Одессит Михаил Рева — один из наиболее успешных и талантливых скульпторов и архитекторов Украины. Он равно одарен и в малой форме, и в монументальной; впечатляют и его ювелирные изделия, и графика, и архитектурные разработки. Наиболее известная его работа в Киеве — монумент Памяти жертв терроризма; на днях завершился Одесский кинофестиваль, приз для которого — статуэтку Золотого Дюка — также создал Михаил. Его проект Мемориала жертвам Голодомора, — к сожалению, нереализованный, — отмечен истинно трагедийной мощью, как свидетельство общечеловеческого осознания нашей Катастрофы. Можно назвать и многие другие замечательные работы в Одессе и в Киеве, без которых современный культурный ландшафт этих городов уже нельзя себе представить.
— Как ты стал скульптором?
— Понимаешь, уже роддом в Керчи, где я появился на свет, стоял посреди древнегреческих раскопок. Огромные горы античной битой посуды, ІІІ век до нашей эры — я потом там бегал ребенком, это очень впечатляло. Но начинал я с совершенно иного: закончил мореходное училище. У нас дружная семья, отец — капитан дальнего плавания. Он приходил из рейса, все садились за стол, и он рассказывал удивительные истории о разных странах. Поэтому я считал, что буду моряком, — такая детская страсть.
— Что же произошло?
— Представь себе: мальчик из хрущевской квартиры в 1977 году попадает в центр Барселоны, к Сакрада де Фамилия Гауди. А капитаны, с которыми я работал, были друзьями моего отца, и они водили меня по разным музеям, галереям, это был первый университет. Если в советское время книги Сальвадора Дали, Пикассо, Цаткина искали подпольно, — то я это видел живьем. А потом пришло осознание, что это должно стать частью меня, профессией. Поэтому я поступил в Ленинград, в училище имени Мухиной, и мне там повезло, поскольку у меня был потрясающий преподаватель — Людмила Калугина. Она до сих пор преподает, это удивительная женщина. Мы с первого курса ездили в Москву, к Вадиму Сидуру в мастерскую. Нас водили в запасники Русского музея, мы смотрели Филонова, русский авангард. Я был плодородной почвой, в которую надо было закидывать «правильные» семена. Уже потом пришло осознание, что дело даже не в скульптуре, а в пластике, в организации пространства.
— Учеба и награда в Петербурге, стажировка в Италии — почему же ты вернулся в Украину? Обычно путь у наших творцов диаметрально противоположный.
— Мне предложили аспирантуру в Питере, но я человек южный, мне этот болотный климат категорически противопоказан, я там изнывал. А в Италии совсем другое. Тоже предложили аспирантуру, стипендию, но я понял одну вещь: мы никогда там никем не будем. Можем быть хорошими профессионалами, но реализоваться там не сможем. В Америке это реально, в Европе — нет. Понял и другое: когда рухнул СССР, появилась возможность реализовывать свои идеи и мысли здесь. Это очень тяжело, но возможно.
— Чему же ты научился в Италии?
— Посуди сам. Вилла Абамели — это центр Рима. 15 минут пешком до собора Святого Петра. Мы ходили в музеи, встречали интересных людей. Даже не надо работать, рисовать — достаточно впитывать все это. Там было много разных историй.
— Что ты хотел делать вначале, когда ощутил себя самостоятельным художником?
— Создавать среду, которая бы положительно влияла на людей. Мне не нужны искусственные потрясения. Я могу возле Привоза в Одессе зайти в любой двор и испытать там такой культурный шок, что все галереи мира просто отдыхают по сравнению с той правдой жизни. Культурная Европа идет в галереи или музеи за этим шоком. А у нас все наоборот. Мы вышли из культурного вакуума и патологической лжи, и нам немного в другом плане пришлось развиваться. Это и сейчас всеобщая проблема. Мне кажется, что ритм человечества уводит нас немного не туда, разрушая основы, связи человека и природы.
— Но ты же все равно работаешь в городе?
— Но я бы с удовольствием, если бы была такая возможность, сделал бы сад скульптур. Это совсем другая среда с другими образами. Мы же недалеко ушли от советского плана монументальной пропаганды. Дух не изменился, только раньше были Ленины, а теперь товарищи в шароварах. Скульптура осталась заполитизированной. На те же грабли наступают. Тратят безумные деньги на псевдоидеи.
— Какому материалу ты отдаешь предпочтение?
— Я люблю все материалы. Просто есть задача, с которой надо справиться. Конечно, я ограничен в средствах, приходится подключать смекалку, решать, как это сделать. Не люблю бутафорию. Могу из гипса делать бронзу, из пластика — настоящий камень, но все-таки энергия материала очень важна. Когда ты его понимаешь и чувствуешь, то можешь четко справиться с задачей.
— Бронза послушнее камня?
— Камень более энергетичен. Когда ты его рубишь, то получаешь заряд. Устаешь, но чувствуешь себя оплодотворенным все время. Камень дает тебе силу.
— Почему же тогда у тебя вдруг возникло ювелирное дело?
— Это был такой период: никаких заказов, а с галереями работать не люблю, не продаю работы на поток. А тут, после того как я поставил стул на Дерибасовской, ко мне пришли с предложением сделать ювелирный подарок. Я придумал идею — миниатюрный стульчик, кнопочка, сидушка открывалась, там лежала пирамидка из бриллиантов, но руками ты ее не мог взять, еще одна кнопочка — и бриллианты лифтом поднималась. Механизм придумал мой брат: более 90 шурупчиков и гаечек, система пружин... Когда я решил это сделать, то обратился к ювелирам — они сказали, что это нереально. А сроку — полтора месяца. И у меня возник профессиональный спор, ведь ювелиры — отдельная каста, очень серьезные ребята. Это был профессиональный вызов, и я решил их заставить себя уважать.
— Заставил?
— Да. Они потом ко мне приходили... С другой стороны, мне ювелирка многое дала в том плане, что это ремесло, требующее абсолютной собранности. Кроме того, это были арт-проекты из золота, со своими подтекстами — машинка с бриллиантовой крышей — мол, круче бриллиантовой крыши не бывает, или та же каша из жемчуга... Мне нравилось делать такие золотые анекдоты по-одесски. Деньги для заказчиков вторичны, здесь вопрос удивления. Я знал, кому делаю, и мне надо было удивить не количеством килограммов или чистотой бриллиантов, а именно такой концептуальной идеей. Было интересно и удавалось. Когда-нибудь, может, напишу книгу об этих людях.
— Самого серьезного заказчика помнишь?
— Я делал работу для Туркменбаши, и это очень серьезная история, потому что туда ехала одесская делегация решать вопросы о поставках газа. Все очень важно — Азия, отношения, подарки. И я его высчитал. Он посмотрел, сказал — да, это наш Каспий, что-то ему вспомнилось... И Одесса после этого получала самый дешевый газ в Украине. С одной стороны — игрушки, с другой — политика.
— Что-то пригодилось из этого опыта для основной профессии?
— Есть несколько проектов, в которых я хочу ювелирное дело использовать для монументальной скульптуры. Это как поры кожи — мы видим силуэт, какую-то массу, и когда подходим, она может работать до мельчайших деталей. Хочу это сделать, пока не получается.
— Графика для тебя — это тоже вызов, развлечение или профессия?
— Графика — это всегда легко, это импровизация на уровне нот, музыки. Я вот имею маленький блокнотик, и все рисую, рисую. Мазки, пастель, акварель... А вот скульптура — это длительный забег от первого импульса, когда ты понял эту форму и нашел это решение, до завершения через три-четыре года. И первый импульс должен совпасть с последним.
— Выходит, графика — это предохранительный клапан скульптора от тяжести профессии?
— Ты мгновенно видишь результат. А также результат своих эмоций. Сделал — и все. Я графику делал и всю дарил. Для меня это удовольствие скорее.
— Причем не без влияния Пикассо.
— Да, и также Шагала, Матисса. А Пикассо — отдельный гигантский остров. Он просто вернулся в детство и открыл полный чувственный поток сознания. Я видел его очень много, был в его мастерских. Меня больше всего впечатлили его зрелые периоды — шикарная, фантастическая керамика, на которую как раз и влияет графика, сделанная легко, непосредственно, как и Матиссовская — одной линией. У тебя есть поток сознания — ты делаешь. Очень сильное влияние, стараюсь как-то избавляться, но все равно — если любишь, то любишь.
— Какова вообще твоя любимая визуальная форма?
— Галька.
— Почему именно она?
— Похожа на яйцо, вечная дремучая истина — простая, но идеальная. Всякие рюшечки тоже могут быть, но смотря в каком контексте.
— Контекст важнее?
— Меня интересует только пространство. Взять Дюка над Потемкинской лестницей в Одессе. Его высота — чуть более двух метров, а он держит огромное пространство. Если его оттуда убрать — все разрушится. Скульптура — это тот краеугольный камень, который входит в пространство и его держит. Пусть это новая вещь, но она там настолько органична, что человек, который проходил раньше рядом тысячи раз, воспринимает так, словно это там стояло всегда. Это и есть правило для меня.
— Нужна ли сейчас скульптору натура?
— ХХ век человеческий образ настолько уничтожил, что ничего не осталось от эпохи Возрождения. Натура важна, но это другая задача. Для меня натура — это уже характер человека. Например, памятник Черчиллю в Лондоне — есть драматизм ситуации, характерные моменты — смотришь и понимаешь, что человек был на таком лезвии бритвы... Вот в этом натура важна. Но это характер, образ. А как в советское время... Мне как-то в армии пришлось вылепить 48 барельефов Героев Советского Союза за месяц. Я тогда и прозрел. Мне больше нравится стилизовать вещи. Там характер уже другой.
— Что для скульптора важнее: руки или голова?
— Очень тяжелый вопрос. Тут несколько этапов. Сначала — голова. Есть разница между мазком кисти и арсеналом того, что надо сделать. Ошибка очень тяжела и в финансовом, и в любом другом плане. Как нам говорили в институте: «Пока это глина, еще можно все исправить. Когда это бронза, это уже вечность. И будет очень стыдно за ошибку». Надо очень сильно подумать, прежде чем начать работать. Ты должен видеть все пространство целиком: система обобщения. Скульптура — это удовольствие, но и пот, ответственность большая. Из-за этого скульпторы — тоже отдельная каста. Это ведь древнейший вид искусства, где технологии не менялись тысячелетиями, мало того, некоторые вещи утрачены. Я использую самые передовые технологии, работу сканирует компьютер, и она из маленькой увеличивается до огромной, но это таинство энергии рук остается, все равно тебе придется взять в руку штихель, наждачку, все облизать, и тогда оно обретет энергию. Вот с ювелирными вещами проблема — они пустые, без души. Чтобы они обрели энергию, их надо побить об асфальт, сделать какие-то вмятины, подполировать, и тогда это обретет сакральный смысл.
— Наверно, отсюда у тебя так часто встречается в работах мотив процарапывания, клинописи, азбуки. Как будто некое послание...
— ...в котором простые вещи могут стать священными. У меня есть серия икон, где та же галька становится лицами святых. Не в пафосе оклада, а просто и искренне. Древние церкви в Грузии, Греции, Керчи все-таки не такие пафосные, как сейчас. Более человеческие росписи, резьба, знаки. Ведь первые христиане, чтобы узнать, был это свой или чужой, рисовали знак рыбы, Христа. Для таких вещей даже слово «нравятся» не подходит. Они мне очень близки. Мне вообще очень импонирует древнее искусство: мощное, энергетичное, сакральное. Архаика очень монументальна. Даже если взять маленькие фигурки из глины, то там есть отбор формы и стиля настолько четкий, что он, конечно, влиял и на Пикассо, и на Бурделя, многих художников завораживал. Там не все раскрыто, там есть шепот, тайна. С такими вещами можно общаться бесконечно. Я пытаюсь эти архаичные мотивы вводить в скульптуры. Но у меня это еще и связано с генами, потому что мой прапрадед — грек, жил на Кипре, а другой прапрадед был сотником Запорожской Сечи. Есть такая семейная легенда.
— На что наиболее влияет архаика?
— На обобщение формы. Ты можешь слепить глиняный шарик, приставить маленький треугольник носа, провести линию — и все, будет лицо, обобщенный образ. Древнее искусство очень чисто и откровенно. Фигуры должны были по энергии совпасть с природой. Люди, которые несли их в дом — несли кусочек энергии, окружавшей их. Это вещи очень искренние, и неважно, архаика это или нет. То же в скульптуре канадских эскимосов, инков, в храмах Камбоджи. Там нет нашей современной пустоты, безысходности.
— Если говорить о современности, то не обойтись без вопроса о твоих архитектурных проектах. Какова их судьба?
— Они почти все не реализованы. Это тоже мой внутренний протест определенный, как с ювелирами. Ведь сейчас архитектура сама по себе как огромная скульптура. Я придумываю форму, лепим макет, смотрю, как она становится в ландшафте, потом приводим какой-то знаменатель, чтобы сделать практически, а потом строим компьютерные модели. Увы, у нас очень редко задумываются об эстетической составляющей проекта, о том, насколько органично он входит в городскую среду.
— В связи с этим вспоминается твой проект по Голодомору. В эскизе он производит более сильное впечатление, чем ныне существующий мемориал.
— Мне как художнику очень обидно за то, что получилось сейчас. Ведь это должно воздействовать так, чтобы человек, который не знает ничего о Голодоморе, мог бы подойти — и у него произошло бы что-то внутри. А соединение с ландшафтом, а Киево-Печерская Лавра? У меня вообще была идея, что мемориал Голодомора должны делать люди, разные по духу, по вере, по крови. Ведь это трагедия не конкретно одного народа, а всего человечества. Потому я придумал мемориальный зал, чашу со столбами... Мой знакомый итальянец, потомственный камнерез, камень просто распиливает, и, когда проводишь по нему влажной ладонью, он начинает звучать, как орган. Звук невероятный. Я хотел, чтобы возникали такие мистические вещи. Мог бы быть комплекс, посвященный вообще трагедии ХХ века, ужасному эксперименту, который над нами всеми поставила эта дьявольская машина, был бы музей такого уровня, которого нет нигде. Но не достучались. Надеюсь, буду делать проект по Бабьему Яру, и те мысли и наработки мне в этом помогут.
— Какое влияние на твое творчество оказывает Одесса?
— Это же Вавилон... Во мне семь кровей, и у моей дочки тоже. Такое смешение для Одессы обычно. Национальность одесская — суржик. Потому город очень толерантен, его не волнует, какой ты национальности, лишь бы ты был хорошим человеком. Прописка — это твоя репутация. Если она хорошая, значит, все нормально. Если ты кого-то обманул, но сделал это красиво — то это тоже репутация (смеется). Мне нравится, что этот город никогда не унывает. Там из любой проблемы можно сделать улыбку и идти дальше. Правда, от той Одессы, которая была, осталось немного. Но все равно она как-то перемалывает всех, есть какой-то вирус... Одесса заставляет людей любить ее, проникаться ее духом. И работать там очень сложно. Потому что это город солнца, красивые люди, плюс хорошо поставленное питание. Любят покушать. У меня очень много друзей, все приезжают к морю отдыхать, это всегда хлебосольно. Одним словом, все приспособлено для того, чтобы не работать. Кошмарное расслабление. Но работать надо. Можно отлынивать, но беру себя в руки.
— То есть жизнь на искусство не влияет?
— Для меня искусство — это еще одна таблетка для выживания. Если будет рушиться все, то у меня всегда есть остров, где я могу стоять на ногах. Я так и дочке моей говорю. Это мой мир, который, может, не совсем идеален, но, по крайней мере, искренен.
— В чем тогда твоя философия жизни?
— В словах Экзюпери из «Маленького принца»: ты в ответе за тех, кого ты приручил.
— Приручил — кого?
— Тех, кто рядом с тобой, кто поверил в тебя и открыл какую-то часть своей души. Мы отвечаем за тех людей, которые нас любят, и это дает возможность жить. Это тоже одесская штука, как и в Европе: семья — фундамент всего.
— В этом смысле ты человек патриархальный?
— Не живу законом домостроя, но, как говорил мой папа: «Я не знаю, кем ты будешь, но человеком быть обязан». Это нормальные человеческие заповеди.
— Семья вдохновляет тебя как художника?
— Скорее, дочка, Маня. Как говорят в Одессе: «гены пальцем не раздавишь». Мы с ней очень сильно похожи, она очень чувствующий, креативный ребенок, поэтому мы с ней иногда советуемся. Родственники никогда не скажут тебе правду, а вот с Машкой мы более искренни, потому что коллеги. Я ей доверяю, она мне. А доверять я могу очень немногим. Мы все равно одиночки. Ты тропу выбираешь и по ней идешь. А там все капканы твои, как говорится. Я через это проходил, и Маша сейчас проходит. Самостоятельно набитые шишки — лучше всего, потому что они воспитывают характер. Без характера искусством лучше не заниматься. Но в начале надо говорить, что это красиво — неважно, что там: маленьким художником движет похвала. А потом, если это выходит на профессиональную стезю, тогда надо много знать, и легкость дается серьезным потом. Маша это поняла, и мне очень нравится, что у нее освободилась рука и она рисует графику прекрасную. Но для этого надо было рисовать везде.
— Знаешь, вот в том, как ты говоришь о семье, обнаруживается сентиментальная натура.
— Да, я человек сентиментальный, очень чувствительный, могу расплакаться — при всей жесткости профессии. Может, так фамилию оправдываю. Правда, мне приходится сейчас заниматься общественной деятельностью: возглавляю совет по дизайну в Одессе, и года три назад решил я убрать или хотя бы упорядочить всю рекламу в историческом центре. Все думали, что я буду, как обычно, сентиментальным, мягким. И тут они нарвались. Народ забыл, что я скульптор и имею дело с сопротивлением материала. Все равно начали убирать, тяжело, но потихоньку Одессу в порядок начали приводить. Хотя жена переживала, что меня убьют, потому что дело касалось миллионов долларов. Тут уже казацкие дела. Получается так, что нас выбрало время, и мы должны потихоньку свою линию гнуть, потому что если этого не делать, им, детям, будет тяжелее.
— Да, но каким ты видишь свое собственное будущее?
— Мне еще рано выращивать капусту, хотя иногда хочется. Есть мысль с Резо Габриадзе построить в Одессе часы, как в Праге или в Мюнхене, чтобы выходили фигуры, играла музыка, — целое представление. Обязательно хочу это сделать. Хотелось бы реализовать какой-то музейный проект обязательно, тоже в Одессе. Все-таки надо создавать культурные пространства. Общество этого требует для будущего. Пускай там будет калейдоскоп разных скульптур и разных мнений, но это должно состояться. Ведь за годы независимости нет ни одного стоящего прецедента в архитектуре. Вот чем мы можем гордиться, показать всему миру? Если мы любим эту страну, то мы должны делать вещи, адекватные этой любви.
— Как выглядит твой идеальный город?
— Это город, где сочетается гармония пространства и гармония человека. Где удобно жить, творить, мечтать, любить. Этот город должен быть очень познавательным, очень интересным, очень разнообразным. Очень сомасштабным. Такого идеала не существует, но стремиться к нему надо.
