Наталья ВОРОЖБИТ — киевский драматург, сценарист. Одна из лидеров «новой драматургии», массовому зрителю известна как автор сценария телесериала «Школа». В 2000 году окончила Литературный институт им. Горького в Москве.
Принимала участие в театральных и драматургических фестивалях «Любимовка», «Новая драма» и других. Лауреат литературной премии «Эврика» (2004 г.)
Пьесы — «Житие простых» (1994), «Девочка со спичками» (1995), «Супербум и другие подарки» (1997), «Ширма» (1999), «Галка Моталко» (2002), «Что ты хочешь, украинский бог?» (2004), «Демоны» (2004), «Присоединяюсь» (2005), « Зернохранилище» (о Голодоморе). Ее первая драматургическая работа —«Житие простых» — была поставлена в Киевском молодом театре в 1995 году. Преимущественно пьесы Ворожбит воплощаются на сценах Москвы и Лондона (театр «Ройял-Корт»). Впрочем, Наталья остается в Украине, недавно выступила одним из организаторов «Недели драматургии». Этим интервью мы хотим привлечь внимание читателей не только к одаренному отечественному автору, но и к тому вопиющему положению, которое сложилось в украинском театре, в том числе и в отношении наших режиссеров к современной пьесе.
— Как вы начинали?
— Первую пьесу написала в 19 лет. Но даже когда я поступила в Литературный институт в Москве и проучилась там пять лет, то не относилась к драматургии как к своему призванию. Это был просто повод выехать, расширить свою жизнь.
— Когда же вы поняли, что это все-таки ваше занятие?
— Когда впервые услышала свой текст со стороны во время хорошей читки. Это происходило во МХАТе им. Чехова, где проходил фестиваль «Любимовка». Моя первая удачная пьеса. Мне тогда было лет 25—26, я увидела отклик зрителей, критиков... Я вообще амбициозный человек, и амбиции всегда подталкивали меня к развитию. Вот когда я увидела и услышала читку, во мне что-то проснулось, я стала серьезнее относиться к пьесам. До того писала скорее потому, что по институтским правилам каждый год надо было что-то представить для обсуждения на семинаре.
— Кто ваш учитель?
— Однозначно не могу ответить. Учить меня начал Анатолий Дьяченко в своей лаборатории в Киеве. Я впитывала все как губка, но прошло время, я поняла, что того, чему он учил, совершенно недостаточно, это только азы. В Литинституте нас совершенно не учили драматургии, так что я получала профессиональное образование прямо на ходу, когда в Москве начали проходить семинары лондонского театра «Ройял Корт» и фестиваль «Любимовка». Например, тот же Михаил Угаров, инициатор «Любимовки», — точно один из моих учителей. Плюс яркие тексты моих коллег, как раз пришедших в театр в это время. Много людей...
— Получается, самое важное в обучении вашему ремеслу — среда общения.
— Да, это самое важное. Читать, слушать.
— Вы, Максим Курочкин — реализуетесь за рубежом, где угодно, только не в Украине. По какой причине?
— Хорошо, что мы работаем не только в Украине, что нас ставят в Москве или в Лондоне. Чем шире география драматурга — тем лучше для него. Другое дело, что в Украине мы пока, мягко говоря, не востребованы.
— Почему?
— Потому что наш театр глубоко провинциален, совершенно не готов к современной драматургии.
— Странно: режиссеры при этом постоянно жалуются, что нет современных пьес, что нечего ставить.
— Эти режиссеры ничего не читают. Они, может быть, одну современную пьесу прочли за всю жизнь и на этом строят выводы. С другой стороны, они понимают, что эту пьесу и не смогут поставить. Для них современная драматургия — инородное тело, равно и драматург отторгает такого режиссера. Несовместимые вещи, по-моему. Думаю, просто нужны новые режиссеры. С другими взглядами, воспитанные по-другому. Это не значит, что ни один из существующих театров с такой задачей не справится. Просто мало в режиссуре людей открытых и готовых этим заниматься. Я готова разговаривать со всеми, но...
— Похоже, в последнее десятилетие у нас происходят взаимно противоположные процессы: число более или менее одаренных или хотя бы профессиональных драматургов растет или, по крайней мере, не уменьшается, а вот хорошие режиссеры, такое ощущение, вымирают.
— Я не жду ничего, поэтому у меня этот вопрос никогда остро не стоял. К счастью, мне повезло, меня ставят, изредка даже в Украине, и все же мне кажется, что молодым драматургам не надо стремиться, чтобы их ставили те режиссеры, которые не хотят и не могут это сделать. Понятно, что звучит не слишком обнадеживающе, но нужно работать над тем, чтобы появились новые постановщики. А они неизбежно появятся — это доказывает наш фестиваль, встречи в Театральном институте, которые проводили Курочкин и Угаров. Приходило много молодежи, живой, заинтересованной, на нее вся надежда.
— Почему вы взяли на себя бремя организации «Недели драматургии» в Киеве? Это ведь наверняка отняло массу времени.
— Я вижу, как много дают подобные мероприятия для начинающих драматургов. Если бы не та же «Любимовка», то большинства авторов, которые сейчас на слуху, просто не было бы. Драматургу нужен стимул, он не может писать в стол, это не проза и не поэзия. Поэтому на фестиваль в Москве я ездила постоянно, ради общения с интересными людьми и соревновательного момента. Ты все время в контексте, слушаешь чужой текст, завидуешь по-хорошему, думаешь: «я бы так хотел» или «напишу лучше в следующий раз». Поэтому, повторяю, очень хорошо, что прошел фестиваль в Киеве. Я вижу молодых ребят, которые загорелись, у которых энтузиазм появился. Уверена, что в следующем году у нас будет еще больше талантливых пьес.
— То есть, по-вашему, фестиваль удался?
— Я была очень пессимистически настроена. Всегда готовишься к худшему, тем приятнее хороший результат. «Неделя» превзошла все мои ожидания. Ходило очень много людей. Очень много заинтересованных глаз. Очень живые обсуждения. Семь дней, и ни разу не было неудобно перед авторами за пустой зал. Даже самые слабые пьесы приходили слушать. Фестиваль доказал, что театр в Украине точно будет. Сейчас, на мой взгляд, его нет — но он будет неизбежно.
— Все-таки, что же для этого нужно?
— Могу сказать, что нужно лично мне. Я хочу, чтобы у нас появилась своя площадка и чтобы мы регулярно там проводили свои фестивали и ставили современную драматургию с режиссерами, которые участвуют в фестивалях. Очень простая схема, отработанная в той же Москве. Дальше другие подтянутся — начнут реально ставить или предлагать тексты. Просто никто не хочет быть первым.
— Первым быть трудно.
— Трудно, но ведь первый и побеждает.
— Немного прозы, простите за каламбур: чем зарабатывает драматург?
— В лучшем случае — кино, но чаще всего телевидением. Все время приходится быть то главным автором, то шеф-редактором, сочинять какие-то сериалы. Это, конечно, сильно мешает, потому что отнимает время, но и позволяет быть независимым и говорить: «Да чхать я хотел на ваших нафталиновых режиссеров, на ваши академические театры, не надо меня там ставить». Палка о двух концах. С другой стороны, я бы написала больше хороших пьес, если бы меня все это время ставили и я бы зарабатывала этим на жизнь.
— Приходится уповать на телевидение?
— Иногда случается по два-три сериала одновременно делать. Правда, сейчас у меня ситуация лучше, есть должность на одном из украинских телеканалов, благодаря чему можно не заниматься халтурами, так что могу работать над тремя заказанными пьесами и полнометражным сценарием.
— Если говорить о подработках, то самая знаменитая из них — сериал «Школа». Вы довольны тем, что сделали там?
— За эту работу мне не стыдно. Один из немногих телепроектов, о которых могу так сказать. Часто переступаешь через себя, делаешь что-то для продюсера, либо сам материал изначально тебе неинтересен, а здесь все сошлось, разве что я ушла с последних серий, потому что мы по поводу финала с режиссером не договорились, но в остальном вышло хорошо.
— У всех о школьных годах разные воспоминания. Нужно ли было изображать школу столь жестко?
— Я не считаю, что там что-то преувеличено. Я исходила из личного опыта, ничего не выдумывала. Все ситуации основывались на реальных событиях, никаких натяжек. Думаю, что в школе происходят вещи похлеще. Понятно, что есть и другие школы, и другие дети, но сериал про отличников никто бы не смотрел. Надо говорить о больных вопросах, о подростках, у которых не все в порядке. Этот разговор должен побуждать к определенным действиям.
— Можно сказать, что время взросления априори неблагополучно.
— Мне кажется, что это кульминация всех переживаний. Человек все узнает в первый раз. Он не знает, что с этим делать, и стремится сделать все это впервые. Очень драматический, сложный период. Я, например, свой подростковый возраст пережила по полной программе. Есть ли смысл мне писать о чем-то другом?
— Как вы в целом находите сюжеты?
— Начинаешь вытаскивать из себя то, что тебя наиболее сейчас волнует, то, что ты накопил с того времени, как ты написал последнюю пьесу, и пытаешься придать этому какую-то форму. Я, например, училась в спортивном интернате, и пьеса «Галка Моталко» об этом. Внутри меня сидела эта информация, волновала, надо было куда-то ее деть. Мне Курочкин так и посоветовал: «Ты всегда так интересно рассказываешь о спортинтернате, напиши об этом». Или «Демоны» — история о моей тете, о ее жизненных перипетиях. Понятно, что что-то там приукрашено, а где-то сгущены краски, но во многом она меня вдохновила. Благодаря такому правдоподобию текст работает. В сценарии «Смешные чувства» тоже личный опыт. Что же касается отделки сюжетов, то это уже немного ремесленная работа: сидишь, продумываешь повороты.
— Каков критерий хорошо сделанной истории?
— Когда я слушаю хорошо сделанную пьесу, то очень раздражаюсь. Я этого очень не люблю. Сейчас время другой драматургии. Мне нравится, когда меньше сюжета, но больше загадочных смыслов, когда какое-то чудо происходит — не за счет сюжета, а за счет чего-то другого. Вот в телевидении надо закручивать сюжет, чтобы зритель смотрел. Театр, мне кажется, другую функцию выполняет.
— Как вы относитесь к методу документальной пьесы, или, как его называют, вербатим, который практикует московский «Театр.doc»?
— Вербатим — это не способ писать пьесы, и я так не хочу писать. Это не совсем авторская работа. Но этим надо владеть, это очень полезное упражнение, каждый драматург должен попробовать себя в этом жанре. Документальная драма оживляет персонажей и язык, возвращает драматурга к реальности. С 2000 года, с появления «Театра. doc», персонажи заговорили человеческим языком. Если до этого царила литературщина, не имеющая отношения к жизни, то вербатим несколько исправил положение.
— В одном из интервью вы сказали, что надо делать зрителю больно. Но что значит «сделать больно» в вашем понимании?
— Зритель не должен выйти из театра умиротворенным и счастливым.
— А каким же тогда?
— Взволнованным, рассерженным, задетым в своих убеждениях, в чувствах. Это не терапевтический сеанс, где тебя успокоят и погладят по головке. Мне кажется, театр должен будить, давать эмоциональную встряску. Любая антреприза нацелена прежде всего на то, чтобы зритель получил свою порцию удовольствия, посмеялся, как на любом телешоу или сериале. Но это неправильный путь.
— Выходит, театр воспитывает зрителя?
— Не думаю, что воспитывает. По крайней мере, не должен ставить себе таких задач. Не знаю... Пьеса — прежде всего сильное авторское высказывание. Эта энергия не несет ни развлекательных, ни воспитательных функций. Другое дело, что драматургу приходится быть хитрым и иногда подыгрывать зрителю, но это совсем не обязательное условие.
— Значит, понятие «катарсиса» актуально и сегодня?
— Мне кажется, да.
— Но ведь катарсис, если исходить из классического определения, тоже своего рода терапия?
— Да, очищение страданием. Но то, что предлагает современный театр, — это не очищение страданием, это попытка спрятаться от страданий за развлечением. Ничего нового, может быть, я и не говорю, просто сейчас театр, по крайней мере украинский, так нивелирован, что надо возвращать какие-то истинные смыслы.
— Может быть, театру сейчас недостает высокого трагического начала?
— Очень трудно говорить серьезно о серьезном. Все боятся этого и прячутся за иронией, даже драматурги нового театра стараются о трагическом писать смешно. Это неплохо, мне, например, это нравится. Надо быть очень смелым и сильным драматургом, чтобы написать трагедию, в которую поверят, точно так же как и комедию, кстати. Может быть, и стоит себе поставить такую задачу... Сейчас нет чистых жанров, и настаивать на том, чтобы они были, — глупо.
— Обсценная, нецензурная лексика сейчас появляется во многих новых пьесах. Вопрос скорее стилистический: как это использовать так, чтобы это было уместно?
— Мои герои так разговаривают, потому что они так же разговаривают и в жизни. Я никогда не делаю это для провокации, и просто не верю, что так кто-то делает специально.
— Конечно, много дискуссий об этом...
— У меня рука не поднимается написать «блин» вместо «б...дь», потому что понимаю, что в данном случае это неестественно. Я знаю, что персонаж этого не скажет. А если заменять, то давайте все страшные слова заменим — «смерть», например. Есть среди писателей выражение: «Я писатель, для меня все слова равны». Это так и есть. В жизни меня мат коробит гораздо больше, чем на сцене. На подмостках — художественное переосмысление. Когда слово произносится в театре, то совсем другой эффект, в нем нет той бытовой агрессии.
— Вы хотите показать зрителям пьющего, матерящегося героя, как в жизни, но ведь в театр вряд ли ходят люди сильно пьющие и матерящиеся на каждом шагу. Может, это послание и не доходит до тех, кому оно адресовано?
— Конечно, не доходит, к сожалению, в большинстве случаев. Но послание же не только в этом: мол, посмотрите, как вы ругаетесь. В театр должны ходить люди, которые как-то могут повлиять на ситуацию. Не услаждать свой слух приходят, а посмотреть правде в лицо. В той же Европе буржуазные театры регулярно ставят социальные пьесы. Потому что элита хочет быть частью общества, хочет больше знать. Буржуа, приходя на спектакль, в некотором роде выполняют свой гражданский долг. И это совсем неплохо. Вот недавно мы сделали пьесу о Черкассах, собирали материал по технологии вербатим — там довольно острые вопросы поднимаются о городе. Очень хотелось бы, чтобы на такие спектакли приходили местные чиновники, чтобы такие пьесы шли в каждом городе. Сцена все равно воздействует сильнее, чем газета или телевизор, в которых, к тому же, не говорят правды. Театр — очень сильный инструмент, просто никто этого не понимает. Ну, может, и хорошо, что наши политики этого не понимают. (Смеемся).
— Каковы ваши планы?
— Нужно очень быстро дописать пьесу по мотивам гоголевского «Вия» для киевской студии «Дах». Нужно сделать пьесу для лондонского «Роял Корта», которую уже долго пишу. И еще один московский режиссер попросил расширить мою старую пьесу «Демоны». Плюс мне заказали пьесу в Нью-Йорке о наших эмигрантах там.
— Насчет «Вия». Какие у вас отношения с этим текстом, да и в целом с наследием Гоголя?
— «Вий» — сказка, в первую очередь. Я сейчас, работая над своим «Вием», перечитывала оригинал с большим удовольствием. Другое дело, что в данном случае «Вий» — просто повод написать что-то совершенно свое. От оригинального текста там осталась только канва. А Гоголь — один из любимейших писателей, наиболее, наверно, на меня повлиявший. Ко всему, что он сделал, я отношусь с восторгом. Когда я писала эту пьесу, его профиль начал мне видеться в обоях, и странные вещи стали происходить. Так что отношения с ним у меня серьезные. Не знаю, как у него со мной.
— Несерьезный вопрос для завершения: есть ли у вас хобби?
— У меня нет ни на что другое времени, кроме как на работу или ребенка. Пьесы — это, наверное, хобби. Не приносят денег, зато много удовольствия. Иногда вот думаю: «Чем я занимаюсь?» Засыпаю с дочкой и думаю: «Надо завтра дописать то, и то, и то», а ребенок говорит: «Завтра треба полити помідори, бо зав’януть». Вот она, истина, вот человек занимается реальным делом! А я — какой-то ерундой, обслуживаю свои амбиции. Очень часто самокритично отношусь к своему роду деятельности. Но мне это нравится, и ничего другого я не умею.
