Впервые я увидела его еще в начале лета. То была пора выпускных
балов, и старшеклассники шумными и веселыми толпами атаковали все доступные
виды транспорта, а на почтительном расстоянии от своих чад следовали уставшие
родители. Поэтому я ничуть не удивилась, когда милый господин средних лет
вежливо и очень смущенно попросил у меня жетон метро или тридцать копеек,
мотивируя свою просьбу тем, что деньги остались у супруги, покинувшей выпускной
бал несколько раньше.
Деньги я, естественно, ему дала и в тот раз, и в следующий
— месяца полтора спустя, совершенно не узнав, но по такой же очевидной
и уважительной причине. В конце концов, мелкие неприятности могут случиться
с каждым из нас, и сочувствие — это то, на что только и остается рассчитывать.
Затем я стала узнавать его. Знаете это странное чувство,
когда тянет поздороваться с человеком, имя которого тебе не известно, но
с кем встречаешься каждый день в одном и том же месте: на остановке, на
станции метро, в переходе, в магазине? В конечном итоге эти люди становятся
в некоторой степени близкими, и страшно переживаешь и волнуешься, если
долго их не видишь. А при следующей встрече обмениваешься с ними взглядами
и недоумеваешь: что же мешает заговорить? Ведь приветствие фактически уже
состоялось, просто не произнесено вслух...
Поразило меня то, что, получив монетки, этот господин подходил
к раскладке с газетами и неторопливо, обстоятельно и со вкусом выбирал
себе чаще две, а иногда, видимо, когда бывал при деньгах, три-четыре газеты.
Затем снова шел просить. И на следующий взнос (как-то не поворачивается
язык назвать эти гроши подаянием) покупал несколько пирожков, продающихся
тут же, у входа в метро.
Казалось бы, что мне его расходы, какое я к этому имею
отношение? (Тем более что один раз оконфузилась, попытавшись дать ему целую
гривню и тем вогнав его в краску; он заметался по станции, прорвался к
кассе, разменял деньги и все-таки вручил мне сдачу). Но, возможно, я думаю
о нем так часто именно потому, что чем-то он похож на меня и многочисленных
моих приятелей, когда мы целую неделю отказываем себе во всем подряд, отыскивая
массу причин для умеренности в еде, но зато... Зато в конце недели разбредаемся
по заветным уголкам города. В мае — на Андреевский, где все пестро, шумно
и захватывает дух от невероятной красоты, созданной человеческими (поверить
невозможно!) руками; во все времена года — на Петровку, с головой окунаясь
в бушующее море книг и захлебываясь от восторга и невозможности унести
с собой все, чего душа искренне и давно желает; на Кловский спуск — туда,
где по воскресеньям в холодном, давно нетопленом помещении ютятся за неудобными
столами любители коллекционного (стендового) моделизма, все скромные свои
доходы от продажи красок и конструкторов тратящие тут же, на те же модели
танков, вертолетов и железных дорог; на Куреневку — за экзотическими насекомыми,
амфибиями, рептилиями и рыбками...
Мы, безденежные, не имеющие за душой ни гроша на черный
день (кстати, о грошах на «черный день»: кажется, мы в него просто не верим),
тащим в дом «ненужные» вещи: крохотные глиняные кувшинчики и декоративную
керамику, ядовитых сколопендр и капризных рогатых лягушек, вертолеты и
солдатиков, энциклопедии и открытки, краски и кисти, одним словом, роскошь
— то, без чего прожить можно, но без чего, в сущности, жить нельзя.
В связи с этим вспоминается мне старая моя знакомая, бывшая
графиня, племянница каменец-подольского генерал-губернатора Игнатьева и
сестра знаменитого востоковеда Владимирцева, Нина Яковлевна, ютившаяся
в семидесятых годах в крохотной комнатушке, где с трудом умещался узенький
диванчик и этажерка. У нее было три столовых прибора, несколько тарелок
и чашек и две потертые белоснежные скатерти. Но из своей квартирки выходила
она всегда королевой: с шикарно уложенными волосами, благоухающая баснословно
дорогими «Коти», в изысканном костюме и с неизменной ослепительной улыбкой.
О ее нищете знали только мы — несколько самых близких людей, восхищались
же ею все поголовно.
Так что же это за потребность, заставляющая так безоглядно
и, на первый взгляд, бездумно расставаться с деньгами и вообще не считаться
с реальностью? Представляется мне, что эта жажда не просто роскоши, но
роскоши особенного рода — роскоши чувствовать себя человеком вопреки тому,
что с нами происходит. Не жалким, потерянным, испуганным и беспомощным
перед лицом навалившихся проблем, но уверенным, достойным. Потребность
жить собственной полноценной жизнью — сродни той, что заставляла людей
в блокадном Ленинграде посещать концерты и библиотеки; той, что побудила
Марселя Карне снимать «Вечерних посетителей» в оккупированной гитлеровцами
Франции, а пленных англичан слушать с восторгом невероятно смешные и трогательные
рассказы Вудхауза об идиллической сельской жизни.
«Ненужные» вещи, как ничто иное, могут напомнить нам о
том, что у нас есть душа. Собственно, они для нее и приобретаются...
— Зачем тебе это? — сердито спрашивает полный седой мужчина
у своей супруги, которая буквально оторваться не может от какого-то причудливой
формы горшочка (очевидно, что в него нельзя ни воду налить, ни цветок посадить).
— Для души, — застенчиво говорит она...
Не верю, что наступило время бездуховности и жестокости.
И не поверю, пока бурлит каждые выходные Петровка и не протолкнуться на
Андреевском, а сияющий господин лет семидесяти бережно прячет за пазуху
набор крохотных солдатиков и пластмассовую крепость.
И пока просит свои тридцать копеек на свежую газету тот
симпатичный человек в метро; нет, вовсе не нищий. Нищие — совсем другие.
