В оформлении обложки одного из «поздних» поэтических сборников Лины Костенко («Мадонна Перехресть», 2012) использован фрагмент знаменитой картины итальянского художника ХV ст. Филиппо Липпи «Мадонна с младенцем и двумя ангелами». Не знаю, такой ли была неожиданная ассоциация самой поэтессы, или просто ветер из Италии подул в направлении Киева, когда готовилась книжка, но факт остается фактом: юная послушница Лукреция Бутти, в которую влюбился монах-кармелит Филиппо Липпи, а затем воспроизвел ее волшебный образ на полотне, стала отныне еще и украинской Мадонной Перекрестков. Той, которая терпеливо благословляет «дальнюю и неизвестную» дорогу, по которой все еще мчит- мчит-мчит желающее рискованных импровизаций человечество...
Сентимент к Италии у Лины Костенко появился, возможно, еще с начала 1940-х, когда ее детство бегало тропинками Труханового острова, похожего во время наводнений на Венецию. Правда, не на каменную, а на деревянную. Когда прибывала вода, трухановский люд переселялся на чердаки и террасы; балкончики становились похожими на гондолы; «все махало крыльями и веслами, а козы выдергивали сено на баркасах»... Но вдруг упали на ту «Киевскую Венецию» бомбы. И Венеция начала гореть. И наводнение смывало пепел...
Сказка окончилась — началась война.
Лина Костенко, думаю, могла бы повторить известные слова Леси Украинки: «Моя душа любить контрасти». Гармония у нее пробивается «крізь тугу дисонансів»; жизнь человеческая предстает в напряженном драматизме, в переплетении острых моральных коллизий. «Итальянские» поэзии подтверждают эту особенность творческого «Я» поэтессы.
Италия в поэзии Лины Костенко — это прежде всего художественные верхогорья, вытворенные гениями разных времен. Ее воображение время от времени «вызывает» фигуры крупных мастеров, чтобы увидеть в их историях смыслы, которые являются важными всегда и везде.
Вот Данте, которого когда-то прокляла и прогнала родная Флоренция (стихотворение «Під вечір виходить на вулицю він» из сборника «Над берегами вічної ріки», 1977). Прошли века, и теперь «Флоренція плаче»: в конфликте гения и толпы история оказалась на стороне гения. Данте готов простить родному городу его прежнюю жестокость и несправедливость, однако в стихотворении он все же амбивалентный: его великодушие напоминает снисходительность, а снисходительность — пренебрежение и даже злорадство... По крайней мере, эмоция резкого упрека явно доминирует над сожалением, сочувствием или досадой («Прославилось, рідне. Осанна тобі», — эти слова Данте касаются родного города, однако появляются они у великого поэта будто сквозь зубы).
Осуждение ТОЛПЫ — характерный мотив в поэзии Лины Костенко. В этом смысле она продолжает ту традицию индивидуализма, которая в европейской литературе рубежа ХІХ—ХХ веков воцарилась с легкой руки Фридриха Ницше. В украинском писательстве она выразительно проявила себя в творчестве Ольги Кобылянской, Леси Украинки, Владимира Винниченко... Это тот индивидуализм, знаком которого является вера в силу суверенной личности и негация толпы с ее инстинктами далеко не наивысшего уровня.
Конечно, когда один поэт пишет о другом, то он поневоле, сам того, может быть, и не ведая, «выговаривает» немало такого, что касается его самого! Ведь творчество — всегда исповедь автора. Поэтому и в горьком опыте Данте из стихотворения, о котором сейчас идет речь, есть сугубо «линокостенковский» лирический импульс: у нашей поэтессы была своя «Флоренция»; та, которая охотно травила ее, пытаясь укротить-приручить.
В другом стихотворении Лины Костенко («Чекаю дня, коли собі скажу») появляется Микеланджело. Речь идет здесь об этических максимах художника, о вечных муках недовольства от выполненного, о глубинной потребности гения оставаться всегда учеником, semper tiro. Свои максимы поэтесса опять усиливает резким контрастом: то ремесленники всегда довольны собой, с крупными мастерами же, такими, как Микеланджело Буонаротти, все иначе. «В мистецтві я пізнав лише ази», — говорит Микеланджело в конце жизни. Он создал свой мир, оставаясь сам себе строгим судьей. Толпа (опять толпа!) ему не указ, ведь гении имеют значительно более надежного «контролера» — «незглибиму совість». А что такое совесть, как не внутренний судья, который не признает компромиссов?
Опять контрасты, опять этические максимы, опять «альтернативы баррикад», такие характерные для музы Лины Костенко...
Венцом, наполненным духом максималиста рассуждений Лины Костенко о судьбах и тернах художников, является ее драматическая поэма «Сніг у Флоренції», впервые напечатанная в ее сборнике «Сад нетанучих скульптур». Зерно сюжета поэтесса нашла в «Жизнеописаниях самых знаменитых живописцев, скульпторов и зодчих» Джорджо Вазари, где есть подробный рассказ о флорентийском скульпторе и архитекторе Джованфранческо Рустичи (1474 — 1554).
Рустичи, как и Данте, — флорентиец. Наделенный талантами, замеченный еще в юности меценатом Лоренцо Несравненным, Джованфранческо, казалось бы, имел все шансы занять место рядом с Леонардо да Винчи, с которым он когда-то вместе учился у мастеров. Однако произошло то, о чем Нимфа в «Лісовій пісні» Леси Украинки с большой душевной болью говорит Лукашу: ты «життям не зміг до себе дорівнятись».
Лина Костенко использовала прием, который иногда встречается в литературе и кино: она свела в непростом диалоге человека, который завершает жизнь, — с ним самим, молодым (так, между прочим, начинается «пропущенный» многими фильм Эльдара Рязанова «Предсказание», снятый в 1992 году, уже значительно позже, чем была написана драматическая поэма «Сніг у Флоренції»). Старый Рустичи доживает жизнь в монастыре, во французском городе Туре. Теперь он судит себя, «прокручивая» пленку прожитых лет и ведя исповедь с Флорентийцем, то есть — с самим собой, прежним. История жизни Джованческо Рустичи в этом разговоре представлена как история потерянного, недореализованного таланта, разменянного на искушения. Мир ловил — и поймал Рустичи. Призраком богатства, сладким запахом славы, прихотями заказчиков...
Ветер из Италии и в этот раз принес Лине Костенко историю, трансформируя которую, она сказала вещи абсолютно сокровенные, личные. Флоренция и Тур — это ее «псевдоним» Украины тех времен, когда выбор между свободой и конформизмом, сделанный в пользу конформизма, означал потерю собственного «Я», измену своему назначению (в конечном итоге, это ситуация универсальна, она может касаться не только Украины и не только «тех времен»!). Компромиссность, этическая шаткость пагубны для мастера, — такой является максима Лины Костенко. Она ее выстрадала, сумев, как это бывает с поэтами неординарной судьбы, даже неблагоприятные обстоятельства повернуть себе на пользу. «Усе воно колись згодиться мені як матеріал», — говорил лирический герой новеллы Михаила Коцюбинского «Цвіт яблуні». Так и у Лины Костенко: ее гордое отстаивание своей «духовной суверенности» находило продолжение в поэтическом творчестве, в том числе — в «диалогах» с великими итальянцами.
