Кроме таланта художника, Матвей обладает светлым даром очаровываться людьми. Поэтому, мне кажется, что он преображает этот мир не только своими картинами, но и своим отношением к людям, ведь рядом с Матвеем хочется быть таким, каким он тебя видит — быть лучше. Наверное поэтому, когда оказалось, что у Матвея больное сердце, ему захотели помочь не только близкие, но и малознакомые люди.
— Как возникла идея благотворительной выставки «в твою честь» (см. «День» № 185. — Ред.), которая проходит сейчас в галерее «Лавра»?
— Мне в очередной раз сказали, что операция неизбежна, а значит, нужны деньги, которых у меня нет. Я поделился этой проблемой с друзьями, и художник Борис Егиазарян предложил идею выставки, где будут продаваться картины по цене намного меньшей, чем они стоят реально, а вырученные деньги пойдут на мое лечение.
— Когда ты оказался в центре любви и заботы, твое отношение к людям изменилось?
— Если бы до этих событий мое отношение к людям было кардинально другим, то, думаю, и люди ко мне бы относились иначе. Но скорректировалось безусловно: хотя человек я строгий и к искусству, и к людям, но я, по нравственным соображениям, зарекся, во всяком случае на время, давать оценку чужим картинам с эстетической точки зрения.
— Как возникают темы твоих картин?
— Конечно это достаточно избито: «когда б вы знали из какого сора...» Побудительный мотив может быть разным. Но мне кажется, что каким бы он ни был, он должен быть на уровне прозрения. Например, с картиной «Райские врата» забавно получилось. Меня давно мучила мысль о райских вратах, а у меня дома стоит ящик с книгами знакомого, вытягиваю наобум верхнюю книгу, это оказывается «Памятники мирового искусства», открываю посредине прямо на иллюстрации «Райские врата» Гиберти. И я понял, почему для меня эта тема важна, что я этим хотел сказать.
Вообще же, серии не замышляются — они происходят. Вся жизнь — многосерийный телефильм, потому что одна картина не исчерпывает темы. После «Тайной вечери» Леонардо писали и другие «Тайные вечери», хотя может для самого Леонардо эта тема была уже закрыта. Есть замечательный фильм «Мистерия Пикассо», где Пикассо рисует и рассуждает примерно так: «А что же дальше в этой истории произошло?» Меня всегда интересует, а что же было дальше.
— Когда ты начинаешь рисовать, то знаешь ли, каким будет окончательный вариант картины?
— Рисование — это плавание из пункта А в пункт Б. Большинство отправляется в путь, планируя все пересадки в дороге, но в конечном счете все мы доберемся до пункта Б. Другое дело, что ты не знаешь, как именно придется плыть, и моя картинка должна в первую очередь удивить меня самого. Как сказал один мой знакомый художник: «Не интересно рисовать то, что ты умеешь».
— Ты работаешь для себя или для других?
— И для себя, и для других. Это монолог с попыткой диалога. По-настоящему мне важно мнение немногих людей, но чем больше этих людей становится, тем лучше. Недавно меня сравнили с Бродским, и для меня это дорого, потому что особенно сейчас я чувствую в нем родственную душу. Мне очень близко его ощущение времени, когда понятно, что любое время изменяется до неузнаваемости. И наше время изменится, поэтому меня не интересуют бытовые проблемы.
— Тебе интересны люди?
— Конечно, люди вообще важнее любого искусства. Как правило, люди лучше относятся к мертвым, чем к живым, потому что мертвый человек уже легенда, миф, он перешел в разряд управляемого предмета. С живыми сложнее. Как сказал один мой друг: «Хочешь мы цены на твои картины подымем? Давай ты умрешь, и тогда моментально это сделаем». Для меня же люди важнее, чем картины, но без картин я не могу.
— Когда ты почувствовал, что нашел свою дорогу?
— У меня за плечами десять лет плодотворного творчества, хотя до этого я тоже что-то рисовал. Я искал, пытался учиться у мертвых, но только увидев работы Кильпа Вагана — армянского художника, его иконопись, я понял, что нашел нужный путь.
— Ты мог бы не быть художником?
— Мог стать еще кем-то, но художником лучше. Есть дороги, которые мы выбираем, есть дороги, которые нас выбирают. Я вообще считаю, что художник — это редкое качество человека, сумма качеств и технологий. Есть, наверное, некая тайна мироздания, которую невозможно алгоритмизировать, но бывает, что нарисовал и приходит нечто — это как запах мокрой глины, как запах первородства. Но для того, чтобы это произошло, надо в каждой картине умирать, а иначе ты не художник.
Для художника нет ничего страшней, чем его плохие работы. И пока я сам не пойму, что это хорошо я не остановлюсь. Не надо сто картин, пусть будет сорок, но такие, как надо.
— А бывало такое, что бросал картину?
— Ну, во-первых, холста жалко, поэтому просто переворачиваешь и делаешь что-то другое. Как говорил Пикассо: «Живопись — это наложение картины на картину».
— Почему у тебя достаточно много картин на библейские сюжеты?
— Я, как большинство из нас, поздно прочел эту книгу. А она про меня, про мой народ. Я почувствовал ее ритм, понял, о чем это.
— Что значит быть профессиональным художником?
— Я считаю, что единственный критерий профессионализма — это жить за счет того, что производишь. Я понимаю, что это достаточно спорное обобщение, но для меня оно важно, особенно, когда приходится защищаться от так называемых профессионалов, которые ничего по большому счету не сделали, но у них есть высшее художественное образование и они являются членами Союза художников. Как сказал Вертинский, когда он пошел получать ставку в Москонцерте: «Милочка, кроме таланта и мирового имени у меня ничего нет». Мирового имени у меня, правда, пока тоже нет, но это дело наживное. Может, и не в этой жизни.
— Есть ли у тебя любимые картины художника Матвея Вайсберга?
— У меня с любимыми сложно: «Ругайте как хотите, но никогда не говорите, что предпоследняя вещь лучше, чем последняя». Любимая должна быть последней или еще ненаписанной. Другое дело, что есть работы — вехи. Например, «Разговор в Самарре», «Дракон», «Ночной пастух», «Ковчег», «Объятья».
— Не боишься ли, что наступит момент, когда не сможешь рисовать, не захочешь?
— Такой страх существует всегда. И в то же время я всегда ощущаю, что существуют эти мои триста картин, триста поплавков — моя защита. Они могут быть где угодно, и, когда мне бывает совсем плохо, то вспоминаю, что все-таки я это сделал.
Последнее время я стал суеверным и почти не рисую портреты близких людей. Потому, что рука иногда видит больше, чем глаза. У меня есть портрет отца, нарисовав который, я увидел, что отец болен. А находясь все время рядом, я этого не замечал.
— Кто твои любимые художники?
— Кильп Ваган — это из живых. Но в конце второго тысячелетия художнику очень трудно говорить о своих пристрастиях. Делать вид, что до тебя не было ни Леонардо, ни Рембрандта — это или быть полным невеждой, или прикидываться. А из любимых картин: «Возвращение блудного сына» — Рембрандта, «Герника» — Пикассо.
— О тебе рассказывают, что как-то на одной из выставок на Андреевском спуске посетитель спросил тебя: «Вы еврей?», на что ты ему ответил: «Нет, я просто сегодня плохо выгляжу».
— Это чистейшая правда, но самое забавное, что этот посетитель был директором какого-то еврейского театра. Пришлось потом извиняться.
— Почему ты считаешь, что сравнение тебя с Бродским говорит о понимании того, что ты делаешь, а когда тебя назвали «местным Шагалом», то тебя это взбесило?
— Потому что Бродский — не художник, а поэт, который мне близок. А Шагал, при всей моей любви к этому художнику, это другой, не мой язык. Он Шагал, а я Вайсберг — и мне этого достаточно.
