Самолет в поисках аэродрома

Когда я иду по Киеву, то остро ощущаю, что мне не
хватает денег на милостыню, — подать всем побирающимся. Для меня это страшная
моральная проблема

Когда-то в воспетые классиком моменты сомнений
и тягостных раздумий о судьбе человечества, а в частности, и своей собственной,
мне попалось стихотворение Моисея Фишбейна:
...і щастя це — хвилини півтори.

В 1985 году в эссе «Возвращение к Меридиану» он, мысленно
возвращаясь к юношеским мечтам, писал: «Мені хотілося любити людей, подорожувати,
пролити кров за Батьківщину, покохати, знайти скарб, щось винайти, зробити
всіх щасливими, врятувати комусь життя, викрити ворога, прочитати всі книжки,
зустрітися з марсіанами, написати запаморочливу поему, вивчити всі мови
світу, мати вірних друзів, стати славетним актором, зробити батьків безсмертними,
я відчував себе часо- і просторотривким, і життя моє не мало кінця...»
С обсуждения этих давних чаяний и началась наша беседа.

— К сожалению, моих родителей бессмертными я не сделал:
отец умер восемь лет назад, а мама — в апреле прошлого года. И всех людей
счастливыми я тоже не сделал. Может быть, кого-то, немножечко. Марсиан
я не встретил. Умопомрачительную поэму не написал, зато написал несколько
не самых худших стихотворений.

Итоги еще не подвожу, ибо итоги подводишь тогда, когда
ты уже на земле. Я же словно самолет, который летает, не имея своего аэродрома.
Он может приземлиться где-то временно, если ему позволят, но, не найдя
своего аэродрома, самолет рано или поздно упадет. Я хочу оказаться на земле.
А моя земля — это Украина.

— А что мешает вам жить в Украине?

— В свое время я стал гражданином Израиля и не собираюсь
отрекаться от гражданства еврейского государства. Но считаю, что человек
вообще, а поэт и подавно, имеет право жить там, где хочет. А я хочу жить
в Украине, ибо я — украинский поэт: здесь мои корни, здесь мои читатели,
здесь мое все...

Я считаю, что я больший гражданин Украины, нежели многие
из тех, у кого есть украинский паспорт. Но жить в Украине мне негде и не
за что. Сбережения я когда-то всадил в свои акции, в частности, в первую
поездку чернобыльских детей на лечение и отдых в Израиль, в другие благотворительные
акции. Ведь я тогда работал в Мюнхене на радио «Свобода», неплохо зарабатывал
и не знал, что когда-то окажусь между небом и землей — стану безработным.

— Когда вы впервые после эмиграции приехали в Украину?

— В 1989 году я привез в Украину 30 тысяч шприцев. Отвез
их в больницу в Полесском. А потом черт занес меня в село Владимировку,
что в 30-километровой зоне (радиация там, как я потом узнал, составляла
40 кюри на кв. м, а норма — 0,1). В селе — тишина, как после атомной войны.
Я зашел на подворье — там трава по грудь, увидел что-то под ногами — детская
кукла с выбитым глазом. Как это часто бывает в селе, окна в хате заклеены
газетами: на одной половине — газета с датой до аварии, на второй — после.
И я тогда понял, зачем я сюда приехал: иначе я не был бы украинским поэтом,
если бы не взял на себя частицу этого горя. И еще я доказал себе, что я
поэт не украиноязычный, а именно украинский. Я осознаю свое место в украинской
поэзии: не номер пять, а намного ближе к началу. Моя бытовая биография,
думаю, не очень и интересна. Я живу гениально только в те минуты, когда
мне Бог дает что-то написать.

— Многие отмечают вашу категоричность по поводу языка...

— Безусловно. Я не могу видеть, как над этим языком издеваются,
ибо для меня это словно истязание живого или, скорее, едва живого человека.
Когда я иду по улице или еду в метро и слышу, что кто-то между собой заговорил
на украинском языке, мне хочется обнимать и целовать этих людей. И заметьте:
это в независимом украинском государстве. Я «придираюсь» с языковыми замечаниями
ко всем, включая вас, однако пытаюсь это делать деликатно, ибо обращать
во что-либо нужно только добром. И любовью. Я знаю и русский язык, и английский,
и немецкий, а также иврит и некоторые славянские языки, но я не позволяю
себе сейчас в Украине разговаривать на русском, ибо речь идет о выживании
украинского языка, а следовательно, украинской культуры, украинского духа,
а значит, и самой Украины. В определенной мере я языковой пурист, но только
в определенной мере. Нельзя делать из языка aqua distilata. Язык богат
диалектами, говорами — он живой. Поедьте в село, послушайте, как люди разговаривают,
простые люди, от которых свет струится. Когда-то я звонил друзьям из Германии
и просил: «Ребята, заберите меня в Киев, в Украину», а теперь говорю: «Ребята,
заберите меня из Киева в Украину». Ибо мне душно в Киеве: здесь господствует
«культура» Кобзона и Рыбчинского (я имею в виду уровень, а не, упаси Боже,
национальность. В конце концов, я и сам не Богдан Хмельницкий).

— Существует ли в Украине проблема антисемитизма?

— Трудно сказать, есть ли вообще в мире страна, где нет
антисемитизма, во всяком случае, бытового. Но вспомните, как на моем недавнем
творческом вечере в Киево-Могилянской академии рядом сидели главный раввин
Украины Яков Дов Блайх и митрофорный протоиерей Иван Швец. И, кстати, ни
Петлюра, ни Бандера не были антисемитами. Один из основателей сионизма
Владимир-Зеев Жаботинский говорил: «Прошу написать на моей могиле, что
здесь лежит человек, друживший с Петлюрой». Петлюра же издавал указы о
расстрелах за погромы. А в советских концлагерях лучшие взаимоотношения
были между политзаключенными украинцами и евреями. Сегодня в Украине есть
несколько изданий (но они фиксированны), где регулярно печатаются антисемитские,
или, так сказать, юдофобские, «жидоедские» материалы, и тут же — псевдопатриотические
лозунги. Я считаю это провокацией, чтобы в мире говорили: «Вот вам истинное
лицо украинского национализма!» Кому-то в мире очень хочется создать Украине
имидж погромнического государства. Припоминаю, как 1 декабря 1991 года
я услышал по израильскому радио, что в день референдума за независимость
была найдена взрывчатка под киевской синагогой. Это была взрывчатка, подложенная
не так под синагогу, как под украинскую независимость.

— Является ли Украина, на ваш взгляд, демократической страной?

— Знаете, когда меня об этом спрашивают в Израиле, Европе,
Америке, где-либо, я отвечаю «да», но здесь я, как украинский поэт, говорю
«нет».

— Что вам особенно не нравится в современной Украине?

— Ну и вопросик... Посмотрел я, например, передачи Верки
Сердючки, которую я называю Веркой Смердючкой, и «Шоу долгоносиков» посмотрел.
Пусть только мне не говорят, что это юмор. Это не юмор. Это издевательство
над украинским языком, над Украиной. Вы посмотрите, что делается в телеэфире:
какое-то сплошное оболванивание. А если уж показывают что-то на украинском
языке, то это сериал «Роксолана», который нужно смотреть студентам кинофакультета
и видеть, как не нужно снимать кино. Меня возмущает, когда господин Президент
на банкете у Яна Табачника, транслируемом по ТВ, разговаривает на русском
языке. Я не против русского языка как такового, но Президент просто не
имеет права с экрана говорить на языке другого государства.

Мы так привыкли к идиотизмам, что даже не замечаем их.
Например, «Национальный театр русской драмы имени Леси Украинки». Представьте
себе в России: «Национальный театр украинской драмы имени Тургенева». Не
абсурд ли? То же самое, что «КГБ имени Стуса» или «Мацопекарня имени Богуна».

— А чего больше всего недостает нам сейчас в Украине?

— Любви в этом государстве маловато. Вы пытались когда-то
понять горластую бабу с утреннего автобуса? Она же не знает, чем сегодня
накормить семью. Ей нужно хоть немного внимания и человеческого тепла...
Если бы у нее это было, то она снова стала бы прекрасной украинской женщиной.

— Может, у вас пробудилось призвание к церковному служению?

— Я поэт. Я украинский поэт. Может ли быть что-то большее?

— Но ведь та простая баба не читала ваших стихотворений...

— Разве в этом дело? Ее дети прочитают...

Когда я иду по Киеву, то остро ощущаю, что мне нехватает
денег на милостыню,— подать всем побирающимся. Для меня это страшная моральная
проблема. Так же бездомные животные: они же не виноваты, что люди хуже
животных. Нужно о всех думать, они ведь такие же божьи твари, как и мы
с вами. И, кстати, не меньшие, чем власти имущие господа.

— Когда вы ощущали себя репатриантом: когда в 1979 году
приехали в Израиль или когда снова вернулись в Украину?

— Я никогда мысленно не расставался с Украиной: не было
такой минуты, такого мгновения. Мой отъезд в 1979 году был вынужденным,
поскольку я отказался быть стукачом в КГБ и прекрасно понимал, чем это
угрожает мне и моим близким. Многие мои друзья уже сидели. Как понимаете,
не за воровство. Поэтому у меня был выбор: или Восток (Мордовия, Урал),
или Запад. Я выбрал второе. Кстати, когда я уезжал, то мой старший друг
Николай Алексеевич Лукаш очень метко сказал: «Що ж ти коїш і куди ти їдеш,
хеці — гоїш, половина ідиш?» (хеци на иврите — это половина). Но для себя
я знал: если менять Киев, то только на Иерусалим — святое на святое. А
потом мне предложили работу на «Свободе», и я поехал работать (работать,
а не жить) в Мюнхен.

Я не питал иллюзий: если в Украине украинская поэзия не
очень-то нужна, то кому она нужна по ту сторону границы? А мне Бог дал
быть именно украинским поэтом. Никаким другим я никогда не был и не буду.
Поэтому можете себе представить, как мне сладко жилось в эмиграции.

Я убежден, что Украина — богоданная и богоизбранная. И
она выживет, ибо так хочет Бог. Я не знаю, почему мне, еврею, дано это
знать. Но я это знаю.

— А вы не боитесь, что вас обвинят в создании очередного
мессианского мифа?

— Я не боюсь не только этого, но и других обвинений. Я
не из трусливых.

Беседу вела Леся ГАНЖА, «День»