Описывая эпохи, отмеченные излишним пафосом преобразований (катастроф, потрясений, свершений), трудно удержаться от банальностей. Как-то: у каждого времени свои герои.
Но герои — обычные люди, которым везет или не везет справиться с экстраординарными обстоятельствами. Обстоятельства меняются, люди — вряд ли. Чаще даже интересно не то, как человек подчиняет себе ситуацию, а то, как он ведет себя, когда сила обстоятельств намного превосходит его индивидуальные возможности.
Такой глобальный «форс-мажор» в последний раз наблюдался у нас в 1980-х. Странное десятилетие, в начале которого — подавление индивидуальности, а в конце — не менее сложное испытание свободой. Российский художник и литератор Свен Гундлах — именно один из героев той эпохи.
Он начал активно проявлять себя в артистическом андерграунде с 1978 года как один из основателей группы «Мухомор». Группировка эта — среди прочих представителей легендарного ныне московского концептуализма — выделялась особенным радикализмом и даже, можно сказать, лихостью. Их акции имели просто-таки отчаянно вызывающий характер. Например, «Красная тряпка» — когда в чистом поле 15 человек продевали свои головы в прорези огромного красного полотнища и в таком виде пытались двигаться куда-то. Учитывая более чем прозрачные аллюзии действа, а также то, что на дворе стоял отнюдь не вегетарианский 1981 год, молодым смельчакам можно было только аплодировать. Или иная акция — участники перформанса выезжали за город, брали лопаты, начинали копать — и после долгой работы из-под земли вдруг выскакивал человек и убегал в лес. Этим подземным узником был сам Гундлах, который действительно просидел под землей более двух часов. Вершиной же антисистемного искусства «Мухомора» и поныне признают их «Золотой альбом», выполненный в форме радиотеатра — ребята начитывали свои стихи и прозу на подручный музыкальный материал. В итоге получилась эпохальная и невероятно остроумная вещь, помесь сюрреализма, антисоветчины, мистики и сарказма. В рок- самиздатовских кругах «Золотой альбом» стал стопроцентным хитом и вошел во все энциклопедии по данной теме — хотя, что самое смешное, «Мухоморы» к рок-музыке не имели никакого отношения.
Свен на этом не успокоился, и продолжил издевательство над фантомами массового советского сознания, создав в 1985 году «рок»-группу «Среднерусская возвышенность», опять же, не умея толком петь или играть. Тексты «СРВ» являли собой издевку над всеми возможными идеологическими стандартами, наподобие «Риму — Рим, а четвертому — не бывать», «Четвертый сон Веры Павловны», «Что делать, кто виноват?!», «Я умру, но не дам поцелуя без любви!» и т. п. Однако едкая ирония настолько пришлась аудитории по вкусу, что вокруг «Возвышенности» составился форменный ажиотаж — переполненные, ревущие от восторга залы, звание «лучшей рок- группы современности» из уст чуть ли не самого Артема Троицкого.
Когда же страна, стоявшая на этих забубенных «возвышенностях», пала, Гундлах из искусства — музыкального, выставочного, литературного — просто ушел, переключившись на рекламный бизнес. И тем самым повел себя намного более достойно, нежели его многочисленные коллеги по концептуалистскому цеху — занявшиеся бесконечным самотиражированием, самоповторами и мелкими драками за власть.
И именно потому его (совместно с дочерью Кристиной) выставка-инсталляция «Утроба мечты», открывшаяся в московской галерее «Е. К. Артбюро», представляется особенно интересной.
За плотным пологом — очень странная комната — со стенами, целиком состоящими из пряников. Пол как снегом засыпан мелкой солью из мешков, заменивших собой потолок. А среди пряников — три окна-монитора, на которых круговой панорамой движется безнадежно среднерусский лес. И беспрерывно гудит низкий, рокочущий звук — будто работает мощный двигатель, вращающий всю эту пряничную избушку. А на соляном полу стоит детский стульчик с таким же столиком.
В известной сказке в лесной домик, оклеенный пряничками, ведьма-хозяйка заманивала детей, чтобы потом их съесть. Однако потом и сама угодила в печку. Теперь домик вывернулся внутрь, и, хотя ведьмы нигде вблизи не видать, жуть той сказки осталась. Уже через несколько минут пребывания в этом вращающемся, несъедобном и непригодном для жилья доме становится не по себе.
У Гундлаха опять получилось — если не вернуться, то вновь нанести очень точный удар по тем самым обстоятельствам, что, по кругу, нагоняют и его, и многих других.
Задать автору несколько вопросов стало необходимостью.
— Свен, я начну с начала, о котором я знаю. Как вы сейчас относитесь к периоду «Мухоморов»?
— Как к своей молодости, за которую не стыдно и которую приятно вспоминать.
— Что же это было, по-вашему?
— По-моему, это был нормальный период становления творческой личности… Я такими пафосными словами говорю, а как еще сказать? Мне кажется, что люди, у которых есть идеи, желания, чувства и способности, ведут себя экстравагантно, выразительно и старательно.
— Вы в одном интервью любопытную фразу сказали — что КГБ тогда из вас, 20-летних мальчишек, делало титанов.
— Не только из нас, но и из академика Сахарова, например. Который был простым советским академиком, а после того, как КГБ с ним начал бороться, он стал неожиданно великим борцом за мир. Вообще, по-моему, Комитет занимался тем, что, видимо, не находя себе партнеров или считая недостаточным спарринг в лице ЦРУ, искал каких-то еще персонажей внутри себя.
— В вашей «мухоморской» деятельности чего все-таки было больше — политики, искусства или такого задора молодецкого?
— Сейчас трудно сказать, трудно назвать одним словом. У молодых людей в период их развития секс от любви отделяется плохо, так же и здесь было трудно отделить задор от искусства. И мне кажется, что это вообще всем молодым людям свойственно.
— Можете вспомнить хотя бы пару рискованных акций?
— Что значит рискованные?
— Разве не у вас было закапывание в землю?
— Да, да, это меня закопали в землю. Лежал закопанный.
— Настолько серьезно?
— По-настоящему, в ящике, под землей. Я там сидел, дышал через трубочку. В глубине около двух метров. На могильной глубине, в гробике. Ну не в гробике, а сидя я там располагался.
— Понятненько. Ну и как, страшно было?
— Я бы сказал даже больше, чем страшно. Просто ужас такой непередаваемый через некоторое время начался. Конечно, представьте себе! Любому человеку страшно, которого закопают в землю. Это же ведь один из таких постоянных ужасов — человек, которого закапывают.
— После этого зареклись в чем-то таком участвовать?
— Да нет.
— Понятненько… А что вас подвигло заняться музыкальным, что ли, творчеством?
— Я всю свою сознательную жизнь так или иначе писал какие-то разные стихи… В какой-то момент стало занятно все это декламировать, а там уже и петь от этого было недалеко. Все от текста шло. Были какие-то слова, которые хотелось сказать. Ну а потом это, конечно, уже могло облечься в форму рок-группы. То есть это не была пародия… черт его знает, какая- то такая активность…
— Не пародия, но вы…
— Пародия заключается в том, когда кто-то изображает кого-то, но я же никого не изображаю.
— Очевидно, вы пародировали язык, официальный или эстрадный?
— Я бы не сказал. Желания спародировать у меня вообще никогда не было. И это одна из таких типичных глупостей в наш век, когда никто ничего не умеет делать толком, и все занимаются пародиями. По телевизору беспрестанно показывают каких-то хохотунов, которые кривляются и пытаются что-то изобразить. Я, собственно, никогда этим не занимался.
— Ну просто употреблять все эти…
— На русском языке, да…. Я в свою очередь тоже косноязычу как-то, вы говорите слово «понятненько», — это язык, на котором мы говорим. Чего тут мудрить. Какой есть язык, таким и говорим.
Для меня в этом квазимузыкальном творчестве было важно употребление опять же таких музыкальных конструкций, состоящих из двух притопов, трех прихлопов. Логика была такая — я петь не умею, играть на музыкальных инструментах не умею. Но, как и любой человек, хочу петь, играть и веселиться. Поэтому если я смогу сочинить какую-то простенькую музычку, какие-то слова положить, исполнять ее как хотелось бы огромному количеству людей в мире — воплощу свою мечту, их мечту (смеется), вот это и получилось.
— А вас удивил вдруг появившийся перед вами восторженный зал?
— Сначала мне казалось, что это адекватно, законы жанра, потому что если я выступаю, то другие должны орать — ну мы так договорились. То есть если я танцую с девушкой, то это она должна запрокидываться и поднимать ногу, когда мы с ней танго делаем, как такой закон жанра. Но потом, когда девушка всякий раз, как только увидит тебя, начинает запрокидываться, то становится скучно.
— Мне из вашего околомузыкального творчества больше всего «Золотой альбом» нравится...
— Да, это отличная вещь, но это больше коллективное творчество. В нем кроме меня принимали участие другие люди, вклад которых был не меньше, если не больше, чем мой.
— А вы в других жанрах пробовали свои тексты реализовывать, в театре, например?
— Нет.
— А издаться, выпустить книгу потом не пытались?
— Нет, зачем?
— Не было таких амбиций?
— Да у меня вообще амбиций не очень много.
— Я заметил... Исходя из этого, такой вопрос — почему вы все это бросили в конце концов?
— Меня не устроила атмосфера.
— То есть?
— Меня не устроил круг общения, условности, обстоятельства и способ зарабатывания денег. Способ зарабатывания себе денег на жизнь требовал слишком много компромиссов. Слишком в этом современном искусстве платишь... Я вообще привык к комфорту, хочу жить хорошо, иметь много денег и чувствовать себя отлично. Но при этом я хочу соблюдать то, что называется английским словом «прайвеси». В современном искусстве соблюдать «прайвеси» практически невозможно. Современное искусство — это мир социализма, где все всех знают, такой СССР, где есть касты… Мир, устроенный по абсолютно социалистическому пути, где невозможно стать из чистильщика сапог миллионером, то есть надо встраиваться в структуру, участвовать в партийной жизни, подчиняться начальству, входить в иерархию — одним словом, вести себя как советский человек. Мне картина современного искусства представлялась тогда и представляется до сих пор немного такой. В капиталистическом мире деньги зарабатывать немного спокойнее. Поэтому я оставил современное искусство, которое до сих пор на 90% существует на дотациях и спонсорах, то есть социалистическим является по своей экономике, и решил зарабатывать более анонимно, спокойно и без каких-либо моральных обязательств по отношению к среде, в которой я зарабатываю эти деньги.
— Если вспомнить исход 1980-х — ведь тогда была волна интереса к этому искусству. У вас не было соблазна подняться на этом?
— Ну, я поучаствовал в каких-то выставках, продал свои работы, они куплены какими-то музеями, и слава богу. Можно сказать так — вряд ли кто-нибудь достиг большего, чем я. А что еще? Было бы то же самое, что у меня было тогда, чуть больше, чуть лучше. А в принципе — что мне было достигать еще? Ни один из русских художников не был известен больше, чем мы тогда.
— Но вот Илья Кабаков (всемирно известный художник, родом из Украины, ныне в США. — ДД) себе славу сделал?
— Хорошо, сделал, но Кабаков же и старше, ему лет 70 уже, наверно. Вот он ровно на 25 лет меня и славнее. Когда мне будет 70, буду такой же славный, как Кабаков. В любом случае, от нашего поколения я располагаю всем, о чем другие могли бы только мечтать.
— Существует ли сейчас московский концептуализм?
— Конечно же, существует. Это некий метод в искусстве.
— А как бы вы могли его охарактеризовать с житейской точки зрения?
— Это работа с языком, в первую очередь, как со средством описания воспринимаемой действительности. Если поставить между бытием и личностью язык, то это главное интерпретационное поле, которое существует само по себе. Проблемы, происходящие в этом поле, и вообще взаимоотношения реальности, языка и личности — они как раз и составляют основу метода концептуализма.
— Но сейчас можно говорить о нем как о существуем явлении? Исчерпался он или перешел в новое качество?
— Говорить практически невозможно, потому что художественная деятельность в нем практически не ведется. Как не ведется деятельность, допустим, в стиле кубизма. Нет, конечно, может кто-то нарисовать натюрморт а ля Сезанн, но дело это не меняет.
— А почему вы сейчас решили выставиться?
— Дело в том, что без истерик отношусь к своему прошлому, и у меня, кстати, не осталось ни одной работы из того периода, почти все они проданы, давно об этом забыл думать. Но вот делая ремонт дома, я нашел папку со старыми рисунками. Это было достаточно умилительно. И, поскольку я дружу с Леной Куприной (хозяйка галереи. — ДД ), я позвал ее и показал — вот, Лена, смотри, какие я рисунки нашел интересные. Я знаю, ты галеризмом занимаешься, может, кому-нибудь покажешь? А у меня есть дочка, которая веселая, молодая, активная и способная, надо сказать, девочка. Мы с ней тоже обсуждали — вот, папа затеялся выставку своих старых работ сделать. И придумали мы с ней такую работу — по связыванию идей наших поколений. Такой у нас получился креативный инцест.
— А что за идея? Интересно просто ваше толкование.
— Мое толкование одно — что и ее, и мое поколение в данный момент в культурной жизни объединяет отсутствие мечты. Проекта. То есть не о чем мечтать. Такое состояние. Хочется порой каких-нибудь денег, кого-нибудь трахнуть, каких-то практических вещей... А того, как я сейчас вспоминаю, — я не присутствовал при этом, разумеется, но еще немного времени в моем детстве прошло от того момента, когда в космос Гагарин полетел, и вся страна выбежала на улицы. Люди целовались, радовались, веселились. Я не могу представить себе, чтобы сейчас что-нибудь такое произошло, от чего вся Москва, не сговариваясь, выбежала на улицу и начала радоваться. Я жил с сознанием того, что, может быть, мне удастся, когда-нибудь, в 2000-м году, произвести торжественную встречу инопланетян где-нибудь на орбите Юпитера. Это наивно, но это была одна из возможных мечт. А сейчас — о чем мечтать? О чем мечтать всей стране? Я ощущал в то время со своей страной гораздо больше общего, чем ощущают люди сейчас. Да, я мог спорить со своей страной, не соглашаться с ней, но она была моим домом. А сейчас, я прошу прощения, ни для меня, ни для более молодого поколения… Они не ощущают, что они живут у себя дома. Люди разобщены, и разобщены не по каким-то там причинам, а только из-за того, что у них нет желаний. Мечты нет, идеи нет, ощущения… Наверно, должно пройти какое-то время…. Вот работа на самом деле об этом — она такая горькая, грустная, трагическая, я бы сказал. Потому что здесь происходит все, что происходит, не от того, что люди плохие, а от того, что так действуют силы судьбы. То есть ситуация поистине является трагедией.
— Да… Сидеть в таком домике по жизни — это тяжело, действительно…
— Все мы в нем сидим, на самом деле.
— Да, было такое ощущение… А кем вы видите себя сейчас и в ближайшем будущем?
— Я вижу себя тем, кем я и есть, и всегда был. У меня нет какой-то дополнительной идентификации, кроме имени. Меня всегда интересовало общение с людьми — что я что-то вижу и что-то могу им сообщить. Я сейчас говорю простые вещи, соответствующие обычному художнику. И я чудовищно рад тому факту, что сейчас, как мне рассказывают, на выставку приходят не только деятели художественного мира и американские послы, но и большое количество простых людей, не ангажированных современным искусством. И получается, что, несмотря на авангардный язык и методы, которыми эта инсталляция сделана, она все-таки выражает мысль, о которой я говорил, и эта мысль понятна людям. Она ими переживается. Я реально знаю, и я обнаружил это с большим удивлением, что люди приходят туда и сидят там подолгу, по паре часов, перебирая соль и думая там о чем-то своем. Это неожиданно даже для меня самого — инсталляция начала жить своей жизнью. Ведь в современном искусстве зритель должен принимать правила языка, на котором искусство общается, и из этой парадигмы оценивать произведения. А здесь удалось выйти на прямой контакт. Это является приятным, и перед лицом надвигающейся старости я могу себя успокоить тем, что я отчасти прожил жизнь не зря, квалификация не потеряна и еще могут быть какие-то приятные вещи.
— А сколько вам сейчас лет?
— 45.
— Ну…
— Ну да, с одной стороны, с другой — я два года назад пережил инфаркт довольно серьезный, и неизвестно как проживу дальше. Я сейчас живу в таком состоянии — когда раздумья не мешают делу. И, принимая во внимание, что мои родители умерли где-то в возрасте около 50-ти лет, я оцениваю эту ситуацию как вполне возможную. Я не стремлюсь к смерти, но я рассматриваю такую возможность.
— С учетом всего этого — вы считаете себя состоявшимся человеком?
— Перед самим собой — да, я считаю, что я сделал, я смогу еще много сделать, и я сделал то, что я мог, я прожил так, что мне самому было приятно, моим близким, и я доставил радость и, надеюсь, удовольствие многим другим людям. У меня нет страданий, что я не стал сверхзвездой типа Уорхолла — потому что, возможно, это было бы даже хуже. Но на своем уровне я вполне доволен жизнью.
