Под занавес 2010 года художественный руководитель и основатель Театра драмы и комедии на левом берегу Днепра выпустил спектакль «Три сестры» Антона Чехова. Постановка получилась неординарной, искренней, вызывающая и грустный смех, и слезы сострадания, и легкое покалывание с левой стороны в области сердца. Это спектакль с великолепными актерскими работами — как будто и нет злополучных сериалов «для прокорма», бешеного ритма жизни, хронических усталости и апатии... Давно на киевской сцене так вдохновенно не священнодействовали лицедеи, ниспровергая все укоры о балаганном духе сегодняшнего театра. Словом, спектакль «Три сестры» получился, как не стеснялись говорить прежде, талантливым, с искрой Божьей. Но, к сожалению, в нашей столице культурное событие априори быть не может резонансным — не тот масштаб, да и сфера не та, не связана с тесным удушливым миром «большой» политики. «Мастера культуры» ныне ходят безызвестными, да и сколько их осталось, подлинных мастеров, а не шустрых ремесленников?
Собственно спектакль Э. Митницкого «Три сестры», заставивший вспомнить о подлинном назначении искусства, и послужил поводом для нашей беседы, в которой сквозь увеличительную оптику сцены можно внимательнее разглядеть наши «смутные времена», распознать лица героев сегодняшнего дня без грима и масок. Попросту — нас с вами. И наблюдения Эдуарда Митницкого, как всегда, меткие и ироничные, но довольно пессимистичные...
«ДУША — БРЕНД, ГАРАНТИРУЮЩИЙ КАЧЕСТВО»
— Эдуард Маркович, как вы считаете, сегодня чеховских героев еще где-то можно повстречать в повседневной жизни, а не только на сцене?
— Должно быть, до тех пор, пока существует интеллигенция в нашей стране или какой-нибудь другой, наверное, драматургия Чехова будет иметь будущее. Так или иначе, все повторяется. Потому как человечество на своих ошибках не учится, это давно известно, мало что в принципе меняется, меняется одежда, меняются какие-то привычки. Меняется, так сказать, «надстройка», а базис человеческого существования остается практически без изменений. Поэтому очень важно направлять лучи света в сегодняшний день, а не заниматься раскопками прошлого. Главное — страдания людей по поводу своего места в жизни остаются, в нормальных пропорциях человеческая амбициозность понятна, необходима и животворна. Каждый человек хочет занимать свою нишу — эти «законные» желания и потребности, инстинкт и подсознание реализуют в той или иной мере. Но всегда у человека есть нечто, какой-то агрессор, который ему мешает. И агрессор этот — жизнь.
— Ныне различными средствами кинематографа и телевидения культивируется тип супергероя, всесильного и всеведущего. Абсолютно противоположного вечно сомневающимся чеховским интеллигентам, которые так и не знают, как жить...
— Это неправда. Они знают! Они знают, как жить, только они не бандиты. Сегодняшний голливудский «супер», патологично расплодившийся на нашем местечково-убогом телевидении, — откровенная пропаганда насилия. И в разросшемся мире, когда нынче столько людей на квадратном километре, свое место, выгодное и сытное, можно занять разве что после умерщвления рядом живущего. Идет практически ничем и никем не контролируемая борьба за выживание. И вот люди, действующие подобным образом, даже не подозревающие, что не все средства хороши, чтобы утвердить себя в жизни, — сплотились в человеческую общность — гомо-советикус! Сегодняшний люд, живущий «по понятиям», — родом оттуда... А сестры Прозоровы и их окружение из XIX века, из недорасстрелянной интеллигенции, которая, уходя, оставила, к счастью, мемориальный след... В бывшем СССР бытовал весьма сомнительный паллиатив — «народная интеллигенция». Что это — никто не знал. По-моему, либо интеллигенция, либо вакансии...
— Один из смысловых пластов ваших «Трех сестер» — патологическая боязнь героев ответственности, стремление уклониться от последствий... А с чего, на ваш взгляд, начинается ответственность?
— Я думаю, в основе всех действий, всех поступков, всех размышлений человека лежит любовь. Любовь, с одной стороны, такое пространное понятие, с другой — очень конкретное. Все, что человек делает, у него может получиться или есть надежда на то, что получится, если же он делает любя, по влечению души. Душа — бренд, гарантирующий качество. А хорошо и есть ответственно, я думаю.
— Но в вашем спектакле герои любят друг друга, довольно искренне, порой даже болезненно. Тем не менее, их совесть, подобно некому механизму, измеряющему меру нашей причастности к чему-то и меру нашей ответственности за что-то, словом, их совесть молчит. И тогда любовь не спасает...
— Ответственность — категория очень избирательная: из десяти человек чувство ответственности не только испытывают, но и существуют в этом мироощущении один или два. Ответственность — очень тяжелое бремя. Люди ищут любой повод, чтобы от этой ответственности избавиться. Особенно в такой век, как наш — оголтелый. Век, когда уничтожить, убить, расплющить человека, перешагнуть через него — ничего не стоит. Целая категория людей появились для того, чтобы уничтожать своих собратьев. Причем не в военное время, а в самые обыкновенные будни нашей жизни.
А человек ведь очень сложное, многогранное существо. Ему присущи и сострадание, и жалость, и патологический эгоизм. И это сочетающиеся вещи в разных ситуациях. Мне кажется, чеховские три сестры находятся в этой ситуации: с одной стороны, они достаточно сострадательны, с другой — они угнетены отсутствием личной перспективы, что подавляет их волю: порождает только иллюзии. Они не в состоянии страдать свою жизнь и одновременно сострадать кому-то. Но это, наверное, особые качества человека. Так мог, может быть, Серафим Саровский, живя в отшельничестве... А от нормального человека вряд ли можно требовать подобного чувственного диапазона. Для этого надо быть выше общества на три головы. Но нет сегодня Гулливеров в стране лилипутов.
— Значит, проблема еще и в отсутствии нравственных «камертонов», как говорили раньше, примеров для подражания?
— Да, их не хватает. Человек сегодня настолько занят... Интересные вещи: одни очень серьезно заняты добываниям куска хлеба, и на это уходят все душевные и физические силы, другие — с такой же отдачей, но с большей опасностью добывают миллиарды. Ходят в окружении шести-семи охранников, чтобы не «кокнули». От этого, конечно, происходит сдвиг по фазе, потому что существо-миллиардоноситель ежеминутно пребывает не то в дурмане от собственного величия, не то в страхе от хронической золотой лихорадки...
— Все ваши спектакли оканчиваются довольно неутешительно, и шанса спастись у героев нет. А в «Трех сестрах» финал интригующий: стену, которая в продолжение всего спектакля преграждает путь героям, решили, наконец-то, штурмовать... Но вот вопрос: стена эта — барьер или тупик?
— Меня интересует будущее. Но взгляд на него, я думаю, исключительно индивидуальный у каждого. По тому, как сейчас существует мир, и по тому, какие ценности возникли и утверждаются, которым нет альтернативы, у меня впечатление, что будущего нет. Возможно, человечество протянет еще не одну сотню лет, но то, что современный мир, который никто не может остановить, катится в преисподнюю, мне кажется очевидным.
ТЕАТР И ВЛАСТЬ
— Значит, в спектакле стена — это не барьер, а тупик?
— Думаю, что это в большей степени тупик. Я не вижу Ивана Сусанина, который может вывести из чащи. Иисуса Христа не может быть в этом мире, его же уничтожат тут же, он никому не нужен, только мешать будет...
— Есть ли точки соприкосновения театра с обществом и властью?
— С властью точно нет. В Советском Союзе театр нужен был в качестве органа пропаганды и агитации. Сейчас театр просто не нужен власти. И даже не потому, что власть «плохая» или «хорошая», — а просто ей это не нужно (честь власти за то, что мы можем хотя бы открыто высказываться). Сами власть имущие, я понимаю, не имеют не то что потребности, но даже сил ходить в театр. Потому что выколачивание денег и преодоление страха, который является производным от возможной потери денег или даже потери жизни, требуют много усилий. А люди... Это похоже... И раньше так было... Почему сейчас такая «клюква» развесистая пошла по театрам? Потому что с помощью телевидения и театра, который пошел не вопреки телевидению, а по его же стопам, когда идет ржание в театре, якобы снимается напряжение зрителей. А вот мне интересно, что испытывает человек, выходя из театра? Ведь его душа спит, мозги не работают, и он не в состоянии противопоставить той трудной жизни, в которой живет, какой-либо новый смысл, философский мотив, некий парадокс, только что не почерпнутый из театрального «пойла», которым мы грешим, выколачивая из зрителей деньги и остатки эстетического здоровья.
«НАША ПРОФЕССИЯ ТРЕБУЕТ ОБЪЕДИНЕНИЯ»
— Очень важно, что вы сейчас сами сказали об этом «грехе», ведь некоторым театрам зачастую просто нечего предложить своему зрителю. Для того, чтобы кого-то вдохновлять, надо и самим думать, верить...
— В данной ситуации театр тоже виноват. Потому что все меньше и меньше актеров «с харизмой», а если говорить проще: актеров, способных привлечь к себе внимание зрителей энергетически. Что это значит? Это — визитная карточка душевной структуры человека, того, что он собой представляет. И еще главная проблема — люди предельно разъединены. Я прекрасно помню первое десятилетие Театра драмы и комедии, когда были актеры: Романов, Литвин, Морозенко, Бабенко, Васильев, Потапенко... Ныне, слава Богу, живые Лымарь, Ильенко... А сейчас все тихо, спокойно, аккуратно, как у немцев, закончился спектакль — и все разбежались. Жизнь прекращается до завтрашней «пробы» — так немцы называют репетицию. Феноменальная платформа творчества — с одной стороны, очень индивидуально и очень эгоистично, а с другой стороны, например, в театральном мире существовать можно только в общности, только в согласии, при взаимопонимании и взаимных уступках. Сегодня же человеческие связи напрочь разорваны. А наша профессия требует объединения — и выходит что-то фальшивое... и это пока, а то ли еще будет ...
— А театр воспитывает личность актера, или он ее только эксплуатирует?
— Принципиально зависит от режиссуры и репертуара, от режиссерской индивидуальности и от интерпретации репертуара, от человеческого «содержания» режиссера, его интеллектуального и нравственного «прочтения» драматургии. Мы призваны влиять на зрителей. Мы призваны приготовить актера, способного впечатлять зрителя не авторским сюжетом, а режиссерским толкованием и благодаря собственной актерской личности. А личность творят время, дом, школа, общество, моральные ориентиры формирующей среды... Театр может только восполнить коммуникационные и эстетические «озонные дыры». В театре личность (если — личность, а если нет, то пусть сидит дома) доформировывается лишь в процессе эксплуатации, принимая «конституцию» данного театра. А «конституция» нашего театра проста — путь к сцене только один: что ты можешь и как ты этому отдаешься. Поэтому многое зависит от честности и чистоты театра.
— Эдуард Маркович, что для вас профессия режиссер?
— С помощью профессии я размышляю о системе человеческих взаимоотношений. Ведь не секрет, что каждый писатель пишет о себе, а режиссер ставит тоже о себе, разумеется, не в сюжетном смысле, а о своем мировосприятии, мировоззрении. Люди, сидя на завалинке, азартно и зачастую по делу толкуют «за жизнь» и разговаривают о жизни. Только вот я в компании не разговорчив, мне это скучно, тяжело, я всегда с бульшим удовольствием слушаю. Но я всю жизнь разговариваю со сцены. Мне всегда было интересно, из чего состоят человеческие отношения, мотивы поступков, вот такие понятия, как зависть, интрига, страх, ненависть, любовь, подлость, имитаторство, езда на чьей-нибудь спине и т. д.
«РАСКРЫВАТЬ АВТОРА, А НЕ ПРОТИВОПОСТАВЛЯТЬ ЕМУ СЕБЯ»
— А в сегодняшнем обществе как-то изменились пропорции этих отношений, чего-то стало больше или меньше?
— По-моему, замкнутости. Сегодня ее стало больше. Человек прячется. Прячет свои слабости, свои надежды, в которые уже не верит. Почему? В шатком мире человек не защищен — и рикошет достанет... от постоянного ожидания новых проблем, ранений, буквальных и душевных, разочарований, обманов, пакостей. А когда человек замкнут — вроде как бы защищен, негатив ударяется и отпадает, как он думает. Все равно — проблемы настигают.
— В подзаголовок спектакля «Три сестры» вы вынесли реплику из пьесы — «знать, для чего живешь, или же все пустяки»? Вы приблизились к ответу?
— Если оставлять одну из рабочих гипотез, от которой я впоследствии отказался, получается конкретизация трех преступниц, трех сестер. Но тогда мне это напоминает некие «фиоритуры» многих и даже некоторых очень талантливых современных западных режиссеров. Так рассуждать — идти вопреки Чехову. Моя позиция: раскрывать, насколько возможно автора, а не противопоставлять ему себя. Я понял: вот, например, стремишься сделать квалифицированный перевод, не подстрочник. И тогда в языке перевода ищешь адекватный образ — авторского текста, мыслей, темы, мотивов, словом — авторскую мысль переводишь своими словами. Именно авторскую! А образные средства — твои. Ну, как-то так. Когда, наконец, проникаешься тем, что написано, понимаешь, что возлагать ответственность за все мировые проблемы на трех женщин, имя которым миллионы, — смешно. Не могут и не должны они отвечать за все, что происходит в мире. Все они по-своему обездолены. Обездолены потому, что у них нет любви, нет цели, у них нет прочной земли под ногами. Да, можно сказать, что не только общество, среда, но и человек несет ответственность, да, наверное. У них что-то не сложилось, им не дано «слышать» себя и еще кого-то — но не казнить же их за это... Они не преступницы, они глубоко порядочные, верующие женщины, сестры не совершают ничего дурного. И вот почему жизнь всегда против таких людей? А есть люди, которые могут все. Вот, например, Наташа. Она, может быть, сама и не выйдет с ножом убивать. Но в ее сознании вопрос: почему у них такой дом, а у меня этого дома нет? Но дальше сознание замораживается. Мысль о том, что нужно работать, а не красть, не вымогать, не клянчить, не пугать, не шантажировать, не пользоваться «горизонтальным положением» в объятиях председателя городской управы — эта мысль ей не ведома. Вот Наташа в спектакле — очень современный человек: все средства хороши... Чеховские герои близки мне еще потому, что они неприкаянные. Как большинство людей. Даже людей, живущих более-менее сыто, все равно они точно не чувствуют почву под ногами. А это тягостное ощущение диктует каждый поступок, каждую мысль, и в результате — человек живет одним сегодняшним днем. Он боится, он в страхе. И все герои у Антона Павловича тоже живут в страхе, неуверенности, только у одних они явные, а у других — скрытые.
— А все-таки «для чего живешь»? Можно придумать для себя этот смысл?
— Придумать можно, но все равно не уйдешь никуда. Можно какое-то время пожить иллюзиями. Но чувствующий, мыслящий и страдающий человек не может спрятаться. Он может отойти от реальной жизни, исчезнуть «в деревню, в глушь, в Саратов...», но будет страдать все равно, потому что от себя нет сейфа... а участвовать в этой жизни, он тоже не может. Сейчас тупиковое время, и каждый шаг, как по минному полю: либо ты, либо тебя. Поэтому жизнь у нас шаткая, впечатление, что мы все время живем в кратере вулкана, спровоцированном непрекращающимся землетрясением...
