Василий Слапчук, о жизни и творческом пути которого «День» рассказал в свое время одним из первых, — поэт, прозаик, живет в Луцке. Автор более десяти книг. В этом году номинируется на соискание Национальной премии им. Т. Шевченко. Его жизненный путь — довольно сложный и буднично определяется даже как героический: испытание Афганистаном, ранение, не-потеря себя и даже охват каких-то тайных смыслов жизни... Что помогло, какая- то особая жизненная философия?
— У меня нет девизов. Конечно же, я определяю для себя какие-то правила, но они — для внутреннего пользования, они не являются наглядными и я их не афиширую. Несмотря на это, мне нравятся такие формулы — сгустки мудрости, их можно писать над дверями и на знамени, ими можно украсить корону или перстень, подпереть собственный имидж, или даже руководствоваться, но девиз — это только своеобразный компас (средство для ориентации).
Если же представить себя среди океана с компасом и без корабля... выбирая девиз, человек загоняет себя в клетку дефиниции. Я же не ищу для себя определения. Дать определение — это сузить, а я стремлюсь расширять себя.
Война — это то, что не забывается. Для многих она стала главным событием жизни. Это настолько острая приправа, после которой все кажется пресным и невыразительным. В Афганистане ко мне многое прилипло. (Я недели две пролежал в ташкентском госпитале, грязный и вонючий, и только мама, которую вызвали в связи с моим тяжелым состоянием, смыла с меня весь этот песок, эту грязь, которая нацепилась к телу в горах). Вряд ли я когда-нибудь сумею до чистой души отмыться от той войны. Война держится за меня, и никто не поможет. Поэтому важно, чтобы я не держался за нее. Не стоит носиться с войной, культивируя ее (собственное участие в ней) и корректируя мифами. Руки должны быть свободными. Чтобы строить себя. Если удалось вернуться с войны живым, то надо вернуться полностью. Да, я был на войне. Это не прибавляет мне чести. Но и не покрывает позором. Виноват я только перед тем, кто в меня стрелял. За это меня еще спросит Бог.
— Иногда в контексте преодоления жизненных болей решаются вспомнить о роли любви, женщины... Что для вас значат эти слова?
— Роль любви в жизни кого бы то ни было — определяющая. При условии, что человек не имитирует чувство, а способен его переживать. Любовь — это то, что строит человека, но она бывает уничтожающей и разрушительной. Это, так сказать, обобщение. Если же говорить конкретнее, то я не знаю, каким бы был сегодня, если бы не встретил женщину, до которой мне нужно было расти, и ради которой я решил изменить себя. Хорошо, что это случилось тогда, когда мне было немногим более двадцати. Ничего более важного и более главного, чем любимая женщина, для меня не было. Я сознательно избрал роль гоголевского Андрея: женщина стала моей Родиной. Я не жалею об этом. Как не жалею, что позже пришлось мыть посуду в эмиграции. Человек подобен клепсидру: чтобы не прекращался отсчет времени, надо менять положение, женщина же, как никакие стихии или обстоятельства, умеет перевернуть мужчину с ног на голову. Еще и так, что это ему только на пользу.
— Третий фактор — творчество как сублимация тех таки болей...
— Для меня же искусство (литература) в свое время стало спасительным. Говорю без преувеличения. Но, если разобраться, может оказаться, что я нашел для себя эффективную подмену алкоголя. Однако искусство — не панацея, оно может быть и спасительным, и убийственным. Подозреваю, что искусство замешано не столько на родниковой воде просветления или молоке познания и осмысления, сколько, в значительной степени, на крови столкновений воображаемого с реальным и травм, которые мы получаем после наших детских открытий во взрослом возрасте. Как бы не стремилось искусство к гармонии, теперь оно строится на драматизме и человеческих противоречиях.
— ... прямой путь в мистику...
— В жизни меня интересует только реальность, на проявления мистики, если таковые случаются, я не обращаю внимания. Точнее, я их констатирую, но не вижу смысла в эту мистику углубляться. Она меня не возбуждает, не интригует, не соблазняет. Хотя, не отрицаю, это может быть интересно. Но я знаю людей, для которых увлечение мистикой переросло в психическую проблему. Пока что я занят изучением реальности. А реальность такова, что побуждает к использованию элементов мистики в художественных произведениях. Для меня это не самоцель, только ход, средство, символ etc.
— С чего началась ваша проза?
— Первая моя повесть была напечатана в 1992 г. Были еще две книги прозы для детей. Но после меня надолго поглотила поэзия, и ни на что другое у меня не хватало сил. Только изредка «высиживал» у компьютера небольшие куски прозы, я даже придумал для них жанровое определение — вививи (отступление от стихотворений). Не знаю, сказал ли уже все в поэзии, но, без сомнения, я сказал все, что хотел. Поэзия меня утомила, как может утомить только женщина, к которой привык. Есть еще какие-то, как теперь модно говорить, поэтические проекты, но все они связаны с давними идеями. Даст Бог, я их реализую, но уже, отвлекаясь от прозы. Мотиваций, которые побуждают поменять поэзию на прозу немало, в том числе и возраст автора.
Соблазняют широкие, почти неограниченные возможности прозы. Попытки идентификации мира, сканирование каких-то отдельных его участков. Мир — это враждебная среда, в котором человек должен реализовать себя. Я не ищу понимания с миром, поскольку это значило бы — согласиться с ним. Человек должен стремиться победить мир, как это сделал Иисус Христос, или во всяком случае не дать себя поймать, как это удалось Сковороде. У каждого из героев «Сліпого дощу» свои отношения с миром: герой первой части переходит на сторону мира, героиня второй — борется с миром, герой третьей — убегает от мира. Каждый из них стремится поладить в первую очередь с самим собой.
— В интервью, ваших художественных текстах часто появляется и даже становится определяющей тема национального. В последнем романе «Сліпий дощ» — сквозной гуманистический мотив. Так как национальное соотносится с общечеловеческим?
— Если уже выстраивать такое соотношение, то, по моему мнению, оно должно быть в пользу общечеловеческого, даже потому, что человека можно трактовать как совокупность психических процессов, а они протекают одинаково и у украинца, и у француза, и у китайца... Национальными могут быть только особенности, вызванные национальными заботами и интересами. Проблема украинцев в том, что они (то есть мы) увязли в этих заботах. Такое впечатление, что нация обкурилась и спит, потому что то, что происходит у нас, тем же шведам даже в глупом сне не померещится. Ну вот, национальное во мне одержало верх, и дела мне нет до общечеловеческого. А что касается героизма, то он всегда индивидуальный.
— Не хотите ли опередить критиков и «покаяться» во «влияниях» на собственное творчество?
— В каждой национальной литературе (не говоря уже о мировой) можем найти несколько «литературных столпов» — опору для собственного творчества, независимо от того, общепризнанны они или это наши личные авторитеты. Но дело в том, что мое небо держится не на столбах, а на дождевых струях. Точек касания много, каждое прикосновение, как укол, но все вместе они служат мне хорошей опорой и, в то же время, — раздражителем. Что-то вроде апликатора.
У меня никогда не было литературных кумиров. Я устроен так, что, увлекаясь, не попадаю под влияние. Хотя люди мыслят так узко и одинаково, а тем в литературе так мало, что в творчестве любого писателя легко высмотреть целую галерею отражений его предшественников и современников. Поэтому еще раз говорю: я не знаю.
