Прочитав даже несколько страниц книжки, перестаешь понимать, что несколько дней назад ты не знал, кто такой В.Домонтович. Теперь он уже настолько часть тебя, что непосредственный вопрос в простой дружеской беседе: «Что читаешь?» — «Домонтовича» — «А кто это?» — вызывает легкое раздражение (что-то вроде риторического изумления Цезаря «И ты Брут?», в плане — «Ну как это можно не знать В.Домонтовича?»). Это в самом деле кажется если и не невозможным, то очень нелогичным. И речь идет не только о качестве прозы. Читательский вкус скорее простит писателю какие-то недостатки текста, чем бесцветность биографии. Испытание на пикантность — давно учтенное обстоятельство литературных имиджмейкеров, на почве которого произрастают дискуссии о том, кто писал драмы Шекспира или насколько тесными были взаимоотношения между Лесей Украинкой и Ольгой Кобылянской, таким шоуменским образом поддерживая огонек читательской заинтересованности. Так вот, потеряться даже во множестве написанных человечеством текстов, этой вавилонской библиотеке, писателю с биографией Виктора Петрова (В. Домонтовича) кажется невероятным.
Когда в июне 1969 года в Киеве на военном кладбище хоронили археолога, профессора Виктора Петрова, академик Иван Белодед сказал сакраментальную фразу: «Виктор Платонович уносит с собой в могилу множество тайн, о которых мы уже никогда не узнаем». Не узнаем о том, как, и главное почему, Виктор Петров чувствовал себя в роли Штирлица, оказавшись во время войны в немецком тылу. По мнению исследователей, советская разведка завербовала Петрова еще в начале репрессий 30-х, когда были арестованы его ближайшие друзья — Николай Зеров, Павел Филипович, Михаил Драй-Хмара (всех уничтожили), Максим Рыльский. Профессор, интеллектуал, полиглот защитил диссертацию по творчеству Пантелеймона Кулиша, но под давлением репрессий вместо того, чтобы вписаться в официозное литературоведение, ушел в археологию (древность считалась среди гуманитариев более-менее надежным и честным убежищем). Романтическим флером покрыта и личная жизнь Виктора Петрова, который после смерти в лагере Николая Зерова вступил в брак с его вдовой Софьей Федоровной — их дружба началась еще со студенческих времен. Нестандартные ходы свойственны и литературной деятельности В.Домонтовича: первое свое произведение, повесть «Дівчина з ведмедиком», он написал в 1928-м — в 34 года; и в общем писал очень неритмично — за период 1929 — 1931 гг. был создан «Доктор Серафікус», «Аліна й Костомаров», «Романи Куліша»; дальнейший десятилетний перерыв связан с давлением арестов; возобновление литературного творчества только в 1942 году в немецком тылу и окончательное прощание с художественной прозой 18 апреля 1949 года, когда власти «вернули» Петрова из Мюнхена в СССР.
Нескрываемая творческая аритмия наталкивает на мысль о любительском характере писательства Виктора Петрова, причем «любительский» от слова «любить», когда не только «не продается вдохновенье», но и рукопись тоже. В этом детективная этика его жизни представляет странную целостность с проблематикой творчества: автор погружает читателя в лабиринт человеческих отношений, не давая никаких указателей. Как в психологическом детективе Агаты Кристи, где до конца неизвестно, кто преступник, детективный психологизм В.Домонтовича не дает ни единого ориентира в поисках ответа, кто «хороший», кто «плохой» из его героев, даже в финале оставляя читателя наедине с субъективным ощущением (фраза одного из его героев: «Я не любитель сцен выворачивания нутра», звучит как скромное признание самого Домонтовича: конечно, не любитель — профессионал). Он умеет убедить в этической целостности персонажа, от имени которого ведется рассказ, очаровать и глубиной его мыслей, и остроумием изречений, и бегло, почти не фиксируя читательского внимания, разочаровать мелочностью поступков. Он не боится вкладывать смелые (судя по всему — собственные) мысли в уста самого циничного из своих героев — Ростислава Михайловича («Без грунту»): «В революцию расстреливали классы. Не лучше ли расстреливать психологию?» У Булгакова профессор Преображенский мог сказать «Разруха не в клозетах, а в головах», но при этом моралист Булгаков четко противопоставляет Преображенского и Шарикова, Домонтович говорит о мере «шарикова» в каждом. Если и теперь человечество не окончательно отказалось от привычки бинарного этического распределения на «плохое — хорошее», то можно только догадываться, что в 30—40-х Домонтовича воспринимали как циника типа Тарантино.
Так что реальный предмет исследования прозы В.Домонтовича — как выживать в жизни, представляющей собой настоящую мясорубку. И не столько историческую, а в первую очередь моральную. Если прибегнуть к метафоре, то, по Домонтовичу, человек (средний игрок в пляжно-подкидной бадминтон) играет против жизни (первой ракетки мира среди профессионалов). Разница не только в уровне, но и в принципиальном отличии правил. И открывается самое трагичное — проигрывают все. Потому что даже самые умелые игроки с опытом жестокости побед теряют самое главное — наслаждение игрой (свою «девушку с медвежонком»). На два глобальных этико-практических вопроса литературы проза В.Домонтовича отвечает не менее глобальным возражением: «Кто виноват?» — «Никто»; «Что делать?» — «Ничего».
Не удивительно, что для теплично выведенной культуры — литературы соцреализма, привыкшей оперировать клише — «типичным героем в типичных обстоятельствах» — В.Домонтовича можно было описывать, по-видимому, только в терминах подсоветской психиатрии. Ввиду этого, писателю «посчастливилось» — его просто «забыли»: ни одного упоминания ни в одной энциклопедии, учебнике, справочнике. Тем примечательней тот факт, что только за полгода это уже второе издание прозы В.Домонтовича. Первое вышло в «Критике» тиражом две тысячи экземпляров и, по словам издателя Николая Рябчука, оно почти распродано («Критика» уже подготовила к печати второй том издания, задуманного как двухтомник). «Гелікон» напечатал свой сборник тысячным тиражом, что сразу пророчит книге судьбу библиографического раритета. В издание вошли повести «Апостоли», «Дівчинка з ведмедиком», «Доктор Серафікус» и «Без грунту». Блестящее предисловие Юрия Шереха «Шостий у гроні. В.Домонтович в історії української прози», биографическое исследование Романа Корогодского «На межі... Ще один полонений доби українського відродження» и воспоминания выдающегося историка Михаила Брайчевского и языковеда Анатолия Непокупного — это профессионально составленная инструкция перед погружением в эту бездонную прозу. Но вызывает замечания проработка текстов повестей. Хоть отсутствие «исторических примечаний» оговаривается («Виктор Петров — В.Домонтович... не терпел снижаться к объяснениям... Он никогда не давал объяснений к своим произведениям ни в печати, ни в разговорах. Подробный комментарий к деталям такого рода... был бы навязыванием автору чуждых ему вкусов...»), можно усомниться, что это правило распространяется на читателя, хронологически отмежеванного от описываемых в произведениях реалий и событий на полвека. Редактор указывает, что «текст только согласован с действующим правописанием», но ни в каких орфографических нормах нет параллельного написания «колинебудь» и «колине-будь» («Орфографический словарь украинского языка» дает только «коли-небудь»), а тем более корректорского новшества «порундге» (в значении «во-вторых»). Удобный случай извиниться перед читателями «Дня» за языковые огрехи в родной газете, но все же книжка — не ежедневная газета (тем более двухъязычная, со всеми отягчающими обстоятельствами конвейерного перевода), и десяток корректорских ошибок на странице откровенно раздражают. Не может удовлетворить и предложенная языковая редакция. Понятно, по каким причинам явно двухъязычный киевлянин Петров «требовал», как отмечается в редакторском объяснении, «чтобы его произведения прошли языковую редакцию» в издательстве. Но мюнхенское выхолащивание русизмов лишает текст органики, придавая ему диаспороязычную искусственность: в Киеве трудно себе представить девочку по имени Ирця, зато легко встретить Ирку («Доктор Серафікус»), в Днепропетровске и Харькове просто не может быть «двірця», зато есть «вокзал» («Без грунту»), а что такое «неопересувництво» (от «художники-передвижники») можно только догадываться, а то, что «метеоли» — это «матіоли» приходит вследствии инстинктивного поиска фонетических ассоциаций.
Исходя из того, что смысл есть во всем, он однозначно есть и в случайной уникальности орфографических огрехов. Их причудливость вызывает чувство невероятного несоответствия описываемых реалий и проблем и употребляемых для этого слов, стройной слаженности мыслей и убийственной неграмотности текстов, порождая сомнение в существовании автора, человека, в котором все это могло бы существовать в едином сплаве — В.Домонтович предстает как иллюзия, недосягаемая fata morgana украинской прозы.
