Как радиожурналист я имею одну неразрешимую проблему — запах. Как его передать слушателям? Однажды в Мюнхене я даже сделал передачу «Запах». Я приправил ее музыкой Дебюсси «Звуки и ароматы в вечернем воздухе реют». Звуки и впрямь реяли, но ни ароматов, ни запахов нос не слышал.
Хотя слово «эфир» попахивает спиртом, взывать в эфире к носу слушателя трудно. Поэты любят рассуждать о запахе слов. Слова и правда могут пахнуть. Внюхайтесь: жасмин, укроп, тухлятина, апельсинная корка (но не апельсин), моченое яблоко, гниль, винная пробка (но не вино! Вино — это цвет, причем красный). Тут вам на выбор всякая «воня»: и благовонная, и зловонная. Поэты пользуются этими обонятельными аурами слов. «Вновь пахнет яблоком мороз». В этой строке Мандельштама слова «хруст» нет, но именно хруст скрещивает «яблоко» и «мороз», чтобы пахнуло душистым ароматом.
Впрочем, порой и по радио удается передать запах. Например, похмелье можно донести перегарным хрипом Анатолия Папанова. Но ту свою передачу о запахе я провалил. Нет, говорили все ее гости смачно. Француз вспомнил о колониальных лавках, набитых корицей, ванилью, кофе, и дерзко свел всю колониально-имперскую политику к борьбе за специи и ароматы. Англичанин говорил о запахах родного интерната, в котором юных джентльменов готовили класть голову и живот за империю — о сладостно-гнилом духе уборной и плотно прилегающем к нему обонятельном обертоне — запахе вареной капусты («Ни дня без капусты!»). Украинский поэт, преодолев обиду на свою империю, возглашал: «Там русский дух, там Русью пахнет». Где это там? Русский дух веет, где хочет!» А один из самых последних — эпохи перестройки — политзаключенных все той же империи, эстонский трубочист, сравнивал спрессованный смрад таллиннской тюрьмы с запашком Крестов и стерильным, как в морге, духом пермской тюрьмы; любовно ворошил старое: «Если менты рядом с карцером картошку и лук жарят, каждую лишнюю каплю подсолнечного масла чуешь... Или запах духов жены начальника по режиму, зубной врачихи в тюремном коридоре... А мыло туалетное? Не тратить же его на мытье. Лучше понюхать...».
Но все это — сила слов, а не радио. Уже в Праге я вновь захотел, чтобы меня услышали носом: сделал передачу о сигарах. Их аромат я попробовал передать густыми клубами джаза, но, кажется, снова не дотянул.
