В последний фестивальный день я поехал на Ново-Девичье кладбище — в гости к Александру Петровичу Довженко. Его скульптурное светлое лицо под прозрачным колпаком (раньше на лето его снимали, теперь, видать, некому) смотрелось не очень приветливо и как-то вопрошающе, поэтому я сходу начал рассказывать ему о наших киношных бедах: малокартинье, вот что у нас, кино снимается в таких количествах, что народ не способен даже заметить его существование… Слава Богу, Украина нынче не в огне, но и не в добре, не в благочестии. Что делать, Александр Петрович, что делать? — задал я классический по форме и бессмысленный по содержанию вопрос и проследил взглядом за очередной группой японских товарищей (а кроме них и не было никого в тот день), двигающихся по кладбищенской аллее. Куда это они? Я двинулся следом и пришел к могилкам Николая Васильевича Гоголя и Антона Павловича Чехова.
Автор «Ревизора» и «Мертвых душ» облил меня холодным презрением (как мне показалось, к людям Востока он отнесся более приветливо, и даже подмигнул им). Он-то знал, что у нас ничего не изменилось, что в каком-нибудь городишке на Полтавщине-Кировоградщине все такие же городничие и унтер-офицерские вдовы, и все так же ловко души усопших и нерожденных ухватываются и складируются (хоть бы и в урны для голосования), а… Но тут я опустил взор свой с огнедышащего лика на величественное надгробие и узрел надпись: «Горьким словом моимъ посмеюся». А с другой стороны было начертано «Правда возвышает язык». Я вздрогнул, японцы почтительно напряглись и пригорюнились. Николай Васильевич, библейный вы наш…
Нет уж, я тихонько вышел из восточно-ориентированной группы и перешел на соседнюю аллейку — к Чехову. Никакого величия, никаких громокипящих словес. Маленький надгробный холмик, а над ним памятничек с трогательной крышей, словно в украинской хатке. Вот к кому душой прислониться, вот кто нас понимает и с кем общаться никогда не устанешь. Удивительно ли, что Чехов как бы разлит в нашем подлунном мире, что его так много в текстах, в том числе кинематографических.
Собственно, лучшей — на мой взгляд, конечно, — картиной конкурсной программы Московского кинофестиваля была новая работа Киры Муратовой «Чеховские мотивы» (совместное производство России и Украины). В нем и вправду использованы мотивы некоторых произведений писателя — рассказа «Тяжелые люди» и небольшой пародийной пьески «Татьяна Репина». Достаточно хорошо известны и приемы, которые использует — и на этот раз — режиссер. В очередной раз мы видим персонажей, поведение которых словно задано какой-то внеположеной силой. Словно кто-то дергает за ниточки, словно какой-то режиссер из-за кулис сурово требует именно такой, а не другой системы звукоречи и пластики. Поэтому в кинокритике уже встречались сопоставления муратовских героев и героинь с Гоголевским миром: марионетки, которых временами зашкаливает…
Ну вот, мы видим дом, где живут люди из времен Чехова и Муратовой. Два времени запросто соединены в одной декорации, ибо было как было, и есть как было. Добавился телевизор, а в остальном все то же. Глава семейства бьется, как рыба об лед, но хозяйство как-то не очень складывается: дождь беспросветный, работники получают законное право не работать, семья большая и все время чего-то требующая. Но надлежит исполнять кем-то когда-то заведенный главный обряд семейного сосуществования: обед. Он театрален, конечно (сын так и прокричит во гневе: «Когда вы прекратите эти спектакли, эти общие обеды?»), но что же делать, когда вся жизнь — и вправду театр, и люди в нем — актеры.
Мизансцена совершаемого обряда во многом театральна. Декорация с задником — стенкой, на которой прилеплен портрет самого Чехова и рушниками с разными изречениями типа «И без золота в радости живут» или «С милым рай и в шалаше». Портрет писателя встроен не без умысла: ничего, кажется, не ненавидел он больше, чем подобные прописи. Как вспоминались ему те же семейные обеды и нудные поучения: есть молча, хорошо пережевывать пищу…
Жизнь предписана миллионами клише. Так легче жить, так проще выжить. Слова, слова, слова… К тому же, жена хозяина — учительница, она знает точно, как и в каких случаях говорить и делать. «Без денег в город — сам себе ворог», читаем на рушнике. И наблюдаем далее, как сын, а затем и мать-училка начинают качать деньги. Сын Петя, студент (знакомый по «Второстепенным людям», Филипп Панов) уезжает в город, а что там делать, если в кошельке пусто. Ну, дай детенышу денежку, поделись. Но нет, вдруг начинается ор и спор. Мать, естественно, встревает — на стороне сына, и вот тут ее и зашкаливает: она нудно, марионеточно повторяет одно и то же, одно и то же. Под эти судомные восклицания младшенький сынишка вдруг начинает заваливаться со стула, его клонит ко сну. Так ведь оно так: что- то выморочное, страшное, инфернальное. Сказать бы «звериные лики», но нет у животных ничего подобного. Муратова представляет доказательства: вот же они, милые свинушки, и гуси с утками, с ними покойно и спокойно. Петя заглядывает в загон, дабы обрести душевное равновесие.
А потому и красота сопряжена с животным миром — оттуда черпаются представления об искомой гармонии. Так хочется красоты, и она появляется на телевизионном экране: балетный «Умирающий лебедь»… А студент отправится таки в город и попадет на еще один спектакль, называемый венчанием. Его сняли в реальной церкви под Одессой, почти в реальном времени (где-то час). Жених (Жан Даниэль) и невеста (Наталья Бузько) во второй раз освящают себя священными узами. С ними вместе разношерстная компания, поначалу истово крестящаяся, но чем дальше, тем больше томящаяся словесами (для них пустозвонными). Жених требует зеркальце (трижды появляется оно в фильме) — не для того ли, чтобы удостовериться в своей самости? Роль надоедает даже ему, артисту по жизни, по профессии. А что уж говорить о других?
К тому же является нечто вроде призрака — бывшей жены, Татьяны Репиной. Жених пугается. Она отравилась, ее похоронили в его отсутствие. Отсюда неуверенность. Узнаваемый муратовский мотив: человек управляем некой силой, которая может исходить и от другого человека. Следствием является потеря идентичности — тут и зеркало побольше не поможет. Не узнаешь себя, не почувствуешь в собственной шкуре. Опять-таки: у животных нет такой проблемы. Они равны себе, Не то, что мы. Как заведенные, встраиваемся в один обряд, другой, третий… Вот и церковь — то же самое. Какая там святость, какие душевные порывы? Для священников тоже — механически выученные па. И, как потом сформулирует один из служителей культа: ничего, вследствие оного, не меняется. Крестят, венчают, отпевают, проговаривают миллионы слов, а все было как было. Между временем Чехова и Муратовой никакого зазора не обнаруживается. Да и Гоголя тоже. От всего этого клонит в сон — в церкви засыпает уже Петя-студент.
Он проснется и придет снова в родимый дом. Чтобы помириться. Но снова крик, оголтелость. И все- таки примирение. Да ведь плоть от плоти, их тела связаны (закашлял сын, следом и отец туда же). «Деньги там, на столике…». Но ведь сколько было истрачено сил в противостоянии. Ради чего? Да просто так. «Времена всегда одинаковые, грубые…».
Об этом фильме еще не раз придется думать, а это значит — про самих себя. Жизнь — штука удивительно стабильная, но как часто мы растворяемся в ней, отдаваясь во власть обрядово-ритуального, изничтожающего напрочь наше личностное, самостное (увы, церковь в этом ряду; Муратова не оставляет иллюзий: между нами и Богом выстроена театральная декорация, в которой люди просто играют спектакли, часто бездарные). Вырваться, вырваться — к себе. Вот только как? Ах, если бы знать, если бы знать…
Фильм итальянских братьев Тавиани «Воскресенье» (и тут я никак не могу разделить критический пафос моего коллеги Дмитрия Десятерика), по роману Льва Толстого, все же недаром получил Главный приз фестиваля. Он сделан очень профессионально, умело соединяя толстовское и свое собственное. В нем, если всмотреться, брезжит сходная (с Муратовой) мысль: как выскочить из наезженной колеи? Князь Нехлюдов (Тимоти Пич) живет в праздности, играя жизнь, словно спектакль — согласно предначертанному проекту, пьесе. Мир ловил его и легко поймал… И только встретившись с Катюшей Масловой (Стефания Рокка) и осознав последствия некоторых своих поступков (сделанных в автоматическом режиме), он решается на осуществление собственного проекта, собственноручно написанной «пьесы». Сделать это очень трудно — вселенская режиссура давит, настаивает на своем сюжете. Да и сам Нехлюдов: ведь не любит он Катюшу, ведь приносит себя в жертву. Но она оправдана — тем, что воскрешает его к жизни не призрачной, а реальной. В которой он уже не статист, а автор или соавтор содеянного.
Финал бесхитростно наивен и вместе с тем концептуально точен: герой встречает Новый год и новый век (двадцатый!) в компании простых людей. И каждый из них что-то себе загадывает: кто корову, кто дом новый, а кто любимого человека. Чего хочет сам Нехлюдов? «Любить, как вот вы»,— поясняет он двум возлюбленным. Да, мы знаем, как исковеркал век уже закатившийся задумки людей, во что превратил он их жизни. И тем настоятельнее мысль о том, что человек не должен отказываться от права на собственный выбор, от личностной судьбы. Иначе всеми нами будет править нечистая сила — она только и ждет нашего отказа, нашей покорности следовать ее дьявольским схематикам.
Один из лучших конкурсных фильмов — «Кукушка» россиянина Александра Рогожкина (приз за лучшую режиссуру). 44-й год, скоро конец войне. События происходят где-то в Карелии. Российский солдат Иван (Виктор Бычков) арестован СМЕРШем (в письмах был несдержан) и препровождается в места не столь отдаленные. Но тут налет, и нечаянные бомбы с неба изничтожают охрану. Сложнее ситуация с финским снайпером Вилле (Вилле Хаапсало получил приз за лучшую мужскую роль) — он смертник, его приковывают к скале, напрочь лишая возможности выбора. И все же он исхитряется выбрать свободу, в буквальном смысле избавляясь от цепей.
Ну, а затем оба солдата войны оказываются на подворье Анни (Анни-Кристина Юссо), женщины из народности саами. Анни живет, как Робинзон Крузо — такой себе островок свободы и естества посреди глухоманной войны. Русский и финн довольно долго препираются между собой. Говорят на разных языках, практически не понимая друг друга. Вилле за то, чтобы покончить с войной и враждой, Иван же продолжает твердить свое: «Ты фашист, пшел ты!». Пшелты воспринимается как имя, так его теперь и называют. Режиссер не пощадил российское самосознание: рядом с Анни и Вилле Иван выглядит уж слишком прямолинейным, чтобы не сказать — туповатым в своей свирепой уверенности, что все эти инородцы — враги по определению. Но все же, к финалу и он стал мягче. Ведь по чистой дури едва не отправил финна на тот свет — женщине пришлось сильно поднатужиться, чтобы отогнать призраки смерти.
Человек тащит свои стереотипы, клише даже в зону свободы. Освободиться от них тяжело, но можно. Вот женщине тут легче — она больше повинуется естеству и здравому смыслу, не зарастая корой всяческих предубеждений. А потому жизнь и продолжается главным образом ее усилиями — в финале мы видим ее с двумя сыновьями, как бы детьми от ее сожительства с выше означенными мужиками. Даст Бог, они будут меньше бряцать оружием, а больше жить…
Разноязычные персонажи общаются друг с дружкой и в австрийском фильме «Моя Россия» (режиссер Барбара Грэфтнер, ретроспектива «Большие надежды»). Маргит (Андреа Нюрнбергер) принимает гостей — из России прибывает родня Анны, на которой хочет жениться ее сын, Ханс. Правда, гости что-то не очень хорошо говорят по-русски, но австрийке это невдомек. Потом все же окажется, что будущие родственники — украинцы, но Маргит все равно: все ее познания о нас ограничиваются образами из романа «Доктор Живаго» Бориса Пастернака: Россия — это снег, лошади, быстрый веселый бег… Украинка Анна, хоть и живет уже несколько лет в Австрии, тоже не очень еще прижилась. И все же решилась: Ханса захомутать, а там видно будет. Ее вдовый отец не прочь приударить за Маргит… Из всего этого выходит нечто шумное, многоголосое и симпатичное. Стены упали, пусть и не до конца, и нам приходится жить с окнами (и душами) нараспашку. Режиссер уверенно и четко строит повествование, разбитое на микросюжеты, — как бы воспроизводя мозаичную пестроту сегодняшнего мира.
Пестрым был и кинофестиваль — впрочем, как все фестивали. Собрать воедино столь разные впечатления непросто. Но, так или иначе, по строгому плану или без оного, получается некое послание вовне — экран проясняет наши отношения с миром…
