случае стараюсь. Знаете, я считаю себя не критиком, а обычным популяризатором джаза. И в Киеве не найдется ни одного музыканта, который мог бы сказать, что Алексей Коган когда-нибудь отказал ему в помощи.
— Так что же получается: в нынешней ситуации называть вещи своими именами менее этично, чем рассказывать слушателю, как все хорошо?
— Хороший вопрос. Иногда у меня на радио играет пианист Юра Шепета, мой хороший друг. И когда мы оба чувствуем, что он сыграл плохо, я его провоцирую, спрашиваю прямо в эфире: «Были честные ноты?» — «Нет, не было», — отвечает он. А люди, тем не менее, звонят, им понравилось. Почему? Очевидно, потому что на безрыбье и рак — рыба. Не сочтите это желанием уйти от прямого ответа, но каждый играет, как умеет. А суждения об уровне исполнения всегда относительны. Могу привести примеры. В 1995 году никому не известный херсонский клавишник Валерий Волков, использовав знакомства, записал альбом в Нью-Йорке. Солистами на нем были три выдающихся американских музыканта. При встрече один из них — Майкл Брекер — уверял меня, что даже за деньги не станет играть что попало. Или когда известный трубач Тони Герреро выступал у нас в ресторане «Диксиленд», ему аккомпанировала малоизвестная донецкая группа «Союз». Я потом попросил его честно сказать, что он думает об их уровне. И услышал в ответ, что он ничем не хуже, чем нормальный лос-анджелеский бэнд. Правда, в Штатах таких бэндов полно. Но ведь на чем играют наши музыканты, какая убогая у них база! Они же прозябают. На Западе нет такого, как говорил Жванецкий, «когда интуиция заменяет информацию». Дай все это нашим, и посмотрим.
Но оснований для оптимизма мало. Вот недавно умер президент джазовой ассоциации Украины Владимир Степанович Симоненко. И с его смертью перевернута страница. А на другой — абсолютная пустота. Он был человеком, делавшим невероятно много для развития джаза в Украине. Может быть, я раскрываю тайну, но Владимир Степанович, который мог бесплатно проходить на любые концерты, всегда, нисколько этого не афишируя, покупал билет. Он и таким образом помогал делу. Я даже не представляю, кто бы мог теперь занять его место.
— Я заметил такую вещь: в джазе по-настоящему разбираются и любят его преимущественно люди, хоть когда-то имевшие непосредственное отношение к музыке. Так ли это?
— Безусловно, джаз слушают больше люди музыкально образованные. Или, я бы сказал, тот, кто близок к музыке, не может не оценить хорошую музыку. Да и время расставляет все по своим местам. Кстати, по данным журнала «Биллборд», джаз слушает 1,25% населения, а классику — 2%...
— Где же наши хотя бы полпроцента?
— Об этом нельзя говорить в стране, где нет права выбора. То, что это право ущемляют на государственном радио, меня не удивляет, поп-музыка — его деньги. Но ведь и в FМ-диапазоне царит однообразие. Ведь демократия должна проявляться даже в таком отдельно взятом аспекте, как музыка. Вот когда люди смогут выбирать даже на FМ-станциях музыку по своему вкусу, тогда и будем считать проценты.
— Расскажите, пожалуйста, о своей передаче ...
— «Година меломана» существует с 1992 года. В 1994-м я получил диплом «Старі зірки нового року» в номинации «Найкращий музичний радіожурналіст України». Но на церемонию «найкращого» даже не пригласили, о лауреатстве я узнал от друзей... До сих пор не знаю, как к этому относиться. Моя мама, например, очень этим моим титулом гордится. Но когда лучшим радиожурналистом называют Когана, а лучшим композитором (понятно было бы, если поп-певицей) Ирину Билык, кроме стыда это ничего не вызывает.
8 марта 1996-го в здании радиокомпании случился пожар. Когда его тушили, то в помещении, где хранился архив передачи, рухнул потолок. По жуткому стечению обстоятельств пострадали от воды самые ценные пленки, уникальные записи. Из 1358 часов музыки уцелело 500. Вообще меня часто на «начальственных коврах» упрекали, что, мол, нашу передачу слушают только богачи за бутылкой водки. Еще меня обвиняли в «непатриотизме». Трудно было доказывать начальству, что степень любви к Украине нельзя измерять количеством украинской музыки в эфире. И когда приезжают люди из России и говорят, что у них нет ежедневной джазовой программы, то, наверное, это должно вызывать гордость. Вопреки же рассудку, «Годину меломана» фактически сняли с эфира. Вместо нее поставили «Хіт-парад 12-2». Потом, правда, пошли на попятную, сделали некоторые уступки, но это уже шаг вперед, два назад.
Да, мою передачу больше слушают музыканты. И мне очень приятно, что в числе ее поклонников Таисия Повалий, Тарас Петриненко, Катя Бужинская, Лери Винн. Также приятно, что многие наши грамотные музыканты несли свои проекты в первую очередь в «Годину меломана» и были рады там дебютировать. Приятно, что в одесском музучилище записывали все мои передачи и ставили их на полку в библиотеке. Так что нотации про мою мнимую украинофобию и американизацию просто абсурдны. Может, я хвастаюсь, но, зная, что от государственного радио ничего хорошего ждать не приходится, могу подчеркнуть: сегодня я горжусь тем, что продержался на нем с ежедневной джазовой передачей ни много ни мало шесть лет. Среди трех тысяч писем, которые хранятся у меня, есть по крайней мере два десятка, в которых люди пишут, что «Година меломана» спасла их от самоубийства или помогла в трудную минуту. Этим я тоже горжусь.
Джон Колтрейн как-то сказал: ты будешь настоящим музыкантом только тогда, когда выходя на сцену или заходя в студию каждый раз будешь играть, как последний раз в жизни. Как бы банально это ни звучало, если бы все именно так делали свою работу, то нам жилось бы гораздо лучше.
