17 сентября исполняется 160 лет со дня рождения выдающегося драматурга, актера, режиссера, театрального деятеля, основоположника нового украинского театра.
Сейчас развелось немало Тобилевичей. Вот уже Тобилевич-четвертый реформирует сейчас украинский театр на мировой манер. Но речь идет о первом, старшем сыне из многодетной семьи относительно зажиточного эконома барских имений Карпа Адамовича Тобилевича, который считал себя дворянином второго разряда, «уродзоним шляхтичем» (помните Мартына Борулю?). Это тот самый Тобилевич, сын Карпа Иван, известный в искусстве как Карпенко, еще и Карый в честь Гната Карого, побратима Назара Стодоли из пьесы Шевченко. Именно на этом любительском спектакле молодой коллежский регистратор Иван Карпович признался в любви словами роли Назара юной барышне Надежде Карловне из благородного рода Тарковских, которая играла Галю. Появились у супругов детки, сыновья Назар и Юрий, дочери Галина и Орыся.
И приобрел Иван Тобилевич небольшой хуторок неподалеку от Елисаветграда, среди голой степи, назвал его именем любимой жены «Надежда», поставил хату, посадил садик, собственноручно выкопал озерцо — копанку, запустил рыбу. Нарушая служебную тайну, он, секретарь полицейского управления, защищал сколько мог от ареста брата жены, юного народника. От него, Александра, все же сосланного в Сибирь, пошла творческая ветвь Тарковских — известный поэт Арсений (племянник Тобилевича) и его сын, кинорежиссер мировой славы Андрей Тарковский.
Только двенадцать лет длилось супружеское счастье Ивана, молодой умерла от чахотки Надежда. В трудную минуту одиночества, гласного надзора полиции, ссылки в Новочеркасск, где Ивану Карповичу, уже известному актеру украинской сцены и начинающему драматургу, пришлось зарабатывать на жизнь работой переплетчика, подвергаться обыскам и унижениям, вошла в его жизнь артистка София Витальевна Дитковская, написавшая впоследствии прекрасные воспоминания о корифеях украинского театра, обо всех Тобилевичах, которые пошли на сцену. А их было аж четверо из одной семьи! Хотя братья Михаил и Петр театру приходились только зрителями, а вот другие…
Иван, по сцене и драматургии Карпенко-Карый, был не только автором наиболее популярных пьес, но и актером, и режиссером, и руководителем (антрепренером) театральных трупп. Красивый, как нарисованный, брат Николай взял себе сценическим именем девичью фамилию матери, Евдокии Зиновьевны Садовской. Он был прекрасным актером, хорошим режиссером, имел прекрасный голос, в 1907 году возглавил первый украинский стационарный театр (Киев), играл героические роли, привел на сцену гениальную Марию Адасовскую-Хлыстову (на сцене Заньковецкая), был ей мужем. Панас Тобилевич на сцене звался Саксаганским, в честь светлой и чистой родной речки Саксагань, что, сливаясь с темным Ингулом в Криворожье, впадает в Днепр. Саксаганский актер «характерный», хороший организатор театрального дела, при советской уже власти положил начало Театру имени Марии Заньковецкой (сейчас во Львове), написал книги воспоминаний и творческих заветов из собственного опыта для театральной молодежи, развлекался написанием пьесы «Шантрапа» о закулисном быте украинских артистов, которая уже много лет идет с успехом в киевском театре «Колесо».
Сестра Мария Тобилевич имела уникальной красоты певчий голос и сильный драматический талант; по мужу, певцу итальянского происхождения, от гадкой натуры которого впоследствии убежала, получила фамилию Барилотти, рано умерла, оставив брату Ивану двух своих детей. Не семья, а целая театральная труппа! Добавьте большого и верного друга Ивана Тобилевича Марка Лукича Кропивницкого, основателя украинского театра, названного впоследствии «театром корифеев» (1882), и станет ясно, что Карпенко-Карому было для кого писать роли, было чем вдохновляться, выводя на кон реальную жизнь реальных людей ради реальных и благодарных зрителей…
Хрестоматийные догмы дают нам Карпенко-Карого как грузного, малообразованного, но талантливого деревенского парня, который создавал сюжеты простые, характеры — еще более простые, а на потребность такого же простого зрителя насыщал свои пьесы народными песнями, обрядами и танцами, подробностями крестьянского быта. Бедные у него были хорошими, богатые — плохими, а пьеса «Хозяин» — чуть ли не иллюстрация к труду В. И. Ленина «Развитие капитализма в России» и другие подобные глупости. Но если внимательно перечитать все пьесы Карпенко-Карого, а 160-летний юбилей хорош для этого случая, возникнет совсем другая картина.
Станет ясно, что быт села как такового мало интересует драматурга, значительно меньше, чем россиянина Александра Островского, с которым Тобилевича когда-то сравнивали. У Островского быт закручивает сюжет, определяет драматические коллизии, а у Карпенко-Карого это только конкретная почва для характеров, материал для поднятия важных социально-экономических проблем, определяющих психологическое состояние его героев. А через обряды и фольклор он утверждал самобытность, самодостаточность украинской нации. То есть это была доказательная форма политической борьбы с царизмом.
Даже в языке персонажей Карпенко-Карый часто отрывается от быта. В моменты сильных душевных волнений герои его пьес иногда переходят на верлибр, белый стих, ритмизованную прозу. В первую очередь это касается произведений, связанных с песенной основой («Бондарівна»), но вот у Калитки («Сто тысяч») слышим: «Ох, земелько, свята земелько — Божа ти дочечко! Легко по своїй власній землі ходить… Там череда пасеться, там орють на пар, а тут зеленіла вже пшениця и колосується жито…». Это слова не хапуги-собственника, а поэта. Именно поэтом играл Калитку актер- франковец Богдан Бенюк, еще и на свирели играл.
Или в «Суєті» один из братьев Барыльченко, которому Карпенко-Карый дал свое собственное имя Иван, мечтает стать артистом: «…сцена ж — мій кумир, театр священний храм для мене!.. В театрі грати повінні тільки справжню літературну драму, де страждання душі людської тревожить кам’яні серця і, кору ледяну байдужості на них розбивши, проводить в душу слухача жадання правди, жадання загального добра… Служить таким високим ідеалам любо! Щоб тільки певність мати, що справді ти несеш нехибно цей стяг священний!» Здесь явно звенит творческо-общественное кредо самого автора.
Вообще тема служения, даже мессианства, часто встречается в произведениях Карпенко-Карого и тесно переплетается с Пятикнижьем. Братья Михаил и Даниил («Розумний и дурень») явно напоминают Каина и Авеля. О Данииле так и говорят, что он Евангелие и Библию всю прочитал. Также знаток этих вечных книг Опанас, герой уже первой пьесы Ивана Карповича «Чабан» («Бурлака»). Как мессия приходит он в родное село из Крымских степей (из пустыни?) после долгого отсутствия, чтобы дать односельчанам новую веру в их гражданские права, в их общественную силу. Приходит с посохом — орудием пастуха (пастыря), которой пас овец (и человеческую отару готов пасти, потому что знает, куда ее вести). Опанас вступает в борьбу с фарисеями — сельской старшиной, которая придерживается старых обычаев обирать и обманывать народ. Так же, как и Мессия, Опанас остается непознанным массой, непринятым большей частью запуганных людей. Только считанные апостолы новой веры на его стороне — племянник Алексей (Алексей — человек Божий?) и его невеста Галя (Мириам?). Опанаса, как и Мессию, люди, запуганные властью, отдают на казнь (голосуют за выселение в Сибирь) — не знаменитое ли это «распни его»?
Своеобразных мессий, человеческих поводырей, мотив служения делу и людям, как Богу, встречаем во многих пьесах Карпенко-Карого. Не потому ли, что он сам чувствовал себя таким мессией, хотя нигде не хвастался такой самооценкой. Но ведь не мог он не осознавать, хотя бы в глубине души, своей роли и миссии в украинской культуре. А Иван Франко вслух сказал, что Карпенко-Карый был «одним із батьків новочасного українського театру.., великим драматургом, якому рівного не має наша література».
Не чужой был Карпенко-Карый и мировой литературе и культуре. В условиях, когда царская власть вообще не признавала украинцев как нацию, запрещала все украинское и ограничивала драматургов рамками любовных коллизий в селе, запрещала переводы с иностранных языков, даже русского, драматургия И. Тобилевича вторит в сюжетах, мотивах и характерах произведениям Шекспира, Мольера, Бомарше, Гоголя, Островского, современным французам. Вот хотя бы «Паливода ХVIII століття» — римейк пролога к «Укрощению строптивой» Шекспира с пьяным лудильщиком Пройдом, которого, разбудив, шутя объявили лордом. То же самое происходит и с псарем Тобилевича, превращенным в господина. Эта игра в стиле барокко с жизнью и в жизнь является универсальной моделью человеческого поведения, а представления о жизни, как о сне, и о сне, как жизни, прорастает от «Паливоди» вглубь, через эпоху Возрождения вплоть до средневековья, и вверх, к столетию ХХ, к нам. Не зря Ярослав Стельмах написал римейк на римейк — пьеса «Любовь в стиле барокко», эта современная версия «Паливоди» с огромным успехом идет сегодня в театрах Украины.
Что стоит за этими «чужими» мотивам: ученичество, плагиат, наследование? Вечные ситуации среди людей? Прямыми заимствованиями, «путешествующими» сюжетами наполнена история театра различных народов на стадии становления профессиональной сцены и формирования национальных эстетических принципов. Дело не в том, что позаимствовано, а в том, как переделано, во что вылилось. А у Карпенко-Карого выливалось в национальную ментальность, в убедительные типичные коллизии и характеры.
Если внимательно присмотреться к драматургическому наследию Карпенко-Карого, увидим, что он дал нашему театру и новые формы (театр в театре в «Паливоді»), и разнообразие жанров. Тут и психологическая драма, и водевиль, и мелодрама, и драматическая баллада, и гротеск, и трагикомедия, лирическая комедия и фарс. Драматург использует принципы иллюзорного, жизнеподобного театра, который не мешает ему прибегать и к наиболее современным методам моделирования ситуаций, поднимаясь от конкретики быта до обобщений символизма и философии.
Карпенко-Карый одинаково успешно создает характеры целостные, психологические персоны и характеры противоречивые, сложные. Он ценит человеческую личность, единицу народа. Так у него персонифицированы все массовые сцены — одной-двумя репликами. Кстати, Карпенко-Карый не любит самых бедных бедняков — люмпенов. Не любит за их темноту и отсутствие достоинства, за лень и жестокость, непредусмотрительность и трусость, жадность и неотзывчивость. И с большим сочувствием рисует образы тех бедняков, которые подверглись неправедному гнету, издевательствам, но сохранили достоинство, стойкость к беде и трудолюбие. Таких в его произведениях множество.
Но даже таким, обиженным и поруганным, драматург не прощает крови и насилия. Вот и гайдамаков в «Саві Чалому» Тобилевич понимает в их гневе против угнетателя, но не воспринимает напрасно пролитой ими крови — и не только оккупантской, а их собственной, и крови побратимов, и порезанных коней. Как не прощает и Саве Чалому, народному вожаку масштаба Хмельницкого, его трагической ошибки — тот поверил заверениям и гарантиям врага, его чести, как поверил Хмельницкий царю Алексею, а Мазепа Петру I. Все они остались ни с чем, и было нарушено царское слово, захвачена, залита кровью Украина, прокляты потомками благородные рыцари, мудрые головы. Был убит и рыцарь Сава Чалый руками отчаянного побратима Гната Голого. Но и не с Гнатом Голым искать счастья Украине. Об этом предусмотрительно говорит Сава: «Жадоба помсти в них така велика, що здержати її, як здержать воду ту, що ринула крізь прорвану греблю, нема у чоловіка сили! (…) Все пропало! Немає згоди, нема одностайності між нами. Одна біда повинна б всіх єднати до купи, а ми йдемо урозтіч!.. Нічому лихо нас не навчило!.. Біда, що кожен хоче старшим бути і керувати, а через те один — будує, другий — руйнує!» Не о нынешних ли временах сказано это мудрым Иваном Карповичем?
И таких современных аллюзий, такой актуальности в пьесах Карпенко-Карого много, на каждом шагу. Его «Чумаки» — это современные «челноки», идея артельности в «Понад Дніпром» — о нынешнем фермерстве, финансовом крахе Калитки в «Ста тысячах» — об обманных «куклах» современных валютчиков, а «Хозяин» — о теперешних олигархах с растопыренными пальцами. И так далее.
Драматургия Карпенко-Карого настолько универсальна и совершенна, что ее можно ставить в любой театральной системе. Захотите — будет густо-бытовая иллюзия реальности, или «картинки с выставки» украинской этнографии. Может быть театр абсурда, натурализма, поэзии, философских мыслей, экономических проектов, лубка, витеватого психологизма… Потому что Карпенко-Карый — целый ТЕАТР. Украинский. Мировой. На все времена.
