Слово российского критика Артемия Троицкого в музыкальном мире — не закон, но отзывается очень громко. Его суждения вызывают диаметрально противоположные оценки, что подтверждает авторитет говорящего. В последнее время это влияние стало ощущаться и на общественном поле: Троицкого все чаще можно увидеть на тех или иных акциях оппозиционной направленности, а количество судебных исков, поданных уязвленными им представителями властных структур, достигло полудесятка. Троицкий-собеседник не менее интересен, нежели Троицкий-критик. Предлагаем нашим читателям убедиться в этом самим.
1. МУЗЫКА
— Сейчас, с дистанции лет, чем был рок-самиздат — приключением, школой? Что это за опыт?
— Рок-самиздат, конечно, давал мне больше свободы, чем сочинение текстов для советских журналов и газет. Там я мог совершенно спокойно писать и жаргонизмами, и даже какими-то полуприличными словесами оперировать, с другой стороны, до поры до времени только в самиздате можно было писать про местную рок-музыку. Помню, я написал свою первую статью про русскую рок-группу — о «Машине времени» в 1976 году — и даже это не напечатали. Мои первые публикации на русские темы, и то очень дозированные и дисциплинированные, начали печататься где-то году в 1980-м. А мне где-то под конец 1970-х стала интересна не только западная рок-музыка, я нешуточно увлекся нашей новой волной, хотелось на эту тему писать. Возможность делать это была только в самиздатовских изданиях типа «Зеркала», «Уха», в студенческих альманахах, в рукописных джазовых журналах наподобие «Квадрата».
— Как читатель чему вы отдавали предпочтение в самиздате?
— Для меня самиздат был абсолютно естественной информационной нишей наряду с магнитофонными пленками. Что читать самиздат, что слушать Галича — была одна и та же история. Много интересной литературы я впервые прочел именно в самиздате, не только политической — от Солженицына или Варлама Шаламова вплоть до «Мастера и Маргариты» и даже порнорассказов уже забытых мною авторов, и вещи совсем уже вроде невинные, например, братьев Стругацких. Относился к этому абсолютно беспечно, никогда не прятал, не сжигал, иногда с большим удовольствием читал самиздатовские рукописи в метро. Это было частью большой игры в кошки-мышки.
— У вас как журналиста был также и совершенно иной опыт. Что вам дала работа в «Плейбое»?
— В профессиональном плане — не дала почти ничего, кроме понимания того, как работает издательская индустрия. А кое-что для меня стало крайне неприятным открытием, в частности, довлеющая роль рекламодателей, о существовании и о великой силе которых я вообще не подозревал, когда ринулся в этот омут. А так это было просто весело проведенное время, масса больших и малых приключений личного свойства и наверно, самое важное — то, что моя любимая жена Верочка является родной сестрой одной из плейбоевских моделей. Сначала познакомился с ее сестрой, а потом уже вышел на настоящее мое сокровище Веру Альбертовну, и мы с ней живем в мире и любви уже 10 с лишним лет.
— Продолжая говорить о вашей биографии, хочу поинтересоваться: вы то и дело берете участие в разного рода рок-проектах. Зачем вам это? Рок-критик должен попробовать себя на сцене?
— Это хобби в чистом виде. Да почти все мои занятия по жизни, кроме любимой семьи — это хобби. Но среди них хобби имеются уже увлечения второго порядка, музицирование — одно из них, и отношусь я к нему максимально несерьезно. Да, я играл на соло-гитаре в «Звуках Му» в начале 1980-х. Потом бросил это дело по собственной инициативе, поскольку очень скучно было просиживать на репетициях, я считал это просто потерей времени. До сих пор я иногда пою с группой «Отзвуки Му», изредка записываю свои треки, но это, в основном, или в благотворительных целях, или на каких-то капустниках. Ни малейшего намека на комплекс нереализованного музыканта у меня нет — это я могу сказать со стопроцентной уверенностью.
— И вопрос о беспристрастности ваших критических суждений тогда не возникает.
— Нет, мои суждения пристрастны и субъективны. Быть таким автоматом-считывателем информации и раздатчиком вердиктов просто очень скучно, другое дело, что я считаю, что любой субъективизм или пристрастность в работе критика должны быть аргументированы.
— Вот о субъективизме: почему вас так невзлюбило, в свое время, поколение советских панков конца 1980-х?
— Честно говоря, об этом ничего не знаю. Я на самом деле с панками дружил. Имелся конкретный человек Егор Летов (лидер сибирской панк-рок-группы «Гражданская оборона». — Д.Д.). Мы однажды познакомились и тут же повздорили. Я после этого неоднократно о нем высказывался, надо полагать, в негативном смысле, но Летов — это Летов, а панки — это панки. В том же Новосибирске или Петербурге были отличные панк-группы, с которыми я всегда дружил. Московские панки «Тараканы» написали про меня матерную песню после того, как я назвал московскую панковскую волну декоративным панком, поставив им в пример питерцев и сибиряков. Были попсовые панк-группы под гастроли в немецких пабах, к которым я никогда серьезно не относился, и когда меня спрашивали, то честно об этом и высказывался, за что они меня и возненавидели. Но это их проблемы.
— Продолжая тему размолвок с рок-музыкантами: в Интернете появилось видео, где Петр Мамонов о вас высказывается очень нелицеприятно.
— Опять же, я не согласен с вашей оценкой. Там Петя занимается своим обычным словоблудием, идет у него такой словесный понос: «Мы пригласили Артема Троицкого, но он заболел. У него болят шея, руки, шелушатся пальцы ног...» После чего идет одна фраза, которая меня покоробила — если бы не она, я бы вообще не обратил внимания: «Редкая мать назовет своего сына Артем». Вот это мне вообще было непонятно. Мама моя, Руфина Николаевна, давно умерла, а пока была жива и здорова, то Петю Мамонова, равно как и ораву таких же шаромыжников, она неоднократно поила, кормила и просушивала их обоссаные штаны. И с какой стати он в таком мутном, на мой взгляд, контексте вдруг прошелся по моей покойной маме — мне это совсем непонятно. Почему это — надо спрашивать у него.
— Обиделся он на вас за что-то?
— Очень может быть, что обиделся, поскольку Мамонов имеет среди своих поклонников религиозный статус — для них он гуру, отец родной и так далее. К критическому отношению к себе он не привык, оно его бесит. По всей видимости, я один из очень немногих, кто периодически высказывается о нем критично. Я говорил, что музыкальный дар Мамонова вот уже 20 лет никак себя не обнаруживает, что все мало-мальски стоящее, что он исполняет на своих концертах — песни из классического репертуара «Звуков Му» 1980-х и начала 1990-х годов. Очень может быть, на это обиделся, может быть, у него скребутся в голове какие-то его православные тараканы. Ну, это отдельная история, в это даже углубляться неинтересно. Никаких сформулированных ссор или выяснений отношений у меня с Мамоновым у меня не было.
— Давайте поговорим в более широком контексте. Вы как-то назвали современный российский рок попсой с электрогитарами. Все так плохо?
— Нет, последние пару лет стало получше. Оживились, с одной стороны, некоторые старые активисты — Василий Шумов, Михаил Борзыкин, Юрий Шевчук, с другой стороны, есть новая поросль — все эти «Люмен», «Барто», «Последние танки в Париже», плюс еще имеется и рэп очень неплохой. Так что сейчас рок-н-ролл в России переживает определенный период подъема. Насколько долго, а главное высоко этот подъем будет идти — вопрос, ответа на который у меня нет, но сейчас стало намного интереснее.
— Если вспоминать более героическую эпоху, то мне кажется, что рок советских времен был больше движением сопротивления, публицистикой, театром — но музыки как таковой в нем было очень мало.
— В ситуации, в которой мы жили, намного проще было привлекать к себе внимание именно сердитыми текстами, а не музыкой, в том числе и потому, что делать интересную музыку тогда было сложно в силу чисто технических причин: не было хороших инструментов, не было репетиционных баз и прочего. Но как только эти возможности появились, появилась и интересная музыка. Кстати, уж кому об этом говорить, как не киевлянам. Я до сих пор считаю, что более интересной в музыкальном смысле группы в советские времена, чем «Коллежский Асессор» Васи Гойденко, не было. Изумительная, своеобразная группа, которая, сложись все по-другому, заняла бы свое место в иконостасе авангардного рока с самыми славными немцами, французами, да и англичанами и американцами, и цитировали бы их наряду с «Кокто Твинс» или кем-нибудь еще. Так что музыки интересной у нас было меньше, но была.
— Но ведь, похоже, по-другому и не могло сложиться. Согласитесь, здесь все идеи в рок-музыке как раз и закончились в 1991-м, а на Западе и того раньше — в 1980-м. После этого мы видим всего лишь очень талантливые и удачные рекомбинации.
— Я не могу с этим поспорить и сам, к сожалению, придерживаюсь этой точки зрения. Я бы только уточнил: не то чтобы идеи закончились, а открытия были сделаны. С 1950-х по начало 1980-х в области поп- и рок-музыки были сделаны грандиозные открытия сродни открытию музыкальных Америк. Ничего столь же масштабного, боюсь, сделано уже не будет. Потому что, похоже, открыто уже все. Ноты кончились, а Земля оказалась круглой. Тем не менее, талантливые люди и в западной, и в нашей музыке есть, и уже на этой открытой поляне они продолжают рыть какие-то маленькие норки, действительно что-то рекомбинировать, что-то придумывать, пусть по мелочи. А нам, как людям, привыкшим к великим открытиям, это кажется недостаточным, отсюда грусть и тоска. Но с этим надо как-то жить. Кто-то живет с ностальгией, я в этом смысле человек более динамичный, поскольку у меня есть радио- и телепрограммы по новой музыке, я продолжаю ее слушать в больших количествах, и надо сказать, что меня это вполне устраивает.
— Не поверю, чтобы хоть иногда вас не охватывала ностальгия по боевым подпольным временам...
— Я, в принципе, не ностальгирующий человек. Скорее, сентиментальный. И с сентиментальностью в себе очень борюсь: волевым решением отрезаю в себе всю ностальгию, стараюсь жить настоящим и будущим. Если посмотреть объективно, то тогда была, конечно, масса великих открытий. А сколько я их сделал локальных: скажем, в 1979 году я открываю Гребенщикова, в 1980 — Майка Науменко, в 1981 — Цоя и Мамонова, пик всего — 1984 — я открываю Башлачева. Это была фантастика. Я жил просто в каком-то вулкане гениев. Сейчас, конечно, такого нет, ничего не поделаешь. Но все равно неплохо — у меня есть в жизни другие интересы, дети, семья, масса интересной работы. Да уже и власти подкидывают всякие новые приключения, так что скучать, как видите, не приходится.
2. ПОЛИТИКА
— О властях мы сейчас и поговорим. Почему вы в последние годы стали столь политически активны? В 1990-е, насколько я помню, ваша позиция была намного сдержанной.
— Дело в том, что парадигма 1990-х от парадигмы нулевых отличалась довольно сильно. Когда я на эту тему высказался где-то в районе 2005-го, то на несколько лет был запрещен на Первом канале: дал им интервью на каком-то светском мероприятии, оно прошло на Дальний Восток, его кто-то там увидел, позвонил в Москву, после чего все быстро порезали, а я попал у Кости Эрнста на несколько лет в черные списки.
— Что же там было крамольного?
— Я просто рассуждал о диалектике понятий свободы и безопасности и говорил о том, что вот, смотрите: при коммунистах не было никакой свободы, зато имелась относительная безопасность, при Ельцине безопасности категорически не было, зато свобода полная, а при Путине нет ни свободы, ни безопасности. В этом вся проблема. В 1990-е годы меня в стране что-то не устраивало, скажем, война в Чечне — кровавая, грязная и неправедная, но я считаю, что какие-то базовые ценности, в первую очередь — свободу, в том числе и свободу слова — ЕБН блюл. Поэтому ощущения бездарности власти было, а ощущения подлости — нет. Что до нынешней власти, то она мне представляется крайне неискренней, лицемерной, и относящейся к народу с еще большим пренебрежением, чем это было и при Ельцине, и при Горбачеве, и при Советах. К сожалению, ежедневная жизнь в России дает этому массу примеров. Мне действительно по этому поводу молчать не хочется, при том, что организованной политикой я не занимаюсь. Меня во всякие организации и клубы не загонишь силком. Это касается и политики, и религии, и много другого.
— Почему? Это характер или позиция?
— Если говорить о характере, то это, с одной стороны, независимость, а с другой — ответственность. Мне не нравится быть заложником чьих-то уставов, доктрин, партийных дисциплин. Будучи человеком ответственным по своей натуре, категорически не хочу отвечать за каких-то партайгеноссе. У меня просто бывали в жизни такие случаи. Например, когда я состоял членом учредительного совета при Московской рок-лаборатории, и в качестве такового нес ответственность за некоторые действия этой организации, мне абсолютно несимпатичные. Как члену данной команды деваться мне было некуда. Наученный горьким опытом, я решил, что проще и естественней быть полным хозяином своего мнения и своих поступков.
— Отсюда, очевидно, исходит и ваша критика Маршей несогласных. Но ведь участие в такой демонстрации не накладывает на вас никаких обязательств, и, кроме того, в целом соответствует вашим оппозиционным убеждениям. Нет ли здесь противоречия?
— У меня с самим собой никаких противоречий нет. Повторяю: я человек категорически беспартийный. У нас почему-то заведено так: если ты в оппозиции, то должен разделять определенные доктрины из джентльменского набора. Если ты в оппозиции коммунист, то должен уважать КПРФ, а еще лучше умиляться при виде Сталина, которого я просто считаю убийцей из убийц и преступником из преступников. Соответственно, если ты либерал, то должен чтить Егора Гайдара, ходить на митинги в защиту 31 статьи Конституции и делать еще что-то. А я разделяю какие-то вещи, исходящие из одной тусовки, какие-то — из другой, что-то из тусовки зеленой, антиглобалистской, которая мне, кстати, намного ближе, чем коммунисты и либералы, и все это я намешиваю в свой личный коктейль. Коктейль Троицкого. Точка. И тут я свои взгляды никому не навязываю, партии и организации не образую и единомышленников не ищу.
— А какой для вас наиболее приемлемый формат протеста?
— Любая акция, которая затевается искренне, делается честными людьми и проходит весело. А что это такое — автопробег, концерт, «монстрация» или флеш-моб — не имеет значения.
— Как вы оцениваете состояние политической оппозиции сейчас?
— Я считаю, что сейчас ситуация лучше, чем 3—5 лет назад, когда просто взор остановить было не на ком. С одной стороны — люди, выпавшие из власти, типа Касьянова и Немцова и решившие сделать альтернативную власть, с другой — замшелые коммунисты, у которых «будущего нет» просто на физиономиях написано, с третьей — всяческие маргиналы с тем или иным градусом шовинизма и национализма. Все они были мне абсолютно неинтересны. При том, что состою в хороших, даже можно сказать, дружеских отношениях с Борей Немцовым, с Ирой Хакамадой, неплохо знаком и с Рыжковым, и с Каспаровым, но одно дело — дружить семьями, другое — стоять вместе на баррикадах. Сейчас ситуация гораздо интереснее, потому что у нас появилась мощная неполитизированная и беспартийная оппозиция. И она меня убеждает гораздо больше.
— То, что называют гражданским сектором...
— Я не знаю, как это называется, скоро это все будет оклеено ярлыками, к сожалению. Я имею в виду людей, которые исходят из конкретных дел, будь то Евгения Чирикова, которая борется за Химкинский лес, Федерация автомобилистов России — против феодализма на дорогах, Алексей Навальный — против чиновничьего распильного пиршества, «Город без наркотиков» — против крышевания милицией наркоторговли и так далее. Честные, мощные, энергичные люди, которые исходят из совершенно конкретных вещей. Вот это я уважаю. Не знаю, нужна ли им моя помощь, но с ними я готов встать в одну шеренгу — в отличие от партийных списков.
— Мы то и дело говорим об идеологии. Вы в свое время назвали себя леваком, подчеркнув, что либеральный капитализм вам несимпатичен. Но ведь он как раз и гарантирует свободы.
— Дело в том, что есть такая ценная вещь под названием свобода, и есть другая вещь, также очень ценная, под названием справедливость. Да, дикий капитализм дает свободу такого дарвиновского толка по принципу выживания сильнейших. Он хорош тем, что не ставит государство над человеком, особенно над человеком предприимчивым. Но далеко не все люди предприимчивы. Скажем, я не предприимчив. У меня категорически нет талантов в том, что касается бизнеса. Всю жизнь живу исключительно на гонорары. Не могу представить, что такое биржи, инвестиционные фонды и т. п. Мне до сих пор непонятно, как можно из ничего делать деньги. Я привык зарабатывать исключительно так: сказал, написал, снял, провел концерт — получил денежки. Соответственно, в этом смысле либеральный капитализм дает свободу. Но справедливостью при этом не пахнет, потому что на обочине остается множество людей не предприимчивых. О них надо заботиться, нельзя считать их шлаком от применения теории социального дарвинизма. Поэтому мне совершенно не по пути с буржуазными либералами.
— Получается, вы все-таки хотите, чтобы государство взяло на себя регуляторные функции?
— Государство для того, я считаю, и должно быть, чтобы заботиться о слабых, бедных, неприспособленных, это его основная функция. Сильные, талантливые, предприимчивые пусть действуют сами, им флаг в руки. А старикам, детям или творческим людям, чей талант не лежит в области заработков, должно помогать государство. При этом оно должно быть добрым и справедливым, а не хапужническим и насильственным, как это происходит у нас.
— Вот как раз насчет государства и ваших с ним отношений. Сейчас вы вовлечены в пять судебных процессов одновременно. Такое количество исков против вас — умысел или просто сошлось во времени?
— Это не случайное совпадение. Конечно же, это история скоординированная. Я сам не люблю разбираться в политических интригах, конспирология мне категорически не близка, но всякие ушлые люди говорят, что это как-то связано с предстоящими выборами. Мол, власти наши испугались некоторой активности, и особенно их беспокоит, что публичные люди, имеющие некоторый авторитет среди тех, кто называется простым народом, вместо того, чтобы рассуждать о лирике Гребенщикова или писать песни о любви, вдруг проявляют тем или иным образом свою гражданскую позицию и делают это достаточно критично. Соответственно, чтобы показать, что бывает с плохими мальчиками, которые своими речами задевают серьезных дядей, выбрали меня. Я, честно говоря, не могу сказать, что полностью подписываюсь под такую версию. Если бы Сурковым был я, то выбрал бы другую мишень — с одной стороны, более политизированную, с другой — более покладистую. Но в данном случае судьба такая выпала мне. Для меня это, до некоторой степени, лестно, с другой стороны, поскольку слава народного мученика меня совершенно не привлекает, у меня и без того очень активная жизнь, масса всяких дел, куча интересов, плюс дети, включая грудного, то мне вся эта борьба на фиг не нужна. Но приходится отбиваться, тем более, что не я в это дело ввязался.
— Но, в то же время, Вадим Самойлов отозвал требования извинений от вас, а по иску майора милиции Хованского убрали штраф. Пошли на попятный?
— Дело в том, что изначально все эти иски притянуты за уши. Они все неработающие. Самойлов отозвал часть своего иска просто по той причине, что до него дошло, что опровергать фразу «дрессированный пудель при Суркове» невозможно. И говорить — «нет, Самойлов не пудель», или «нет, он не дрессированный, он совершенно дикий» — это просто чушь. Слава богу, после того, как я несколько раз сказал об этом в разных интервью, это до него дошло. С Хованским такая же история, иск абсурдный, все шито белыми нитками. Я сочувствую судьям, которым приходится выслушивать всю эту галиматью и потом принимать компромиссные решения, стремясь, чтобы они не выглядели слишком абсурдно. Думаю, что в результате все это придет к нормальному исходу, и у меня на эту тему даже сомнений нет.
— А почему вы все-таки о Самойлове столь резко? Ведь он же сам, активно сотрудничая с властью, обрекает себя на достаточно незавидную судьбу.
— Во-первых, я не считаю, что выражение «дрессированный пудель при Суркове» — это нечто резкое. Слова все белые и пушистые, как и пуделя — абсолютно цензурные. Это ироничное высказывание — но не более того. Нетрудно догадаться, что если я хотел бы Самойлову по-настоящему приложить, можно было бы это сделать гораздо эффектнее и эффективнее. Особо его прикладывать я и не хотел. А сейчас всю эту историю растормошил он сам, чем, разумеется, сделал себе очень дурной подарок, поскольку иначе как пуделем его в ближайшие 5, а то и 10 лет никто называть не будет.
— Кстати, а почему, по-вашему, происходит сращивание некоторых рок-музыкантов — подчас далеко небездарных, как тот же Вадим Самойлов — с властью?
— На самом деле все, в конце концов, уходит в чисто человеческую историю. Потому что если говорить о той же «Агате Кристи», то было 2 брата Самойловых, Глеб и Вадим, очень похожих друг на друга, и сейчас их раскидало по разным сторонам не хуже чем героев романа Шолохова «Тихий Дон». Вадим при власти и очень этим горд и доволен, а Глеб остался рокером-нонконформистом, и этот их человеческий антагонизм и привел к распаду их группы. Очень красивая, и я бы даже сказал, такая мифологическая история. А основная причина сращивания наших госрокеров с властью точно такая же, как и причина лизоблюдства у власти со стороны попсовиков: экономическая. Это приносит реальные деньги, госзаказы, корпоративы, фонды, выступления на всяких хлебных мероприятиях типа дня города или предвыборных кампаниях. Они с этого кормятся — вот и все.
— Возможно, этот вопрос лучше задать политологу, но, все же, как вы считаете, можно ли сменить в России власть мирным, гражданским восстанием?
— По-моему, что единственная попытка мирного восстания была у нас в декабре 1825 года и закончилась, как известно, ничем. Дальше ничего мирного не было. То есть у нас или не было мирного пути, или не было восстания. Изменить что-то мирным путем в стране возможно. Просто должно быть внутреннее перерождение элиты.
— Именно элиты?
— Страна у нас такая. Я считаю, что единственный реальный и положительный сценарий для России — это какое-то подобие Горбачевской перестройки. И в этом смысле не сильные, но определенные надежды я возлагаю на Медведева и его либерально-модернизационную команду — Кудрин, Чубайс, с которым я в один день родился, кстати. По крайней мере, это люди, которые представляют себе, что такое современный мир, и в отличие от Путина и его команды, не мыслят исключительно в категориях силовой терминологии.
— Но ведь в России уже не раз так оказывалось — периоды оттепели потом неизбежно сменялись лютыми морозами. Все по кругу, постоянное возвращение к авторитаризму.
— Это сложный вопрос. Единственное, что могу сказать, что Россия по большинству ключевых понятий (в первую очередь в системе взаимоотношений власть-народ) — феодальная страна. Никакой демократией в России до сих пор не пахнет даже. Как была опричнина, монархия, бояре, холопы — так, к сожалению, и осталось. Были опричники — стали чекисты, а теперь гаишники с налоговиками, были цари, потом генсеки, теперь президенты с премьерами, но между системой в стране, что при Иване Грозном, что теперь — большой разницы не вижу.
— С учетом того, что этот режим может продержаться еще очень долго — нет ли у вас ощущения, что занимаетесь безнадежным делом?
— Может не измениться. А может и измениться. Я стратегический оптимист. Большую часть своей уже бессознательной жизни я прожил при советской власти, и должен сказать, что в отличие от мудрых диссидентов типа Андрея Амальрика, живя в каком-то 1983 или даже 1984 году, я представить себе не мог, что произойдет со страной, скажем, в 1989-м. Точно так же, я думаю, и нам реальная жизнь и история может готовить массу сюрпризов, в том числе и приятных.
3. КАРТИНЫ
— О ваших хобби мы уже говорили, а есть ли они у вас за пределами музыки?
— Коллекционирование всякого современного хулиганского искусства — российского, американского. Коллекций у меня довольно много. Дома они не умещаются и поэтому постоянно гастролируют. В Киеве, кстати, до сих пор не выставляли ничего, хотя предложения были. В данный момент одна коллекция находится в Хельсинки, другая, американской живописи, уехала во Владивосток, третья, коллекция фотографий, в свернутом виде стоит на даче. Они все время путешествуют, так что, может, дело дойдет и до Киева.
