Актерская гримерная Львовского академического драматического театра им. Заньковецкой. Украшения интерьера — исторические портреты и абстракции, большое старинное зеркало. Поодаль — ризы к спектаклю «Андрей». Художественный руководитель заньковчан, режиссер и актер Федор Стригун — это целая эпоха, и не только театральная. Теперь другие времена и совсем другие люди, однако талантов такого уровня, натур такой прочности — еще надо поискать. Он долго разжигает трубку, я достаю блокнот. И заготовленные загодя вопросы теряются среди импровизаций. Народный артист и режиссер к тому же и весьма интересный собеседник.
— В 40 лет вы стали народным артистом Украины. Это был для вас какой-то рубеж, всегда ли знали себе цену? — Я не придавал этому значения. Работал много, старался все делать хорошо. Не всегда удавалось. Но другой профессией я не мог бы заниматься. Есть люди, которым не нравится их работа. Это самое большое несчастье, которое только можно придумать. Я никогда не буду делать то, что не умею.
— Вы больше реализовали себя как актер или как постановщик?
— Я актером был почти 27 лет, но все равно занимался режиссурой: и ассистентом поработал, и постановщиком. Никогда не разделял эти профессии. Если не понимаешь актерства, то как режиссер тоже не состоишься. Профессия наша актерская — ненасытная и в то же время очень зависимая. Но как-то так сложилась моя жизнь, что я в большой степени от режиссеров не зависел. Они меня всегда с охотой брали в работу, я почти никогда не был в простое. Сыграл много интересных ролей. Все почему-то думают, что я больше всего играл в украинской классике. Никто даже не может понять, что как раз украинской классики я играл мало. Наиболее мощные роли давал мировой репертуар, современная драматургия: Улдис в «Вей, ветерок» Райниса, Дон Жуан в «Камінному господарі», Орест в «Голубой розе» Леси Украинки, «Уриель Акоста» Гуцкова, много из Шекспира — Эдгар в «Короле Лире», Клавдий в «Гамлете» и т. п. А когда занялся режиссурой, то в своих спектаклях играл Мазепу, Полуботка, Малахия Стаканчика в «Народном Малахие», Выборного в «Наталке-Полтавке». Вообще, я дружу с украинской классикой. Правда, долго кручусь, прежде чем взять ее в постановку, долго думаю, для чего. Но как придумаю, тогда уже легко работается. С молодыми авторами люблю работать. Говорят, нет современной драматургии. Да, пишут для театра мало, потому что это сложный жанр. И когда кто-то берется за это, нужно ему помогать, ибо пьеса рождается только тогда, когда видит сцену, с помощью режиссера, актера, художника.
— Как корифей режиссуры, как вы относитесь к молодым постановщикам?
— Да какой там корифей... Я к себе серьезно не отношусь. Все время учусь. Наши делают какие-то представления, смотрю: я это смог бы или нет. Даже советовать я боюсь — советом можно покалечить, ибо твой авторитет как будто безоговорочный. Я у молодых учусь, даже у своих студентов. Да, они больше способны к конформизму, чем мы были способны. Но есть ли в этом такой уж негатив? Не знаю. Я не люблю фанатиков.
— Но чрезмерная гибкость все-таки...
— Да, чрезмерная гибкость — это плохо. Но я имею в виду конформизм в неортодоксальности — они реально мыслят. Молодежь в этом плане умная. Она, возможно, сейчас не такая активная, как хотелось бы, — а может, это и не так нужно? Она сейчас без присмотра, никто не думает об ее будущем. Человек заканчивает университет или вуз с какими-то помыслами, с какими-то желаниями, а приложить свое умение, свое желание, свой талант негде. Они ищут свое место, и им очень не хотелось бы падать вниз, начинать учиться тому, чего они не хотели бы знать — но жизнь их заставляет. Мы теряем молодежь. Украина становится страной покинутых родителей. А ведь это молодые силы уезжают, интеллект, это же будущее уезжает... Мы как-то над этим не задумываемся, а это трагично для Украины. Это очень трагично… Когда говорят, что театр перейдет на антрепризу и все будет на контрактах — я не вижу в этом перспективы, творческой глубины, которая есть в репертуарных театрах, где свое вероисповедание, свое направление. Это как кино — все наработано на стационарном театре, в театре репертуарном — и тогда актера зовут в кино. А оно только выхолащивает актера.
— Вы согласны, что спрос определяет предложение, и если общество нуждается в каких-то таких величинах, как, скажем, в 20 е годы, в 60-е годы, то они появляются?
— Они появляются независимо от того, нуждаются ли в них. Но Украине нужен был Василий Симоненко или Васыль Стус, нужна была Лина Костенко. Т.е. нация всегда в себе находит этих подвижников, чем их больше, тем она богаче. Условий для их рождения сейчас нет, но никогда их и не было. Кстати, в худших условиях больше рождается таких людей, потому что нужно оказывать сопротивление. Я даже уверен: чем лучше мы будем жить, тем менее духовны будем. Я в этом убежден. Но возьмем молодого человека: если он воспитывается на том, что у него все есть, то у него нет иммунитета к жизни, при первом же развороте сваливается… В 1947 году, помню, голод был, так все бегали в церковь или в клуб, потому что когда дома сидишь, нет работы, таки кушать хочется. Тогда так говорили: «Нема хліба, нема сала — тільки кіна і вистава». Люди все равно придумают праздник, даже если его нет. Кому-то день рождения начнут справлять, сядут за стол, обязательно запоют песню… У людей в природе есть творчество. Мы же все актеры, а мир — театр, и здесь никуда не денешься. Каждый играет свою роль, и играет до конца. Один играет героя, другой вора, а притворяется хорошим.
— Но иногда люди всю жизнь мечтают сыграть какую-то роль, например Гамлета. У вас есть своя роль, которую вы не сыграли?
— Да, я очень хотел сыграть Гамлета. Не сыграл, но поставил. И считаю, удачно. Но я сыграл другие роли, ничем не хуже: Уриэль Акоста, Ричард III, или тот же самый Дон Жуан, или Отелло. Просто первое, что вспоминается, это Гамлет. Глубокая пьеса, многотемная. Мой педагог когда-то говорил: «Хотите поставить о кукурузе, о сталеварах, о ком угодно? Играйте «Гамлета», там все написано». Сюжетов же в мире очень мало, одни говорят, 14, а я последний раз услышал, что есть только два — жизнь и смерть.
— Вы сказали, что кино выхолащивает актера. Вы имели в виду современное кино, или вообще существует такая тенденция?
— Нет, вы не так меня поняли. Я в том понимании, что кино только использует то, что приобретено в театре, а не создает новое. Театр киноактера при киностудии Довженко — он ведь не сработал. Сильный театральный актер всегда снимется в любом фильме. А киноактер, который снимается в кино, не всегда сыграет на сцене. Это, говорят, другие профессии. Но почему-то Лоуренс Оливье, Джон Гилгут, или Ланкастер и в кино, и на сцене играли замечательно. Режиссура очень низкая в кино, вот в чем дело. Неумение работать с актерами, построить сцену. Клеить они, как говорится, умеют: снял, смонтировал и т. д. И если в кино пока что умеют только использовать то, что уже есть, то в театре — приобретают. В театре ты можешь не подходить на роль ни глазами, ни ростом, но своим талантом, внутренним перевоплощением, своим пониманием ты сможешь ее сыграть. Это дается пробами, репетициями. Недаром хороший спектакль долго готовится. А в кино... Сценарий есть, дали актеру текст, сошлись, поговорили, сыграли; сняли один дубль, второй, третий... пятый, десятый; потом выбрали. И нет сейчас кино, кинопроката нет. Это очень плохо. Как раз кино должно быть, кино качественное, не тот американский ширпотреб, который у нас крутят. Нет людей, мыслящих образом кино; если они даже и появляются, то мыслят совсем другими категориями, а я уже молчу о национальном кино и видении этой проблемы изнутри. Мы всегда кого-то имитируем, всегда работаем «под кого-то». Мы можем быть интересны только своим, самобытным. Я же сюда, на Западную Украину, убегал, как ненормальный, — ибо я здесь впервые увидел, что интеллигентно одетый человек говорит по-украински. Для меня это было потрясением. Я приехал во Львов, как в родное село — даже диалекты очень похожи... А уже попав к заньковчанам, я понял — это мой театр, театр, в котором я хотел бы работать. Меня когда-то приглашали в Москву, в Малый театр, — смеялись все, как это Стригун будет на русском языке. Чего там, я очень хорошо знал русский язык. В Киеве за четыре года научился. Когда приезжал в Москву, так говорил, что никто и не догадывался, что я с Украины. Но это меня не радовало. Очень часто не принимается во внимание этот менталитет и природа чувств; а это великая штука. Ну вот скажи, например, «могила»... Для россиянина это — «могила», «могилка». А для украинца это уже какое-то кодовое понятие — степь, могила... Такая уж природа наших чувств, такими мы родились.
— Прошлой осенью довольно громко прошли два театральных фестиваля: в Тернополе и во Львове. Как вы сейчас оцениваете их результаты?
— У меня понятие о театре совсем другое. Я за театр, за который голосуют люди ногами и деньгами. Были интересные вещи, экспериментальные. Но я же знаю, что эти спектакли не пошли бы в театре. И нужны ли они зрителю в такой степени, как кое-кто думает — столько грязи, эпатажа, столько неверия в человека… Я вообще не люблю искусства с негативным зарядом, зачем, ведь жизнь и так очень сложная. Нужно видеть хоть какой-то просвет в конце туннеля. Физические недостатки или физиология какая-то на сцене для меня противны. Ибо не может быть предметом искусства безумие, и как можно смеяться над человеком кривым или слепым, или над другими физическими недостатками? Искусство существует для нормальных, морально здоровых людей, оно призвано возбудить в человеке желание быть лучше, совершеннее. А если все время сосредоточивать внимание на низких проявлениях человеческой натуры, то нужно ли это вообще?
— И тем не менее тот же Виктюк разделил с Федоришиным пьедестал на «Золотом льве».
— Ничего не поделаешь — метры… Когда мы прочитали «Наталку-Полтавку» Котляревского от начала до конца, не выбросив ни одной запятой, а потом поставили, все были удивлены. Ибо не читали. Так и Шевченко знают только «На панщині пшеницю жала» и «Летим. Дивлюся, аж світає»… Да сесть бы прочитать. Я постоянно «Кобзарь» Шевченко перечитываю, с годами наступает другое видение. А вообще-то я понял одну великую штуку — есть христианское вероучение, есть христианская философия, и лучшей еще никто не придумал.
— Уильям Блейк называл Библию «Великим кодом искусства»…
— Да, и я в этом убедился. И я знаю одну вещь: чем ближе писатель в своей философии к христианству, чем больше использует это в своих произведениях, тем он больший писатель — возьмем Достоевского... В детстве мне очень хотелось попасть в захристя. Это самое тайное место, которое у меня было, захристя в церкви — а что же там?.. И я очень боюсь туда пойти, потому что я все узнаю до конца — это то же самое, что зрителям зайти за кулисы театра. Вы думаете, почему люди так любят смотреть кино о жизни актеров? Знать, чем же они живут: что же это за Сильва, что же это за «Житейское море» об актерах? Это нормальные люди или ненормальные? Но ненормальные ведь, ненормальные, ибо им не платят, а они еще играют в театре. Но ими двигает дух, ими двигает желание донести эту искру божью до зрителя. Театр — это живое общение от души к душе, от сердца к сердцу со зрителями.
— Но, возможно, некоторым режиссерам еще нужно расти до уровня публики?
— Есть такое старое театральное изречение: «Публика — дура». Но я так не скажу. Публика мудрая. Это от природы есть в человеке — почувствовать искренность и правду. Живой актер, живой голос, текст, мысль — зритель это очень ценит. Живое слово, очень сильное. Поэтому, кстати, власть всегда боялась и боится прямого эфира. Вот смотрю телевидение, диктор выходит и как бы между прочим: «В Чечне погибло два офицера и четыре солдата», то есть так, будто это двух поросят закололи. Но, люди добрые, если вы говорите о таких вещах на телевидении, хотя бы музыку выключите. Пусть хоть человек выйдет в черном костюме, сядет и скажет: «Вечная память... Погибли люди...»
— Возможно, нас просто приучают к тому, чтобы это воспринималось обыденно...
— Не так давно на моей улице шесть человек пристрелили, какая-то разборка была. Война никогда не заканчивалась. Как началась она в 14-м году, так до сих пор и не закончилась. Уничтожение, уничтожение, уничтожение... Говорят, Украина не воюет. Воюет, и еще как! Со своим народом. Мне не жаль, тех, которых пристрелили, за что боролись, на то и напоролись, меня волнует то, что такое вообще в обществе происходит. И когда приходят к человеку честному и его убивают, это страшно... И бедность наша очень болит. В прошлом году дошло до того, что даже выключили освещение памятника Шевченко, Оперного театра и нашего. Светилась только кафешка возле мура, там было весело, красиво. И когда я был в Ивано-Франковске, ставил спектакль, пришли вдруг, опломбировали, выключили свет и четыре дня мы так сидели, пока не дошло это все до администрации... Мы же все, что зарабатываем, отдаем государству, но мы же не можем быть на хозрасчете. Это нужно, чтобы билеты стоили от 10 до 100 гривен... Театр во все времена был общедоступным. Но ведь нынче бедность страшная. Люди на улицах... Если бы пришлось мне быть главой администрации или мэром города, первые деньги, которые я нашел бы, отдал бы этим попрошайкам, чтобы их на улице не было, не портили себе жизнь и другим. Но жизнь этим также интересна. Идешь по улице, сидит парень, играет на баяне, хорошо играет. Слепой, какой-то афганец... Должен ему что-то бросить: не дай Бог, это могло быть со мной, или сыном моим... Может другие на это не смотрят, а я смотрю. Правда, у кое-кого это уже стало профессией. И такое есть. По Украине всегда кобзари ходили, лирники. Кто-то смеялся над ними? Никогда. Смеялись над попрошайками, а над этими людьми — нет. Сейчас поделали из нас всех лирников в театре. Это же дико... Когда я слышу, какие деньги страшные отдают на памятник на майдане Незалежности... Я не приветствую такие решения, даже как патриот. По- видимому, все-таки, может, в другую сферу нужно бы эти деньги отдать. Я не говорю театрам, может, на дома престарелых, я не знаю, но это не ко времени. Это не по-христиански даже. Напоминает «памятник себе». Совсем не видеть всего происходящего вокруг... Сейчас ситуация очень сложная. Такой период в государстве, которое мы строим, как нам всем кажется — на самом деле же никакого государства никто не строит. Никто не думал, как оно будет. Думали только об одном, вот независимыми будем, а не думали, что мы к этому не готовы... Говорят, должны быть богатые люди. Да пускай, я не против богатых людей, но человек, который живет за счет других — живет не по- христиански. Это большой грех. Так люди не живут нормальные, люди честно должны жить.
— Многие понятия теперь обесцениваются, как, скажем, «народный артист». Среди вузов — только академии и университеты, и почти нет институтов…
— Я хочу так сказать: кто звание имеет, тот проще относится к этому. Я понимаю, это для коммунистической пропаганды нужно было: «народный артист», нигде больше этого звания нет — есть просто актеры. И у нас такие анекдоты ходили: «Дайте мне одного народного, двух заслуженных и трех хороших артистов». А потом, я вам скажу: называйте академией, университетом, национальным университетом — дело не в этом. От названия суть не меняется. Называйте хоть горшком, только в печь не засовывайте. Не знаю, можно ли обесценить какие-то абстрактные вещи, но конкретный труд никогда не обесценивался. Все равно люди ценили хорошего врача или стоматолога, шофера-профессионала, владеющих ремеслом. Провожают все равно по тому, что ты сделал и как ты это сделал. А звание не суть важно.
— А что важно лично для вас?
— Для меня самое главное сейчас достоинство. Гонор. Чувство собственного достоинства в наших людях. Самосовершенствование в каком угодно плане, но в первую очередь в духовном. Я очень хотел бы, чтобы мое искусство было нужным, чтобы, понимали, чего я хочу. Тем паче, что я хочу только, чтобы наш театр был хорошим театром. Чтобы в него люди ходили, чтобы любили его. Я очень благодарен Богу и людям, что вот уже шестьдесят мне, здоровье может, не то, но не потерял любопытства. Я чем старше делаюсь, становлюсь еще большим Дон Кихотом. Я понимаю, что воюю с ветряными мельницами, но мне это нравится. Потому что когда приходит зритель, приносит каравай красивый такой, черный, выпеченный, и говорит: «Федор Николаевич, я подарок принес, это Вам в благодарность за последнюю премьеру, вот, я испек, возьмите...» — не знаешь даже, что и сказать. А другой человек недавно мне признался: «Если бы я не посмотрел вашего «Невольника» в 1967 году, у меня жизнь бы пошла совсем в другую сторону. Я тогда вышел из театра совсем другим человеком, я понял, как мне быть дальше». Вот для этого стоит жить.
