Эти стихи я записал с голоса девочки в тиранском лагере
беженцев. Честно говоря, я ожидал увидеть в лагере детей, убитых горем.
Не увидел. Вначале они показались мне веселыми. После я понял, что они
скорее возбужденные, как говорят психологи, «гиперактивные».
Стихи про шарф меня порадовали. Лучше про миротворца Ругову,
чем про людей с автоматами. Но на детских рисунках корявых красных букв
УЧК (Косовская Освободительная армия) тоже хватает. Эти литеры чем-то напоминают
гайдаровское РВС. Но есть и другие рисунки. Семилетняя Севгие нарисовала
серые танки и зеленого сербского милиционера. Десятилетняя Антигона — пятна
крови на траве, рядом — убитый косовар, чуть поодаль — его шапка. Я сидел
с детьми в палатке и они снова и снова декламировали:
У лагерного психолога я спросил, что он думает о состоянии
детей. Психолог оказался студентом-косоваром. Он ответил, что дети плохо
спят, нервничают, когда слышат жужжание вертолета, часто замыкаются в себе.
«Мы делаем все, чтобы они забыли горе», — сказал он. Я заметил, что психологи
в Кукесе, наоборот, просят детей выговориться: когда пережитое горе описывается
в школьном сочинении, в устном рассказе, то ребенок смотрит на свою беду
со стороны, становится рассказчиком, а не действующим лицом. Студент-психолог
удивился. Он думал, что его похвалят за гуманность. Студент тоже показался
мне ребенком. Глядя на детские картинки, слушая детские голоса, я вспомнил
стихи Десанки Максимович. Когда-то в молодости я переводил их с сербскохорватского.
Цикл поэтессы назывался «На выставке детских рисунков»:
У косовских детей-беженцев красного цвета на рисунках хоть
пруд пруди. Но это не цвет арбуза.
