То, что когда-то обозначали общим термином «граффити», поразительно изменилось в последнее десятилетие. На улицы пришли художники не просто одаренные, но и профессионально образованные, и то, что раньше воспринималось, а очень часто и выглядело как вандализм, приобрело форму и содержание настоящего искусства. Выходки знаменитого британского анонима Бэнкси — это лишь малая часть столь разнообразного и полнокровного явления, как стрит-арт.
34-летняя американка Свун (англ. swoon — «забвение», настоящее имя — Каледония Дэнс Карри) — одна из самых известных в мире стрит-артисток. Она окончила Институт Пратта в Бруклине — престижнейший художественный университет, перед ней открывалась карьера успешного коммерческого художника, однако она избрала более сложный путь, и уже в 1999 году на стенах Нью-Йорка появились ее первые работы.
Свун уникальна уже тем, что среди уличных экспериментаторов она является одной из немногих мастериц психологического портрета. Моделями ей служат члены семьи, друзья, люди из ее района. Используемая ею техника близка к гравировальной, когда изображение вырезается сначала на деревянной или линолеумной основе, а затем печатается на бумаге; также Каледония применяет шелкографию. Готовые работы расклеиваются на улице. В выборе мест художница тоже нарушает традиции граффитической зрелищности: ее работы скорее можно увидеть на стенах тихих, неприметных районов, где горожане ходят пешком.
Образы, создаваемые Свун, равно далеки как от социального пафоса Бэнкси и его последователей, так и от декоративно-комиксной навязчивости граффити, которые мы обычно видим на улицах. Гамма ее работ сдержанна, в приглушенных тонах, по сути, это изысканная графика с изобретательной композицией: фигуры людей могут быть вписаны в виртуозный бумажный орнамент, прорезанный в больших бумажных листах. В центре внимания автора — состояние героев: они часто прячутся в собственной меланхолии, являются одинокими или изолированными, погруженными в собственный мир; мы становимся свидетелями целой драмы, у каждого из персонажей — своя история.
Признание пришло довольно быстро: в середине 2000-х Свун стали активно приглашать художественные галереи — художница все же вошла в мир легального искусства, но играла в нем уже по своим правилам. Наиболее заметными проектами Каледонии в последние годы стали так называемые арт-флотилии. Вместе с единомышленниками из творческого коллектива Justseeds художница строит лодки и плоты, являющиеся настоящими плавучими инсталляциями: каждый из причудливых кораблей представляет собой отдельное произведение искусства, выполненное из абсолютно будничных материалов, иногда просто из собранного в окрестностях мусора. Каждое такое художественно-анархическое плавание превращалось в громкое событие: Miss Rockaway Armada проплыла по Миссисипи в 2006 году, Swimming Cities of Switchback Sea обогнули Нью-Йорк (в 2008 г.), Swimming Cities of Serenissima поразили Венецианскую биеннале в 2009 году.
В январе 2007 года Калли, как ее называют друзья, посетила Киев. Именно с этой поездки начался наш разговор.
— Каледония, вы в 2007 году побывали в Киеве, когда делали инсталляцию в Центре Пинчука в рамках выставки GENERATIONS.UsA. Какие впечатления остались у вас от города?
— Да, но когда я делала инсталляцию в Киеве, я допустила ошибку, потому что почему-то решила, что буду там дольше, чем оказалось на само деле, что означало, что я видела очень мало города. Всего один раз я выбралась на улицу и наклеила одну работу в центре. А день, когда я запланировала разведать Киев, не наступил, потому что перед тем я должна была завершить инсталляцию до полудня и бежать на самолет. То, что я увидела в Киеве, мне понравилось, но было слишком мало времени, чтобы как следует ознакомиться с городом.
— Как и когда вы начали заниматься уличной живописью?
— Собственно, сам переезд в Нью-Йорк стал для меня огромным потрясением по сравнению с жизнью в маленьком городке. Я была настолько взволнована возможностью приблизиться к миру искусства... Но почти сразу я почувствовала, что этот город меня душит, он мне чужд, почти ничего во мне не откликалось, столько произведений искусства, которые я видела, казались мне холодными, далекими и вообще ничего не значили... Они все были просто огромными, строгими объектами капиталовложений, и я всегда чувствовала себя так, словно надо мной кто-то насмехается. Когда я училась, мне казалось, что меня загоняют в стойло — как будто все мы должны найти что-то одно, на чем будет строиться наша карьера, и просить какую-нибудь галерею, чтобы она нас выставляла, а тогда повторять все это до конца жизни. Я помню, что однажды я не выдержала прямо посреди урока по живописи. Я положила кисти и ушла прочь от мольберта, преподаватель спросил, что случилось, и все, что я сумела — это сказать, что что-то нужно изменить, а я не знаю, что именно.
В это время я пережила несколько событий, повлиявших на формирование моей личности. Я припоминаю, что смотрела выставку документации и заметок, сделанных Гордоном Матта-Кларком. Сначала я читала планы и думала, что он, наверное, шутит: все эти нелепости о том, как он проникал в заброшенные здания и выпиливал куски пола, пока никто этого не заметил... А тогда я увидела фотографии, и они были такими ошеломляюще прекрасными, такими земными и в то же время нездешними, созданными из обломков городских трущоб, из которых в то время массово отселяли жителей. Они меня поразили, и я знала, что насколько смогу, тоже буду пытаться создать что-то такое, что воплощало бы те же принципы создания преходящей красоты, которая больше принадлежит самому городу, чем является отдельным объектом. Я стал замечать людей, работавших с городом по-разному.
— Именно тогда вы начали рисовать на улицах?
— В один день ты даже не замечаешь, что творится у тебя под носом, а на другой день ты просто-таки одержим этим, это какой-то полный переворот в восприятии. Мне сразу пришлись по душе это непостоянство и непосредственность. Это искусство было несколько жестоким и в то же время абсолютно щедрым. Сначала мне просто хотелось стать частицей этого информационного коллажа, поэтому я начала наклеивать свои маленькие прозрачные коллажики, которые должны были слиться со всеми образами и слоями, уже существовавшими на стольких городских улицах. Я хотела создать что-то такое, что бы не было предметом и не могло бы никому принадлежать, а просто стало бы преходящим, меняющимся моментом. Думаю, это у меня началось где-то в 1999—2000-ом. Сначала я работала с небольшими наклейками, потом с рекламными щитами, а позже принялась за места для рекламы в метро и уже с тех пор работала со стенами, плакатами и тому подобным. Я знала, что у меня нет опыта работы с граффити, поэтому пришлось придумать что-то совсем иное.
— А что именно привлекало вас в работе на улице?
— Мне нравились наслоения, естественная красота тысяч случайных цветов и факторов. С моей тогдашней точки зрения казалось, что настоящая красота возможна лишь на улице. Это было единственное место, где жила непосредственность. Будучи противозаконными, граффити, естественно, не подпадают ни под какие правила и потому являются абсолютно свободными. И еще на улице было достаточно места для гнева, для того, чтобы вырвать себе кусок места для себя в этом мире — как росток, который пробивается сквозь землю. Я думаю, что рождению всего нового почти всегда предшествует какой-то прорыв. Во многом граффити — это история молодого поколения, заявляющего о своем приходе. А вот и мы.
Это все длинная история, но самое важное — это то, что мне нужно было найти действительно доступную для всех форму искусства. Такую, которая была бы одновременно и доступной всем, и находилась бы там, где всякий может принимать участие. Работа на улице по определению создает такую обстановку. А еще мне просто нравились коллажи городских улиц.
— Трудно ли вам примирить время и энергию, потраченную на создание уличных картин, с эфемерностью стрит-арта?
— Мне всегда нравилась идея создавать что-то, что не переживет себя, будет существовать некоторое время, а тогда исчезнет. Кое-что я храню и оберегаю, но я люблю отдавать какие-то вещи сегодняшнему дню — настолько, насколько их хватит. И если, исчезая, они как-то олицетворяют трудности, с которыми мы воспринимаем ход времени, — что ж, значит, они выражают что-то в этом процессе, чего я никогда бы не смогла вложить в них собственноручно.
— У вас есть собственный тэг, подпись, как у всех граффитистов?
— Сейчас есть, но когда я начинала, то у меня еще не было своего имени. Но тогда я занималась всякой всячиной: бигбордами, рекламой в подземке, начала рисовать постеры... Я заметила, что когда художники, занимавшиеся многими на первый взгляд непохожими вещами, ставили свое имя под рисунком, это меня очень радовало, потому что я тогда могла связать все эти разрозненные картины, могла проследить за ходом их мыслей, услышать их голоса в разговоре. Мне нравилось, когда другие это делали, и я поняла: в отличие от общепринятого взгляда на подпись как на «мечение территории», твое имя под рисунком может стать открытым, почти дружественным жестом для того, чтобы показать себя, а не оставаться полностью анонимом. Тогда я и решила взять себе то имя, которым сейчас подписываюсь.
— А что, на ваш взгляд, лучше запоминается на улице: картина или тэг, имя?
— Трудно сказать. Все, что попадает «в десятку», что идеально подходит для данного места и времени, будет запоминаться: будь то кособоко накатанное роликом слово «паскудство» на высоте седьмого этажа или шедеврально нарисованный на уличном столбе трафарет.
— Как вы относитесь к тому, что ваше занятие считают незаконным?
— У меня собственный моральный кодекс относительно того, чем я занимаюсь. Если та радость, которую это приносит мне и другим, превышает потенциальный вред, тогда меня ничего не мучает. Я пытаюсь культивировать дух уважения даже в самых дерзких поступках. По-правде говоря, я считаю, что городские стены должны быть экраном для всех и каждого, чем-то вроде открытого парка, поэтому я не очень переживаю из-за того, что принимаю участие в важной части жизни города. В Нью-Йорке есть так много законов, направленных на то, чтобы город казался местом, где нами руководят лишь право и порядок, чтобы каждый житель с работы ехал прямо домой посмотреть повтор «Друзей» по телевизору и снова назад на работу. Такой город мне не интересен. Возможно, какая-то страстная глупость заставляет меня игнорировать закон, но когда я хочу что-то сделать, мой внутренний голос говорит мне попытаться это сделать просто уже и сейчас. Я хочу делать город, в котором я живу, собственноручно, сейчас, сегодня, — а делать это через законы и бюрократические каналы мне кажется просто бессмыслицей. На это нет времени. Такое мышление для меня слишком непрямое и абстрактное. Я хочу видеть город, созданный из непосредственных поступков граждан там, где они живут. Я хочу знать, что вы здесь живете. Это естественный порядок, пробивающийся из-под того, что навязано законами и планами застройки города. Я считаю, что здесь действительно ценен миф о шутнике. На протяжении всей истории шутники смотрели на заборы — а потом отталкивали их в сторону. Это называется взять какую-то ситуацию, изменить что-то одно, и тогда взглянуть на нее по-другому. Через действие можно двигать восприятие. В этом случае грань между общественной доской объявлений и частным капиталовложением в недвижимость уничтожается таким легким жестом, как росчерк маркера. Это почти как трюк фокусника.
— Важна ли сама по себе незаконная составляющая? Если да, то почему?
— Да, важна. Не то чтобы я считала, что законные настенные росписи ничего не стоят. Но единственная возможность быть действительно свободным — это быть вне ограничений закона; в том числе за рамками законов коммерции. Законные стены — это замечательно, и выставки — это замечательно, но в нашей жизни всегда должен быть поток абсолютно спонтанного, несанкционированного выражения. Это то место, где будут говорить правду.
— Как вы размещаете свои работы на улицах так, что вас не могут поймать?
— Пи-пи-пиииииииип...
— Но вы когда-нибудь имели проблемы с властью?
— В основном у меня были такие проблемы с законом, которые можно было уладить просто — договорившись... Есть очевидные проблемы, такие как противозаконность, но есть и менее явные тонкости, не имеющие ничего общего с законом, например, когда тебя терпеть не могут другие художники граффити за то, что ты занимаешь место и нарушаешь законы граффити. А в то же время тебя любят корпоративные торговцы новомодными штучками (с такими «друзьями» и полиции не надо)... Но это самая благодарная работа, которую я делала в своей жизни.
— А как реагирует публика?
— Очень по-разному, но в основном — на удивление много позитива. Как-то в маленьком лондонском переулке мордатый дядя с «дипломатом» гаркнул на меня: «Вандал!», а я как раз разговаривала с учительницей младших классов — она хотела позже привести своих деток и показать им мою картину. Можно сказать, что это довольно-таки точный срез.
— Из всех ваших акций и граффити, что было самым сложным в исполнении и почему?
— «Лодки», бесспорно, самое сложное из того, что я до сих пор делала — от миллионов технических деталей, масштаба до жизни на воде. Они необыкновенны, но это было необыкновенно сложно тоже.
— Вы вписываете свои произведения в городской ландшафт. Как вы выбираете место?
— Внутреннее чувство подсказывает. Очень люблю незаметные, третьестепенные, заброшенные места, которые часто попадаются прямо в центре города, а иногда спрятаны где-то чуть подальше. Люблю места, где люди много ходят пешком. Реклама всегда пытается разместиться в миллионах миль над нами, нависает и ослепляет нас образами нереальной красоты, недосягаемыми, как и большинство ее обещаний. И я понимаю, что пытаюсь спуститься ниже этого, на уровень глаз, где ходят люди, и нарисовать такую жизнь, которая существует здесь, почти на дне, нашу повседневную реальность, привязанную к земле.
— Как бы вы коротко описали свое творчество?
— Связь между людьми. Небезразличие. Моменты удивления. Участие в создании вашей собственной городской окружающей среды.
— Интересно, можно ли было бы провести стрелку из стены туда, где пересекается ваше творчество и пешеходы-зрители, — они же находят друг друга не на стенах, а в городе. Ваше искусство — это посредник или связь, созданная зрителями и городом?
— Что ж, Брассай (французский фотограф, художник и скульптор венгерского происхождения, 1899—1984. — Ред.) фотографировал надписи, выцарапанные парижанами на каменных стенах города в 1930-е годы, и сказал: «Многие граффити, рожденные на парижских стенах, поразили меня силой какого-то события, как будто мир стал вдруг большим». Эти слова стали моим девизом в работе. Когда я спрашиваю себя, что он имел в виду, сказав «мир стал большим», я думаю об этом пространстве, о котором только что упоминали, моментальном срезе наклейки на стене, и пешеходе, чей глаз поймал эту картинку. Если это действительно станет само по себе пространством, хоть и на какое-то мгновение, что-то в нем должно произойти в эту долю секунды. Я надеюсь, это «что-то» будет моментом признания, подмигиванием от другого человека, который там будто присутствует, но на самом деле его там нет — как маленькое отражение себя, вставленное в стену.
— Все же, что, на ваш взгляд, такого есть в уличном искусстве, чего не найти в других жанрах?
— Уверенность в том, что если ты хочешь сделать свой мир другим, это в твоих руках — используй те умения, которые у тебя развиты лучше всего, и любые орудия, которые попадутся под руку. Причем — сейчас. Не позже, когда получишь разрешение и деньги, и все необходимое. Сейчас, и как только сможешь.
