Композитор Алексей Ретинский родился в Симферополе в 1986 г. в семье музыкантов. Учился в Симферопольском музыкальном училище как трубач, окончил училище как гобоист и саксофонист. В 2010-м окончил Национальную музыкальную академию им. Чайковского по специальности «композиция» (класс проф. И.В. Щербакова). С 2009 г. изучал электроакустическую композицию в Высшей школе искусств Цюриха (класс проф. Б. Каррера). Автор симфонических, камерно-инструментальных и электроакустических сочинений. Участник украинских и международных культурных проектов «NabokovFest», «На перекрестке музыки и живописи», «Етносучасність», «ЭМ-Видение» и музыкальных фестивалей («Музыкальные премьеры сезона», «Киев Мюзик Фест», «Международный Форум музыки Молодых», ГогольFEST, Третий фестиваль камерной классической музыки ChamberArtMusic). Произведения Алексея Ретинского исполняются в Украине и за ее пределами.
Художник-автодидакт. Создает картины в разных техниках. Один из основателей художественного движения «Птички». Живет и работает в Австрии.
* * *
Разговор с Алексеем, кроме всего прочего, интересен еще и как взгляд на жизнь и работу одаренного художника младшего поколения: имеющего, фактически, уже несоветский уровень свободы и, соответственно, возможностей.
ГРАНИЦЫ
— Алексей, вы живете в Австрии, а до этого учились в Швейцарии. Что дал вам западный опыт в смысле профессионального роста?
— Мне пришлось осознать, что все, что я когда-то накопил в Украине, не является неподвижной константой. Я подсознательно понимал это и здесь, но важно полностью погрузиться в новую для себя действительность и услышать собственными ушами мир, живущий несколько иной музыкальной реальностью. Я обнаружил, что в европейском пространстве гораздо спокойнее относятся к любым кардинальным экспериментам. Некоторое время я сопротивлялся, имел естественный страх потерять свою идентичность, а потом понял, что рыть траншеи больше нет смысла. Просто открылся и подставился потоку. И сегодня для меня границы между, например, академической, клубной или фри-джазовой музыкой приобретают все больше и больше эфемерное значение. Все может стать материалом для рефлексии. На Западе давно уже проходят фестивали, где, например, ди-джеи играют с ансамблями новой сложной музыки. Вот буквально вчера я выступал в киевском клубе «Mezzanine» после ребят, играющих довольно типичную клубную музыку, исполнял свои многоканальные вещи с отсутствием регулярного ритмического пульса и сложной фактурой, не совсем понимал, как музыка заживет в этом пространстве. Но нет — никакого конфуза. Поэтому есть основания считать, что из сегодняшней сумятицы через 10—20 лет вырисуются новые жанровые единицы. Но и сегодняшняя ситуация мне очень нравится, я в ней хорошо себя чувствую.
— Электронные произведения в нашей академической среде во многом еще экзотика. Чем вам нравится этот жанр?
— Электроакустика дает композитору возможность небывалой фиксации и детерминированности конечного результата. С другой стороны, электроника вживую дает совсем иные возможности ситуативной свободы. Это в определенном смысле чистая абстракция, бесплотный звук, существующий в формате битов и цифровых кодов. Когда ты работаешь с исполнителями, с ансамблями, то на последней репетиции капитулируешь и понимаешь, что твой замысел все равно искажен в лучшую или худшую сторону. И после этого хочется воплотить определенную идею совершенно. Кроме того, электроакустика сильно влияет на твое мышление, смещает его постоянно, там практически нет границ, границы выставляешь ты. Даже не так: сама материя электронного звука автоматически принуждает границы создания расширяться. Подозреваю, то же самое испытывают поэты относительно языка как такового. Также неоспоримым является факт влияния электронной музыки на собственно инструментальную музыку. Резюмируя вышесказанное — для художника очень важно постоянно преодолевать собственную инерцию, не давать себе затвердеть, держать себя открытым.
ФОРМЫ
— Какие формы вам наиболее близки?
— Ко всем. Камерная, симфоническая, хоровая, вокальная, церковная музыка. Люблю театр. Пишу музыку для фильмов, также очень интересно работать с визуальными искусствами — инсталляция, перформанс.
— Разделение на высокое и низкое искусство еще актуально или нет?
— Думаю, высокое и низкое сегодня как никогда ранее определяется уже не социальным существованием музыки, а ее глубинной сутью. Мир является иерархическим, и музыка, разумеется, тоже. Рай и ад — не понятия далекой мифологии, а составляющие реальности, находящихся на расстоянии вытянутой руки. Но никакая внешняя форма не обеспечивает вип-место в первом ряду. Разве что временно.
— Если, опять же, говорить о формах — это кажется общей проблемой наших современных композиторов: почему у вас и ваших украинских коллег так мало симфонических произведений, работ для больших составов?
— Я действительно тяготею к большим составам и крупным формам. Мой ответ будет, возможно, и тривиальным, но неизбежным. Начиная с определенной стадии своего развития я завишу от системы заказов и считаю такое положение дел естественным и правильным. Должен происходить глобальный обмен энергии в мире. Художник отдает всего себя. Фестиваль или любая другая организация отдает энергию, вложенную в деньги. Если этого не происходит, то в какой-либо из сторон происходит стагнация: художник теряет возможность творить дальше, а заказчик неизбежно, как сейчас говорят, портит себе карму. А я не хотел бы ее портить кому-то. Соответственно, у меня есть проекты и заказы в разных странах, но это, как правило, ансамблевая, электронная, театральная, инсталляционная музыка и музыка для кино. Симфонические произведения из-за своей редкости и бюджетной затратности случаются гораздо реже. Вот как раз сейчас я веду переговоры по поводу одного оперного проекта. Надеюсь, вскоре он воплотится.
— Что, в целом, важно выразить в произведении?
— Самое важное — как ты взаимодействуешь с совершенно разными мирами. Например, со сферой театра или с латинскими или церковными текстами. Это все ты, но каждый раз полностью иной ты. Например, в театре самое интересное — резонирование с новым миром и попытка его перевода на язык звуков. Прекрасно, когда есть предложение, за которое ты, сидя в студии, никогда бы не взялся. Надо предъявлять миру не только давно заготовленный арсенал собственных средств, но и отражать совершенно разные вещи.
ИНСТАНЦИИ
— Так в чем ваша амбиция?
— Когда я не пишу, то чувствую, что запускается определенный процесс самоуничтожения. То, что люди называют талантом, — никакое не преимущество. Рождается человек с определенным психотипом, и он в метафорическом смысле одноногий: ему всю жизнь приходится наращивать себе эту конечность, протезы себе придумывать, чтобы двигаться. Видимо, по мере того как достигаешь своего языка, у тебя появляются амбиции: это как юноша с заиканием в «Зеркале» Тарковского — «я могу говорить». Я часто чувствую, что что-то зацепил, и да, мне радостно, когда это резонирует со слушателями, ведь проявления общности между людьми — это одна из радостей бытия. В то же время легко отношусь к комплиментам, доверяя лишь последней инстанции внутри себя. Амбиция есть, композитор без нее невозможен. Другое дело, что эта амбиция должна опираться на какие-то достижения. И самоуничижение полезно, и амбициозность необходима. Композитор, по большому счету, — человек, лишенный роскоши быть скромным — ибо передает миру новый взгляд на мироздание. Написал симфонической цикл — по факту предъявляешь целую космогонию. Конечно, радостно, когда чувствуешь, что что-то сместил в восприятии людей. Это одна из целей искусства, частности, и в Украине. Надо от многого рабского в сознании отказаться, иметь смелость говорить «я могу что-то, это моя семья, это мое пространство».
— Часто ли вам приходилось принимать этот холодный душ самоуничижения?
— В фазе юношеского становления — постоянно. Помню, например, когда-то давно я пошел на концерт музыки Арво Пярта. Вернулся домой и уничтожил свои эскизы, потому что это было то, что я называю «встречей» и, как результат, осознание расхождения масштабов наблюдающего и наблюдаемого. Было еще несколько подобных «встреч». Были периоды, когда я прекращал писать, понимая, что надо, чтобы что-то в тебе медленно проросло, а не пытаться зайти в мраморный подъезд в грязных сапогах.
ПТИЦЫ И РИСУНКИ
— У вас есть интересное хобби: движение «Птички». Что это такое?
— Еще один раствор, который разжижает чрезмерную серьезность по поводу себя и своего искусства. Мы с моим другом, замечательным музыкантом Игорем Завгородним, в свое время ради игры рисовали различных существ, подписывали их стихами довольно абсурдного содержания, а затем появились птички, потому что они универсальны и их очень много видов. Это необходимый элемент юмора — снижает академический снобизм и градус пафоса. У меня даже есть цикл для скрипки и фортепиано «Сны птицы». Игорь предложил в следующем году праздновать юбилей, 9 лет существования «Птичек».
— Почему именно 9, а не 10?
— Потому что у птиц свои системные константы.
— Вы еще и рисуете, ко всему прочему?
— Это всегда было. Я очень плохо учился в школе, но всегда рисовал, это началась раньше музыки. Начало даже получаться, и меня поддержали друзья-художники. Когда я углубляюсь в музыкальную идею, она неизбежно имеет еще и визуальное воплощение. Однако если музыка для меня — это всегда преодоление себя и большой ежедневный труд, то графика и живопись — скорее разрядка. Сам процесс написания музыки часто мучителен и неприятен. Бывает, уже на половине произведения ты обессилен и потом держишься исключительно на воле дойти до конца.
В последнее время меня волнуют графические работы с фактурами бумаги, с коллажем. Произвожу самые разные модификации с бумагой и затем наблюдаю, куда они меня поведут. К сожалению, в моей голове — кладбище нереализованных визуальных идей. Очень часто снятся готовые картины. Но на них просто нет времени, как и на регулярные выставки.
КИСЛОРОД
— Последний, несколько странный вопрос: все же, зачем вам музыка?
— Наше физическое тело зависит от кислорода. Это пульсирующее движение легких... А легкие нашего нефизического тела так же зависят от своего воздуха, и вот непременная химическая составляющая такого воздуха — музыка.
