В общем произведений о художниках, тем более — иностранных, тем более — выпущенных в Украине — кот наплакал. Или, скорее, сосчитаешь на пальцах одной руки. Тема эта на удивление интересная, но для самого автора — неблагодарная, потому что не сходит ему с рук ни искусствоведческое занудство (роман! роман!!), ни собственно беллетристская развлекательность (оно-то роман — но о классике- художнике…). К тому же, знание первоисточников является обязательным, хотя само по себе недостаточным.
Все эти условия одновременно удовлетворить почти невозможно — было: в советские времена, поэтому в голову приходит разве «Одержимый рисунком» — повесть о Хокусаи, написанная киевлянином Платоном Билецким, впрочем, напечатанная в Москве — в издательстве для детей. Сейчас, когда за границу махнуть не проблема — и, к сожалению, и не повседневность, а счастливое исключение для интеллектуала, книги о художниках почти не издаются — разве что когда речь идет о знаковой персоне вроде Марии Башкирцевой, которую в конце концов французы признают «за свою», а Михаил Слабошпицкий пишет фолиант. (Не считать же таковыми каталоги визитных выставок!). Причина понятна, на ней подробнее не буду останавливаться.
Остановлюсь на случае, когда все подводные камни вроде бы обошли. Группа энтузиастов собирает необходимые пенёнзы, находится издательство, а именно — киевский «Факт» (роман — первая часть осуществленного двухтомника). Автор за границей не бывал, зато перечитал о своем герое все, что только мог, и почувствовал его своим alter egо, даже стихотворения от его имени написал. Сам, кстати, многолетний искусствовед, преподаватель Киевского художесвенного института. Важен нюанс: Вадим Клеваев, о котором речь идет, уже около трех лет как почил в Боге. Роман о Микеланджело Меризи де Караваджо, он писал на протяжении 1970—1980-х годов. Цикл из 28 сонетов — на протяжении двух весенних месяцев 1986-го. Роман этот — которому ученики дали название «Накануне прекрасного дня» — не закончил. Он прерывается на полуслове. Кроме нескольких законченных разделов осталась куча набросков, примечаний, хронологических таблиц. Какие-то имена приходится истолковывать отдельно, другие — освещаются только при беглом взгляде на соответствующую репродукцию, здесь: черно-белую.
Как ни удивительно, все это не мешает, а, наоборот, способствует хорошему впечатлению. Сам об этом не догадываясь, Клеваев написал первый в Украине постмодернистский роман, весь вкус которого — в мерцании его фрагментов, переплетении стилистик, интриге вынужденной недоговоренности. Цветная печать неминуемо пригасила бы силу слова, превратив книгу в ценную игрушку для ленивого созерцания «картинок». К тому же, сам Караваджо не был художником, о котором стоит писать взвешено и спокойно, тем более — опутывая его терминологической паутиной, как это любят делать представители искусствоведческого цеха. Человек эпохи барокко, он прожил короткую и бурную жизнь — в отличие от автора, отшельника по призванию. Караваджо дрался на дуэлях — и убивал, дебоширил, вспарывал ножом собственные картины, пьянствовал, убегал от органов правопорядка, вступал в Мальтийский орден, пулей вылетал из его рядов… покинутый всеми, тяжело умирал на берегу моря. Удивления достойно, что за свои 37 лет — фатальное число, на котором впоследствии оборвется жизнь Моцарта и Пушкина — успел написать картины, ни одну из которых невозможно спутать с картиной любого его современника, предшественника, преемника — а их у него в XVII веке объявилась целая школа. Жаль, что в нашей — бывшей — общей родине была одна-единственная его работа, «Лютнист», в питерском Эрмитаже. Теперь фактически недоступна для нас и она.
Но если бы значение романа определялось бы исключительно целью арт-ликбеза, вряд ли стоило бы заводить о нем отдельный разговор. Почему бы не сэкономить денег, и не приобрести альбом иностранной печати? В том то и дело, что «Накануне…» выходит за тесные рамки научного исследования, претендуя и на культурологическое исследование, и на притчу об экзистенциальном герое… которым на самом деле был и сам Вадим Клеваев. О ком, как не о нем — и о совестливых советских интеллектуалах «эпохи застоя» — сказаны слова: «мученицьке небажання бачити бачити мерзоту довкілля». И разве Италия времен зрелого барокко — а я думаю, наша страна, как минимум, четверть века назад, угадывается во фразе- приговоре: «Куди не поглянь, пітьми більше, ніж безтурботної ясності». Или так: «Смердить усесвітня таверна, вино прокисло, друзі, в ній». (Конкретный пример — абсурдное общение художника с инквизитором в разделе «Напрасный разговор», который напоминает утонченный кагэбистский допрос интеллигента-инакомыслящего). Отсюда — лейтмотив уличной грязи под ногами, серого — римского? — неба над головой независимого художника, который работает словно вопреки своему времени, работает неистово и неутомимо. К сожалению, его симпатику пришлось жить в гнетущем безвременье — которое и является причиной того, что в романе не была поставлена последняя точка, а написанное вышло в мир несколько десятилетий спустя. Креативность никогда не была выдающейся добродетелью украинской, уже: киевской интеллигенции того периода истории. Вместо этого ей присущи были вкус, рафинированность, чутье истории — все то, что сегодня ищешь днем с огнем. А находишь только иногда — и радуешься крохам найденного.
