У человека, в конце концов, до черта здравого прагматизма, чтобы докапываться до истинного смысла всех бессмысленных фактов и стихийных явлений. Даже если речь идет о парадоксальном искусстве, абсурде, пародии, эпатаже, всегда найдется «умник» в очках, который спросит художника: «А что вы хотели сказать своей работой?» И хотя над таким любознательным типом можно бесконечно смеятся, однако он сидит в каждом из нас и взывает к пониманию. Когда художник-коммуникатор высказывается, я стремлюсь понять его правильно. Хочу «иметь уши, дабы услышать». Поэтому когда «разбиваешься» о хитросплетения и непостижимость авторского замысла — поневоле возмущаешься. Еще более досадно чувствовать себя дураком. Тем более — обманутым.
В 1992 году двери во всемирную «империю кино» были выбиты веселым и пьяным сапогом Квентина Тарантино — режиссера, сценариста и актера, который очень любит называть своих зрителей идиотами и говнюками. Несмотря на это увлеченные «тарантиновским» искусством граждане с неистовым воодушевлением пьют пролитую им на экране кровь, впитывают мед его беспросветного «факания» и трясут кошельками, создавая очереди к кинотеатрам в дни его премьер. После «Криминального чтива» Тарантино стал живым классиком, апостолом нового кино, признанным корифеем. От него тащатся как махровые ценители Бергмана, так и «крутые мены» с лицами бультерьеров.
Лишь недавно я наткнулся в видеопрокате на первый фильм Тарантино — «Бешеные псы». Парень за прилавком пытался всучить мне еще и несколько кассет «не хуже» — новые мясорубки с Долфом Лундгремом и Брюсом Виллисом. Когда я возвращал кассету, «прокатчик» поинтересовался: «Ну, как тебе?» Я пожал плечами, ибо и действительно не знал, что ответить. Тогда хозяин кассет, насупив брови, задумчиво сказал: «Просто в Тарантино нада вникать!» Мне почему-то сразу вспомнилась «речь» Тарантино в «Четырех комнатах», где он играет самого себя: «Сколько подонков посмотрело мой последний фильм?»
Итак, это ирония и пародирование. Все, что делал Тарантино до «Джеки Браун» — нахальный сарказм, жанр стебовый, а потому и развлекательный. Он любит настаивать на своей «энтомологической объективности» и абсолютной правдивости. Он исследует и демонстрирует поведение механических людей, чья жизнь — сумма инстинктов. Герои Тарантино стреляют на красный свет и трахаются на зеленый. Интеллектуалы падают со стульев, ибо видят в этом издевательство над голливудскими штампами и традициями, а остальные зрители довольствуются первобытным хохотом над однозначными придурками.
Говорят, что смех продлевает жизнь. Однако я не знаю, распространяется ли лечебно-терапевтический эффект улыбки на клинических дебилов или олигофренов. Все-таки, иногда смех может и пугать: один из героев Виктора Гюго смеялся вечно, ибо имел откорректированный ножом рот. И если уже в ХVII веке испанские продавцы уродов — деды современного шоу-бизнеса — легко наладили хирургическое производство смешных калек, то нынче их потомки существенно «гуманизировались» и бескровно продуцируют выродков на все вкусы. И если Дэвид Линч пытался показать такого механического человека трагически («Голова-ластик»), то Квентин Тарантино сделал из современного дегенерата весьма симпатичного хулигана. И шквал насилия в своих лентах доводит до такой концентрации, чтобы было смешно и омерзительно одновременно (большинство вкусных коктейлей — это сочетание «несовместимых» на первый взгляд компонентов). Тарантино предлагает комплексное удовлетворение: не только хорошо выпить, но и славно поблевать. Однако многие думают, что понимают пародийный подход режиссера и его высокие духовные ориентиры. Хотя на самом деле Тарантино еще в детстве «торчал» от фиесты насилия и крови в фильмах категории «Б», и сохранил это увлечение поныне. В общем, мне кажется, все влюбленные в Тарантино постмодернисты замечают в его работах значительно больше аллюзий, скрытых цитат и пародийных сцен, чем их там есть на самом деле. Таковы вот поиски черной кошки там, где она могла бы пробегать.
