В 1989 году, когда «Золотой Лев» еще не был монополизирован замечательно упрямым и меланхоличным Славой Федоришиным, и мы жили счастливым убеждением, что скроим мир по своим талантливым театральным прозрениям...
В 1989 году, когда мы пребывали в телячьем неведении о будущих катастрофах, запоях, разлуках, предательствах и депрессиях...
В 1989 году, когда восторг утопии горячил нам кровь и, чувствуя это, закаленные советской дремотой номенклатурные зубры с опаской шарахались от нас в сторону...
В 1989 году, когда мы были пьяны без вина и, как в магическом театре «Степного волка», все девушки были наши...
...мы, самоуверенные и авантюрные, собрались во Львове. Была осень, что можно толковать как в конкретном, так и метафорическом смысле. Империя корчилась в конвульсиях, о чем, как обычно, беспристрастнее всего свидетельствовали не пустые прилавки тогдашних магазинов и даже не истеричные политические митинги, а театральные представления, где каждый ритуальный плевок в сторону прошлого сопровождался в те дни по-буржуазному дерзкой, хотя все еще пуритански стыдливо обнажаемой на сцене грудью очередной актрисы. Так лихо отражалась в тот период реальность нашими «старшими товарищами». Тот «Лев» не задумывался как манифестация нашего поколения. Просто впервые мы собрались вместе, и выкристаллизовалось очевидное: наша запуганная, затурканная, спившаяся, изолгавшаяся страна имеет пусть крохотный, но шанс стать — не скажу лучше — совестливее. Не лизать задницы начальникам; не тащить все, что плохо лежит, в свои убогие комнатушки; не убивать себя водкой; не жить двойными стандартами, когда правда частная трепещет, как обыватель перед разнузданным хулиганом, перед общественной. Во Львове в 1989 году выяснилось, что существует славная компания принципиально не похожих друг на друга людей, которых объединяет одно свойство — стоять прямо. А значит и разговаривать со временем гордо и просто. Мы тогда взахлеб открывали друг друга, не замечая вони в театральных туалетах и пошарпанных стен гостиницы «Львов».
...Прошло девять лет. Снова осень. «Лев», доблестно спасенный упрямым Славой Федоришиным, уже не рычит, а только голодно поскуливает, с мольбой глядя то на официальные власти, которым, как и десять, и двадцать, и тридцать лет назад начхать на искусство, то на респектабельные фонды, впрыскивающие в фестиваль покровительственные инъекции. В этой жалкой уничижительной позе, которую Слава старательно пытается закамуфлировать то неуместными карнавальными шествиями, то созывом во Львове солидных гостей из Европы, как ни тщись, не угадаешь бывшего могучего и гордого зверя. Уверенного в себе и благородного. Критики лениво поругивают программу фестиваля и организационные накладки, закусывая дармовую водку халявными же бутербродами в фестивальном бюро. Гостиница «Львов» еще больше обветшала. А в сортире Театра для детей и юношества «благоухает» столь гигантская куча дерьма, что заморские гости начинают смотреть на тебя с какой-то едва ли не славянской сердобольностью.
Потом мы обсуждаем с ними фестивальные спектакли и — куда деться, невольно — нашу, с невыветрившимся за девять лет «ароматом советчины» — жизнь. Они с невозмутимой вежливостью задают вопросы. Например: «Почему публика так экзальтированно принимала «Саломею»? Или: «Почему не включены в программу превосходные спектакли Львовского театра имени Леся Курбаса?» И я тоскливо осознаю, что зря мы столько лет кичились своей якобы особой духовностью, и стыжусь наших жалких «цивилизованных ужимок» и претензий на «европейский контекст». На мгновение мне вообще кажется, что мы жили вспять и — метафорически — беседуем с нашими коллегами по жюри из 1980 года. Слава Богу, что у нас хватает вкуса и честности отдать «львиную» долю призов вильнюсскому «Маскараду» — европейскому спектаклю образца конца 90-х... Мы, похоже, упустили шанс оказаться в одном с литовцами времени.
