Недавно в Москве прошли гастроли Национального академического театра русской драмы имени Леси Украинки. Они были посвящены памяти выдающегося театрального художника Давида Боровского. Спектакли, показанные во время гастролей театра, вызвали достаточно большой резонанс в московской прессе. Своими впечатлениями с читателями «Дня» делится известный театральный критик, историк театра, доктор искусствоведения Анатолий Миронович СМЕЛЯНСКИЙ.
Я бы назвал эти заметки размышлением по поводу увиденного, или послевкусием. На протяжении многих лет я с интересом слежу за творчеством Театра им. Леси Украинки и всегда стараюсь посмотреть спектакли, которые театр привозит на гастроли в Москву.
На этих гастролях я сумел посмотреть лишь несколько спектаклей. Но начнем мы, пожалуй с постановки «Дон Кихот. 1938 год». Мне кажется, никто до этого так серьезно не работал с текстом пьесы М. Булгакова. Я даже не помню серьезных постановок этой пьесы в Москве. Во всяком случае, это не запечатлелось в памяти, как «Дни Турбиных» М. Булгакова. Мне кажется, режиссер нашел абсолютно правильный литературно-художественный ход. Кто сейчас может ставить инсценировку «Дон Кихота» в чистом виде, которую Булгаков писал вынужденно, зарабатывая деньги? И то, что в этой пьесе отразилась его судьба, абсолютно очевидно, но это никогда не проявлялось на сцене. Поэтому то, что такой ход взят, мне кажется абсолютно верным, как и то, что один актер играет и Дон Кихота, и Булгакова, и то, что в спектакле возник образ Елены Сергеевны. И появление всех элементов сталинского ампира, вклинившихся в эту историю неожиданно, но очень логично, понятно и точно для тех, кто понимает толк в этой истории. Вообще, погружение Дон Кихота в радиостилистику процесса помутнения мозгов, — врачи-убийцы Горького, весь маразм той жизни и т. д., — все это выявляет звуковую и изобразительную среду, которая окружала Булгакова, пишущего «Дон Кихота». Когда ставишь автора серьезного, когда ставишь Гоголя например, нужно погружаться в те источники, из которых они, это произведения, возникают.
В этой истории самое замечательное, что Резникович погрузил публику в те источники, из которых сам Булгаков черпает свое творение, и меньше всего в этой постановке «Дон Кихота» — школьного произведения. Это пьеса о своей собственной жизни.
Когда ставишь просто «Дон Кихота» — ничего не возникает, потому что уходят в прошлое знания, уходит почва, на которой мы выросли. Сегодня не всем понятно, что происходило в то время, когда он писал, — Голодомор, сталинизм, ленинизм и т.д. Со мной на этом спектакле были американские студенты школы-студии МХТ, одной молодой девушке, которая сидела рядом, я комментировал: «Эта молодая женщина — Елена Сергеевна, о которой я вам рассказывал», —и т. д. Она кивала головой, но абсолютно в этом ничего не понимала, потому что весь этот коллаж рассчитан на память и сочувствие тех людей, которые про это знают. Когда я разговаривал с американцами после спектакля, они говорили, что им трудно было понимать, что к чему. Я им говорю, что это человек из другой среды и культуры, а сейчас у нас в стране люди другой культуры. Они существуют, как астронавты в космосе. Я не знал, как по-английски звучит понятие невесомости, а сегодня узнал — zero gravitation. Так вот, у них по отношению к русскому театру — zero gravitation — нулевая гравитация. Я же чувствую на этом спектакле, что я совершенно не zero gravitation, а наоборот, перегружен этой информацией. Мне показалось, что этот ход абсолютно точный и правильный, открывающий эпоху сталинизма.
Дальше у меня возникают размышления по поводу того, как все слеплено, как играется. Во-первых, я думаю, после того, как театр взял эту пьесу, булгаковская в чистом виде история стала историей этого театра, коллажной, любимовской, таганковской. Но я бы, на мой вкус, чуть сократил текстовые моменты собственной инсценировки булгаковского «Дон Кихота», поскольку здесь очень важна мера ухода, вернее — неухода в инсценировку, т.е. сделать так, чтобы я не мог, скажем, за пятнадцать минут забыть, что именно в этой истории двигается другим способом. Там есть некоторые моменты: как только вы уходите в латы, в другую историю, я на секунду забываю о Булгакове и его судьбе, и о том, как он сочинял «Дон Кихота». Булгаков однажды сказал, делая инсценировку «Мертвых душ», которую у него не приняли, потому что она была слишком революционная, замечательную фразу: «Я хочу написать пьесу о том, как вообще в нашей стране можно сочинить поэму «Мертвые души» (это Белый написал). Речь идет о том, как в этой стране 1938 года можно было сочинить «Дон Кихота».
Я бы, на мой вкус, вот это перемежевывание сцен в моментах, где идет уход в инсценировку, где можно, ужал бы просто для того, чтобы не забывать, что не об этом речь. И это даст, мне кажется, больше энергии, спектакль станет на 10—15 минут короче. Он должен продолжаться два часа. Иначе потом все равно появляется усталость.
Второе. Размышления над работой актера, который играет Дон Кихота и Булгакова — Юрия Гребельника. У него великолепные внешние данные — и для Дон Кихота, и для Булгакова. Он играет Дон Кихота, как хороший актер должен играть эту роль. Речь идет о том, как он играет Булгакова. Мне кажется, здесь есть одна неточность или ошибка — не знаю, это трудно сформулировать, но я попробую. Он играет вроде правильно, потому что среднестатистически мы понимаем страдания советского писателя в ситуации 1938 года, то есть он играет страдательно.
Я много лет был собеседником Елены Сергеевны. Самое поразительное в Булгакове и в Елене Сергеевне, которая столько пережила, все прошла, — это потрясающий горящий в глазах костер, с одной стороны, ненависти к этому режиму, а с другой стороны — превосходства, потому что они победили. Это и есть Мастер, и это артист должен эмоционально почувствовать. Ему необходимо уйти от любого страдательного момента, от любой риторики, от любого обвинения, привнести юмор, и даже не юмор, а то, что Ахматова на смерть Булгакова гениально выразила одной строчкой: «И трудно жил, и до конца пронес великолепное презренье». Это другое актерское качество. Это очень трудно, нужно быть выдающимся артистом. Актер по возрасту вырос в другой среде. Многие молодые не знают, что это за история, потому что выросли в другой среде. Как Пастернак мог это делать, как это мог делать Булгаков, у которых была другая среда... Я бы сказал так — должно быть, вместо нашего среднеарифметического представления о страдающем писателе, представление о писателе, который в ответ на это пишет не только «Дон Кихота», но и «Мастера и Маргариту». Интонация победительная, хотя бы в моей фантазии и воображении.
Эти две вещи, о которых я сказал, сделают спектакль выдающимся. Это надо довести, если есть для этого силы — то сделать это необходимо обязательно.
Давид Бабаев — исполнитель роли Санчо — очень хороший артист, превосходный. Нельзя хвалить артиста через сопоставление с другим, но поскольку это Украина, а это Россия, я себе позволю. Это яншинский вариант. Это такая легкая подача, такой человеческий юмор, такой способ отношения к партнерам. Это такая нежность прикосновения. Изумительно. Я бы сказал, это в спектакле — номер один. Я очень люблю это качество, которое характерно для Грибова, для Яншина. Характерность и при этом что-то внутреннее лирическое, трогательное. Хрипловатый голос, толстенький, некоторая детскость и т. д. Это все замечательно.
И в «Наполеоне и Корсиканке» необычайно интересны работы Татьяна Назаровой и Давида Бабаева. У них есть со зрителем удивительная связь. Они выходят, как будто приглашают меня. Ах, посмотрите! Они приглашает оценить ситуацию. Изумительно.
Теперь несколько слов по поводу «Бабьего лета». У нас в Москве идет этот спектакль. Поставил его Роман Козак с тремя очень известными артистками — Ароновой, Алентовой, Голубкиной. Играют уже два года при аншлагах, этот спектакль кормит театр.
Сначала это была пьеса Айвена Менчелла, потом киносценарий. Я смотрел этот фильм по женскому каналу в Америке, который называется «We», то есть — «Мы». Через десять минут просмотра я увлекся этой трогательной, чувственной историей об американских женщинах. В конце даже появился комок в горле. Остроумные еврейские женщины ходят на кладбище к умершим мужьям и думают о том, что они еще живы и как жить дальше. Надо жить! Это еврейский вариант пьесы Антона Чехова «Три сестры» под названием «Надо жить, сестры!». В русском варианте это Чехов, в Америке — смешная остроумная пьеса под названием «Надо жить, Сара!».
Мне кажется, многие американские интонации возникают от игры Анны Варпаховской, которая много привнесла от понимания той жизни, которая ее окружает, что отличает этот спектакль от московского. В спектакле удивительные костюмы, которые женщины умеют носить. Психологически Варпаховская привнесла тип юмора американской женщины. Режиссер Григорий Зискин задал действию очень точную интонацию. Правда, в последние двадцать минут первого акта наблюдался некоторый спад, казалось, актеры потеряли нерв и сбились. А потом они взяли зал опять и до конца держали его. Поражает очень точное попадание в интонацию, что бывает крайне редко.
Это странное соединение разных артистов превратилось в ансамбль, они великолепно работают друг с другом. У них нет желания вырваться вперед и работать «на выход». У той же Анны Варпаховской — концертная роль. Но она «притушила» немного, чтобы не выделяться, и дала возможность всем слышать друг друга. Михаил Янушкевич, Лидия Яремчук, Екатерина Райкина, Светлана Гловина играют очень трогательно, с тонким пониманием ситуации. Великолепный пример партнерства.
У меня очень доброе отношение к этой пьесе и этому спектаклю. Пьеса из тех, которые держат публику, она в восторге. Это говорит о дефиците человеческого в искусстве, а зрителю это необходимо. Это, конечно, не «Три сестры» и не Чехов, но когда даже средняя пьеса касается универсальных человеческих тем, которые мы сейчас переживаем, — темы смерти и т.д. — это очень трогает, если искренне и честно сделано. У меня появились ассоциации, связанные с моей личной судьбой. В данном случае мне плевать на масштаб и изыски, если спектакль вызывает простое человеческое чувство и размышление о жизненных ситуациях. Эти спектакли у меня лично — вызывают. И, конечно же, не в последнюю очередь благодаря необычайной атмосфере среды обитания, созданной Давидом Боровским, художником необычайным, масштаб личности и таланта которого мы сможем до конца осознать еще нескоро. Мне кажется, что сам факт проведения этих гастролей, которые дали возможность московскому зрителю увидеть такого разного Боровского, и выставка, посвященная его киевскому периоду, необычайно значителен. Как значительно и то, что диалог культур не прерывается и Театр им. Леси Украинки не стоит на месте, а продолжает свое развитие.
