Встретившись с приехавшим в Киев на два дня Сергеем Женовачем, одним из ведущих московских театральных режиссеров, я, прежде чем расспросить его о делах театральных, не мог не поинтересоваться, устоял ли он от соблазна снова посетить домик Булгакова на Андреевском спуске. Мало того, что Михаил Афанасьевич принадлежит к любимым писателям Женовача, режиссер еще год назад поставил во МХАТе им. Чехова «Белую гвардию», имеющую непосредственное отношение к нашей истории.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ТОПОГРАФИЯ
— В первое же мое утро в Киеве я пошел в гости к Михаилу Афанасьевичу, — рассказывает Сергей Васильевич. — Я был уже в домике Булгакова, когда мы лет пять назад приезжали сюда на гастроли с мастерской Петра Наумовича Фоменко. У меня осталось хорошее впечатление от улицы, от музея, от людей, которые в нем работают. Ну и, конечно же, самое лучшее впечатление оставляет Киев — ваш город просто фантастический. Так что в этот раз я снова походил по киевским улицам, побывал в комнатах булгаковского дома, пообщался с работающими в музее замечательными людьми. Место, где жил писатель, помогает проникнуться духом автора. Самое главное — наблюдать, быть открытым к восприятию. Авторы на самом деле ведут с нами диалог. Театральный образ всегда немножко другой, чем реальный, но сама атмосфера подталкивает нас на поиск верного решения. Замечательный художник Александр Боровский, который также приезжал в Киев, — да что там приезжал, он вырос здесь — не стал выстраивать интерьер из маленьких комнат, не развешивал на сцене пресловутые кремовые шторы, он создал очень точный образ вздыбленного войной мира.
— Насколько мне известно, вы и при постановке других авторов тщательно изучаете топографию жизни героев их произведений…
— На моем курсе вышел спектакль «Мальчики» по Достоевскому, так вот, одним из толчков к его постановке стала поездка в Старую Руссу, где находилась дача Федора Михайловича. У того же Достоевского есть Петербург «Преступления и наказания» и есть Петербург «Идиота». Это вроде тот же самый город, но в его романах он совершенно другой. А если походить по старой Руссе, то вы найдете дом, где Достоевский жил с Анной Григорьевной, и вы поймете, что это дом Карамазовых. В этом городе есть также дом, где жила воображаемая Грушенька, на нем, как и на других помещениях, даже висит доска, которая сообщает, что он стал прообразом такого-то дома в романе Достоевского. Есть мостик, по которому шла пьяная толпа и под которым была изнасилована Смердящая. Есть гимназия, в которой учились мальчики, и даже сохранился ресторанчик, в котором Иван обедал с Алешей. Только теперь это кафе, но там все также можно заказать борщ, заказать пятьдесят граммов водки и вести разговоры, глядя на эту площадь. Там ощущаешь реальность всего, что происходит в романе. В финале «Мальчиков» все персонажи девяти глав «Братьев Карамазовых», по которым поставлен спектакль, обнявшись, идут на зрительный зал. Эту мизансцену я подглядел в Старой Руссе — мальчишки девяти-десяти лет, возраст которых почти совпадает с возрастом героев романа, обнявшись, шли шеренгой по освеженных дождем улицам. Они не разрывали цепь, даже когда им навстречу попадались прохожие или лужи. Мне это так запало в память, что я использовал увиденное в финальной мизансцене спектакля. А приехав в Пермь, я пошел на улицу, по которой в свое время ходил Чехов, которая вдохновила его на написание «Трех сестер». Ты видишь некий город, улицу, берег реки, видишь тракт, по которому в неизвестность уходили из города военные, и прямо мурашки по коже идут. Можно придумать какое угодно сценическое решение, но когда ты находишься в Перми, то понимаешь это восклицание: «В Москву, в Москву!..».
КАК ВЫЧИТАТЬ СПЕКТАКЛЬ ИЗ ПЬЕСЫ
— Вы принадлежите к школе психологического театра, которой всегда славилась русская сцена. Нет ли у вас, зав. кафедрой режиссуры ГИТИСа, опасения, что с приходом в театр нового поколения режиссеров, выросших на клипах и прочих суррогатных формах культуры, эта школа придет в упадок?
— Все равно существуют вечные вещи. Например, звездное небо. Или тот же Владимир с крестом на горке. Как говорит Михаил Афанасьевич Булгаков в финале «Белой гвардии», — кровь уйдет, все уйдет, а это небо останется. Всегда останется интерес одного человека к другому человеку. Все равно останется тяга к постижению нашей природы через актерскую игру, через слово, через пространство, через время… Вполне естественно, что молодежи хочется попробовать то, что еще вчера было запрещено. Но, как мне кажется, все станет на круги своя. Мышлаевский в «Белой гвардии» говорит, что стул есть стул. Ты его даже переверни, но он останется стулом, рано или поздно мы поймем, что он должен стоять ножками вниз. А то, что ребята что-то пробуют, ошибаются, — это интересно, это правильно. Самое главное, чтобы они сохранили свою личность, своеобразие, то, что их будет отличать от других. Мы же должны помочь им выразить этот взгляд профессионально, помочь им научиться переводить те образы, которые находятся в их голове, на сценический язык. Научить профессии режиссера невозможно. Можно что-то подсказать, чтобы было меньше ошибок, но их все равно не избежать. Только на ошибках режиссеры и становятся режиссерами.
— Новому поколению режиссеров легче заявить о себе, чем это было двадцать лет назад? Им, похоже, и в самом деле многое прощается.
— Сейчас есть много возможностей, любой человек, который себя как-то более-менее проявляет, получает предложение от того или иного театра. Другое дело, что ребята не всегда выдерживают это испытание театром, который, напомню, является искусством ансамбля, коллектива. Здесь ты не можешь быть одиночкой, записывающим что-то на бумаге или выражающим свои чувства на холсте, ты должен выразить свои намерения через другого человека. А это очень сложно. Любой человек, у которого есть ген режиссера, всегда будет делать свое, и любое ваше предложение будет воспринимать конфликтно. Но вот, когда у него это не получится, когда он разобьет лицо в кровь, тогда он только поймет, что учитель ему правильно подсказывал. Очень важно подсказывать режиссеру тогда, когда он может тебя услышать, когда подсказанные мысли станут частью его биографии, частью его творческой судьбы.
— Ощущение профессии отличается у разного поколения студентов?
— Конечно. Если раньше студентам было интересно, как ту или иную идею выразить, то сейчас приходят молодые, которым интересно разобрать текст. Кстати, я веду семинары в СТД, в которых участвуют ребята из Прибалтики и других стран бывшего Союза. Я вижу, что самая главная проблема не в воображении, не в фантазии, а в том, как проникнуть в природу автора, как разобраться в структуре произведения и как вычитать спектакль из пьесы, из этой стенограммы реплик персонажей. Система Станиславского — это не выдумка, это некий органический закон. Театр, как он сложился в западной культуре, — это когда один человек играет для другого человека. И никуда мы от этого не денемся. Даже сейчас, когда мы с вами общаемся, мне нужно удержать ваше внимание. Удержать внимание словом, жестом, взглядом. То же самое и на сцене. Внимание можно удержать движением, музыкой, светом… Но самое трудное — удержать его душевными проявлениями, своим внутренним миром. Поэтому нужно уметь сделать так, чтобы все средства сливались в единый эмоциональный поток.
МЕСТО, ГДЕ ОБМЕНИВАЮТСЯ ЭНЕРГИЯМИ
— Должен ли театр обслуживать вкусы зрителя, или он может позволить себе быть независимым и пытаться эти вкусы формировать?
— Здесь, как в дружбе. Зритель и театр должны идти навстречу друг другу. На вопрос, что такое хороший, интересный спектакль, я отвечаю: это когда свет в зале погас, зрители расходятся, а некое впечатление, состояние, остается. И если эти впечатления долго продержатся в людях, значит, это был хороший спектакль. Зрители живут этими впечатлениями, состояниями очень многие годы. Во мне, как, наверное, и в вас, остались спектакли Эфроса, Любимова, Фоменко, Додина, Чхеидзе… Я еще много имен могу называть. Я, может быть, плохо помню, как все было, но состояние переживаешь через десятки лет. И оно помогает в жизни совершать тот или иной поступок, ты начинаешь через игру воспринимать жизнь. Потому что театр — это тоже познание жизни. Вся прелесть зрительного зала в том, что он разный, что в нем собираются разные группы людей. В начале спектакля это, как правило, чужой зал, который ждет зрелища. И если в конце спектакля он становится почти родней, значит, спектакль что-то важное сделал. Люди стали терпимее относиться друг к другу, они ведь вместе были на этом замечательном спектакле, они сохраняют программки, а то даже и билеты. Поэтому не нужно считать зрителей глупыми, и в то же время нельзя умничать перед ними — я гений, что хочу, то и сделаю, а если вы не понимаете, значит, никогда и не поймете. Художники должны уважать зрителя, и немножечко, конечно же, если не опережать его, то делать затакт. А зритель должен понимать, что он идет не учиться, а смотреть то, что интересно, то, что он нигде не увидит.
— А что отравляет жизнь в театре?
— Раньше человек, попадая в Театр имени Франко или в Театр имени Леси Украинки, понимал, что у него и зарплата будет приличная, на которую он может месяц семью содержать, и квартиру рано или поздно получит, а в итоге будет звание. Сейчас же все это нивелируется, теперь один съемочный день у популярного артиста стоит больше нескольких месяцев работы в драматическом театре. Поэтому проблем столько, что их всех не опишешь. Но все равно театр — это такое занятие, что, раз его попробовав, от него трудно отказаться.
— Что же тогда больше всего очаровывает в театре?
— Это сам театр… Есть время, когда хочется в кучку собираться. А сейчас каждый немножечко сам по себе, каждый в своем доме, в своей семье. И, тем не менее, людей все равно тянет в театр. Даже в кино люди меньше стали ходить не потому, что видеомагнитофоны появились. В кино, где прекрасное изображение, звук хороший, они все равно смотрят на мертвый экран, а в театре зритель может живую энергию получить, там происходит обмен энергиями. Самое главное — сохранить любовь к театру, порядочность и достоинство, что бывает иногда непросто.
