На малой франковской сцене Театра в фойе состоялась премьера спектакля «Голодный грех». Правда, раньше эта сценическая версия новеллы Василя Стефаника «Новина» в постановке Александра Билозуба появилась в Центре им. Леся Курбаса. Теперь режиссер перенес моноспектакль в стены родного театра. Роль крестьянина, который от бедности и отчаяния утопил в реке свою малолетнюю дочку, сыграл Александр Форманчук. Впрочем, молодой актер не играет ни крестьянина, ни кого бы то ни было другого — в смысле создания законченного образа, характера сценического героя, каким он понимается в реалистическом или бытовом театре. Неожиданно появившись перед зрителем из кучи подсолнечной шелухи, в которой он, согнувшись в три погибели, затаился до начала спектакля (строгий образ «плевел» без зерен создал художник Владимир Карашевский), исполнитель скорее выступает в роли рассказчика, хоть и довольно экзальтированного.
Историю совершенного в покутском селе в конце позапрошлого века преступления и греха Форманчук рассказывает — если учесть, что текста режиссер оставил ему на страницу-другую, — долго и сбивчиво, как ее может рассказать переживший шок и от этого впадающий в прострацию человек. И хотя повествование местами ведется от первого лица, сам персонаж является скорее неким гротескным образом сломленного, раздавленного жизнью человека, нежели самим человеком.
Главный упор в этом невротическом повествовании о преступлении и ожидаемом наказании сделан на пластику. Исполнитель постоянно находится в движении, без устали совершая какие-то действия: то он обсыпает себя шелухой, то надевает на голову металлический таз, словно пытаясь спрятать под ним от Неба занозой застрявший в голове непереносимый грех, то насыпает шелуху в рубашку, которая становится как бы ребенком. В некий момент откуда-то из-под полы, словно детали из поврежденного робота, из этого юродивого с шумом выпадают с десяток ложек — речь, как вы поняли, идет о голоде, спектакль посвящен жертвам Голодомора.
Понятно, что уделяя столь огромное значение пластике, авторы спектакля пытались создать некий обращающийся к нам живой «памятник», в котором воплотились бы нечеловеческие страдания людей, переживших голод. Однако парадокс заключается в том, что сложная пластическая партитура спектакля, работа над которой, похоже, забрала у режиссера и актера все их усилия и время, не способствует пробуждению нашего сострадания по отношению к жертвам голода всех времен и народов. И даже наоборот — сложный пластический рисунок роли в этом случае лишь становится препятствием на пути к нашему глубокому сопереживанию павшим и живым жертвам геноцида.
Авторы «Голодного греха», к сожалению, впали в распространенный театральный грех, часто совершаемый нашими режиссерами-новаторами, которые видят свою главную задачу в поиске оригинальной формы спектакля. Вместо того, чтобы пропустить через свое сердце эмоции и мысли героя и выразить их с максимальной лаконичностью, Билозуб и Форманчук усложнили внешний рисунок роли, оказавшийся, как это в подобных случая и бывает, неадекватным внутреннему состоянию актера, его переживаниям. Когда исполнители начинают совершать на сцене странные, отдаленно напоминающие какой-то таинственный ритуал движения, когда их начинает выкручивать, или, говоря молодежным сленгом, «колбасить», то как правило это служит сигналом к тому, что за странной внебытовой пластикой скрывается эмоциональная и содержательная пустота. Избыток, гротеск внешних средств могут быть еще как-то оправданы в том случае, когда создатели спектакля переживают избыток чувств и мыслей. Но если их оказывается недостаточно, то сложный пластический рисунок лишь выдает душевный вакуум. Как выдает его, к примеру, чрезмерной жестикуляцией и аффектацией не испытывающий никаких чувств муж или любовник, когда, пытаясь обмануть женщину, прячет свое равнодушие за внешним шармом и эффектностью.
Конечно же, одно лишь обстоятельство, что спектакль о столь трагических событиях оставляет зрителя равнодушным (а я не увидел неизбежных, казалось бы, в этом случае слез на глазах публики), еще не говорит о сознательном режиссерском желании поспекулировать на теме Голодомора. Намерения авторов «Голодного греха» могли быть искренними. Но, ступая на столь зыбкую почву, коей являются темы голода, смерти, преступления, греха, надо бы сначала хорошо проверить, есть ли в твоей душе прочная опора для разговора о них, готово ли твое сердце пережить беду вместе с героями. Такого рода сложные темы, как правило, получают адекватное, обоснованное и эмоциональное сценическое или экранное воплощение, когда актеры ничего не изображают. Когда за простотой, аскетизмом внешних средств трудно скрыть напряженную жизнь человеческого духа. Человеку, который переполнен любовью или состраданием, не нужно ничего изображать, ему не нужно даже ничего говорить, сильные чувства таятся во взгляде, они сами струятся изо всех пор его кожи.
Невзирая на то, что тема Голодомора часто эксплуатируется, об этой трагедии современным художникам нужно говорить во весь голос. Но сам импульс к рассказу о доведенных до крайней степени отчаяния людей, о расчеловеченных непосильными страданиями крестьянах должен возникнуть как личная боль, как личная трагедия. Новелла способного переживать чужую боль, как свою, Стефаника, хоть он и не был непосредственным свидетелем Голодомора, может послужить хорошим сценическим материалом для разговора об истреблении человека и человечества. Тем более, что западноукраинский писатель высказал свое отношение к творимому на большой Украине беспределу. Советское правительство с пропагандистской целью назначило Василю Стефанику в 1928 году персональную пенсию, но он от нее в 1933-м отказался, узнав об искусственно созданном голоде и преследованиях украинской интеллигенции. За столь дерзкий поступок писателя в Советской Украине не вспоминали вплоть до 1939 года, то есть до тех пор, пока Западная Украина не стала частью СССР и уже нельзя было делать вид, что такое литературное явление, как Василь Стефаник, не существует. Сам же писатель, которого советское литературоведение лживо представляло «другом советской власти», вряд ли избежал преследований, ареста и расстрела, если бы не покинул эту юдоль печали в конце 1936 г. Его бескомпромиссность и честность в отношениях с властью и с самой жизнью, не меньше чем его пульсирующие человеческими страданиями новеллы, должны бы предостеречь нас от желания совершить изящную, эстетически вычурную прогулку на политую потом, слезами и кровью Голгофу.
