Яне брызгал патологической совковой завистью к немецким колбасам. Я спокойно глотал кофе в центре Берлина. Смаковал пиво, и никакой катарсис гастрономического разнообразия не овладевал мною. Но когда я переступал порог немецких музеев, мои глаза от восторга и боли наполнялись слезами.
Многие отечественные музеи дислоцированы в помещениях старинных дворцов, церквей, крепостей и замков, особенно — замков, и это воистину символично: похоже, они находятся в состоянии постоянной осады. (Остается решить, от кого они в первую очередь защищаются — от государства, скупого во все времена, или же от посетителя, с пассивностью которого может соревноваться только его естественное невежество.) Надо иметь талант Михаила Зощенко, чтобы дать достойное описание наших прекрасных чудаков-музейщиков: сумасбродные дамочки, способные ежедневно поднимать бурю в своем персональном стакане воды, но вместе с тем — и копаться в архивах, раз в пять лет выуживая на свет Божий очередного провинциального гения. Мудрый архивариус, увлекающийся творчеством Высоцкого и коллекционирующий коврики с его изображением. Художник на побегушках с выразительным сизым носом. Неутомимые тетушки-смотрительницы, добрячки- коробочки, в арсенале которых — собственный рецепт уничтожения настенного грибка (а он так и не хочет исчезать) и календарь торжественных дат вроде бракосочетания племянницы или юбилея свекра, которые просто необходимо отпраздновать в обеденный перерыв, закрывшись в подсобке... Доходяга-экскурсовод — он может полчаса задумчиво листать позапрошлогодний номер «Пентхауза»... Местные гении, местные энтузиасты, местные интриганки — как же обойтись без них? — даже местные, т.е. музейные, ловеласы. А крыша опять протекает. А уборщица опять ушла в декрет. А одна научсотрудница (младшая) обозвала другую (старшую) «сукой», и теперь обе ищут политического убежища у директора. А в экскурсионной группе опять пьяные. А поляки- посетители жалуются, что за музейные проспекты надо платить, а у них, в Польше, их раздают бесплатно. А зарплату опять задерживают. А дежурный пошел проводить экскурсию в дырявых носках и это заметили. Вам кажется смешной и грустной картинка, спешно набросанная мной в нескольких штрихах? Но я же еще ни слова не сказал, к примеру, о музейных ограблениях...
Конечно, некорректно сравнивать обычаи двух стран, одна из которых — обнищала до нитки, другая — цветущая и сытая, да еще и добилась этого она своими руками. Но есть истины, которыми приходится колоть глаза. В Берлин меня привела оказия — командировка МФВ на творческую встречу газетчиков и представителей масс-медиа в Международном институте журналистики. Посещения музеев не доминировали в официальной программе — хотя в ней выделялись основные центры: Остров Музеев, Шарлоттенбург, несколько галерей contemporary art (на их «немецкий манер»). Думаю, если бы программа была более насыщенной, меня бы вообще «жаба задавила». А так, ничего — жив и дышу.
Изо всех впечатлений сильнее всего первое — обозрение Новой галереи искусств. «Новая» — это касается единственно строения, в котором размещена экспозиция, охватывающая европейскую живопись от Мазаччо до Гейнсборо. В Новой галерее искусств может заблудиться разве что остолоп. Расположение залов по кругу, точнее — овалу, в сердцевине которого величественно приютился «зал для медитации» (длинные деревянные лавочки у меланхоличного фонтанчика, журчащего в унисон обескураженным чувствам), размер, которого — как раз для средних гонок — предоставляет возможность в любую минуту отдаться желанному отдыху, а при желании найти выход и гардероб. Кстати, о последнем. Кто-то сказал, что театр начинается с вешалки, кстати, музей — тоже. В Новой галерее одежду и вещи ты прячешь сам — за какую-то пфеннингиечку — в герметичный сейф, а на входе получаешь билет, сам по себе являющийся произведением искусства: хитрая композиция из шести паролей, позаимствованных из произведений классического искусства, из них я угадал только два — Нефертити и дюреровского бюргера. При желании можно набрать уйму всяких пестреньких музейных проспектов, они здесь в самом деле даром. Зато открытки — а их здесь сотни, тысячи тысяч — каждая стоит 1—1,5 марки. (Для сравнения: на «блошином рынке» за такую цену, говорят, можно приобрести приличные ботинки.)
Старенькое журналистское удостоверение служило мне пропуском во все музеи Берлина — только в Пергамоне удивились: какие-то у вас печати странные; должно быть, вы — нездешний? А в Музее эротики пришлось все- таки платить за вход 8 марок: заведение частное, хоть для журналистов, все-таки, с ощутимой скидкой.
Вот наконец я в экспозиции; глаза разбегаются, как голодные тараканы. Как я раньше не замечал золотых нитей в волне волос Симонетти Виспуччи? Ни одна репродукция не передаст таких тонкостей. Между прочим, надписи — только по-немецки. Никакого дублирования на иностранных языках. Жесткого стандарта здесь, впрочем, нет: хотите — верьте, хотите — нет, но нация, почему-то признанная самой тоталитарной в мире (сейчас это, понятно, уже анахронизм), в музейном деле придерживается антитоталитарных принципов. Как Пикассо и Клее можно увидеть в двух-трех разных музеях Берлина, так и, например, Рембрандта находишь совсем в разных залах Новой галереи. Никакого пресса систематизации: полная свобода как людей, так и картин.
Служители вежливые, почтительные, в формах с геральдическими элегантными нашивками и фамилиями на табличках. За два часа ни разу я не столкнулся ни с ворчливой толпой, ни с экскурсионной группой — вымерли что ли? Или же разбрелись по супермаркетам? (Зато в сердце Пергамона столкнулся с художницей из Киева — дома едва здоровались, а здесь удивились друг другу и возрадовались.)
Экспозиция — без преувеличения скажу: гигантская, но не оставляет впечатления монтруозности. Пространство словно «цацкается» с тобой; приглашая тебя, изнуренного до потери пульса постсоветского туриста, на второй этаж (как исключение — несколько залов с миниатюрами, с кранаховским курфюрстом и перепуганным, со вдавленной челюстью Иммануилом Кантом). Параллельно линии залов с произведениями живописи — комнаты с компьютерами, оккупированные прежде всего молодежью, в том же помещении — библиотека по искусствоведению... Нет нудных экспликаций — только перед входом в галерею экспозиций — круглый зал, посвященный истории музея, все памятные музейные даты с 1832 по 1997 год.
Медовый аромат витает в интерьерах, а циферблат уже в лихорадке. Смотрители загадочно молчат, не подгоняют, нет — но от этого еще больше дергаешься. Куда, куда успеть? Исчезли за поворотом яблока Кривелли, толстые красавицы — Venus! — Тициана (а мы думали, что от целлюлита страдали только рубенсовские пышки). Успеть бы добежать до Босха, к его «голубому ангелу» (в «Иоанне на о. Патмос»), Джорджоне, Маньяско, Савольдо, Фуке... Рафаэль, Рафаэль!
Раздается несколько знакомых аккордов Бетховена — по иронии судьбы Озеров заканчивает ими киносериал «Освобождение» с его берлинским финалом. Мягкий мелодичный голос — все понятно без перевода. Кстати, в метро ни разу не слышал «шпрехного» аналога «Осторожно, двери закрываются» или «Следующая станция», мяукнут в репродукторе название станции и все. Если хочешь выйти или зайти, нажимаешь красную кнопку на двери или же слегка дергаешь саму дверь. Все зависит только от твоей инициативы.
