Алекс ван Вармердам (род. 14 августа 1952 г.) — культовый нидерландский режиссер, сценарист, актер, продюсер и композитор. Начинал и до сих пор работает в театре. В киноиндустрии уже более 30 лет. Обладатель престижной «Награды принца Бернхарда» за вклад в культуру Королевства.
Авторский стиль Вармердама распознается безошибочно. Его картины, насыщенные иронией и черным, даже абсурдным юмором, в то же время визуально совершенны. В этих причудливых историях действуют чудаковатые, а то и просто безумные герои, которых часто играет сам Алекс.
В прошлом месяце команда фестиваля «Молодость» показала в Украине все полные метры Вармердама: дебютного «Абеля» (1986), легендарных «Жителей севера» (1992, приз Европейской киноакадемии как лучшему молодому режиссеру) и «Платье» (1996, приз ФИПРЕССИ Венецианского кинофестиваля), а также «Малыша Тони» (1998), «Официанта» (2006), «Последние дни Эммы Бланк» (2009), «Боргмана» (2013) и новую работу — трагикомедию о писателе и наемном убийце «Шнайдер против Бакса» (2015). Режиссер лично представил ретроспективу, а также ответил на вопросы корреспондента «Дня».
РАМПА И КАМЕРА
— Алекс, с чего вы, собственно, начинали в кино?
— Я никогда не учился в киношколе, но в 1970-х я с еще девятью парнями основал группу, которая комбинировала драму с музыкой, и, как следствие, в определенный момент мы с одним голландским режиссером сняли две короткометражки о нашем театре. Это было мое первое знакомство с киноискусством. Я тогда узнал, как создают фильм, как надо вести себя перед камерой, меня научили рисовать раскадровку. До того я думал, что режиссер должен все знать об освещении, операторской работе и собственно режиссуре, а тогда выяснил, что ничего знать не нужно, кроме того, чего ты хочешь от фильма, потому что оператор уже знает все о своем ремесле, осветитель — о своем и так далее. Таким образом, если ты знаешь, что хочешь увидеть на экране, то просто говоришь этим людям: «Я хотел бы сделать это так или так».
— Театр и кино — очень разные искусства. Собственно, чем является театр для вас сейчас, после всех этих лет в кино?
— Я только что завершил пятнадцатую пьесу, и это была тяжелая работа, поэтому теперь хотел бы немного отойти от театра и сделать несколько фильмов. Я всегда ставил спектакли с большим удовольствием, но в последний раз понял, что с меня хватит. Хочу сконцентрироваться на кино, и все же это не значит, что я полностью оставлю театр... А отличие, о котором вы вспомнили, заключается в следующем. В кино актер повторяет дубль за дублем один эпизод, и у тебя много времени, чтобы сделать все правильно. В театре нет этого бесконечного времени. В один вечер все на сцене играют блестяще, и каждый способен достать звезду с неба, а на следующий день уже ничего нет. По моей теории, из сотни показов спектаклей всего шесть или семь реально удаются. Я становлюсь старше, и это уже слишком долго для меня. Хочу двигаться дальше.
— Вы являетесь играющим режиссером. Трудно ли вам все контролировать?
— Я вырос в театре. Это был коллектив, где играли все. Поэтому для меня вполне естественно играть в своем фильме, но в последних картинах я снижаю свою актерскую активность. Думаю, в этот раз я в последний раз играл в своем фильме. Я много чего делал в последний раз в этот раз. Вообще-то, я не хотел выходить на площадку в «Шнайдере против Бакса». Но мы прослушали нескольких актеров и просто не нашли никого на мою роль. Знаете, в чем была самая большая проблема? Большинство голландских актеров работают все лето, и потому, когда ты приглашаешь их в фильм, они могут отвлечься, пойти туда, сюда, а с такой ролью, как эта, это не работает. В конечном итоге, я решил сделать всё сам. Но да, мне поднадоело.
— Как вы входите в роль — через брехтовское «остранение» или перевоплощение по Станиславскому?
— Персонаж оживает в сыгранной сцене, поэтому основное внимание я обращаю на сцену, а не на актера. Сцена имеет собственную структуру, важно ее оживление, важны эмоции, настроение — гнев, спокойствие или агрессия, и через них я режиссирую сцену. Поэтому когда актер говорит: «Я хотел бы сделать так», я отвечаю: «Этого нет в сцене, ты выдумываешь свои идеи, чтобы выглядеть глубже». Поэтому мой подход скорее брехтовский, то есть содержит своего рода комментарий к персонажу. Хотя я, когда работаю, не думаю о каком-то методе. Но то, что вы об этом вспомнили, — хорошо.
И еще: при правильном кастинге режиссеру почти нечего делать. Это иногда не удается, потому что люди могут очень хорошо выступить на прослушивании, а затем на съемочной площадке работают значительно хуже, чем ты ожидал. Тогда приходится начинать все сначала, и прорабатывать роль с актером или актрисой. Тем не менее, именно с кастинга все начинается.
БОЛЬ И СМЕХ
— В ваших фильмах очень часто герои, даже если творят достаточно страшные вещи, выглядят смешно. Согласны ли вы с тем, что ваши фильмы близки к комедиям?
— Для начала скажу, что я всегда делал комедии, сколь бы черными они ни были. Но когда я в первый раз смотрю свой фильм вместе со зрителями, меня удивляет то, как много они смеются, потому что я такого не ожидал, и часто даже не понимаю, над чем они смеются. То есть иногда я знаю, что «это смешно», но в 80% случаев или около того, я не в курсе. Я только знаю, что оно там где-то есть, но умышленно шутки не пишу.
— Тогда можно ли назвать ваших персонажей эксцентриками? Ведь эксцентрик не обязательно смешон.
— Да, а почему бы и нет? Они являются также архетипами, не настоящими героями, а чем-то вроде... одушевленных марионеток.
— А что касается трагедии и комедии, мне кажется, что комедия в определенном смысле более болезненна, чем трагедия.
— Да, чистая правда.
— Кстати, о боли. В ваших последних фильмах стало больше насилия. Насколько оно необходимо для кино?
— Когда, начиная писать, ты знаешь, что кто-то из героев умрет, это задает определенное направление потоку событий. Обычно история возникает в процессе написания. А когда ты знаешь, что кто-то должен умереть в конце, это дает определенную цель. Понимаете? Только это. И я думаю, что «мое» насилие значительно приемлемее насилия многих других режиссеров — оно у них круче, жестче, отвратительнее. Мои персонажи, повторю — это скорее марионетки, которые сходятся в условной схватке.
СЕВЕР И ПРОВИДЕНИЕ
— Есть один яркий момент в «Северянах», когда одна из героинь буквально становится святой. Откуда взялся этот эпизод?
— Я делал развлекательный фильм. Определенные моменты я взял из своей юности. Мы жили на первой улице нового района, причем остальные кварталы еще только должны были построить. Я получил католическое образование. Но о религиозных мотивах я не думаю. Я выдумываю интересные сцены. И мне пришел в голову сюжет о женщине, которая хочет ребенка от импотента, и другой женщине, у которой очень сексуально активный муж, и она прячется за религией. Может, она и не очень набожна, но использует религию как своего рода защиту.
— Скажите, а вот выделение — северяне — лично ваше или это что-то общеголландское?
— Наша страна разделена большими реками — Рейном, Маасом. К югу от рек она преимущественно католическая, а север является преимущественно протестантским, и их менталитет различается. Религия стала менее важной в последние тридцать-сорок лет, но отличия все еще ощутимы. Я родился в северной части, поэтому мое искусство опирается на мой опыт, на то, что я видел в юности. Дворы были открыты, и люди наблюдали друг за другом, это очень по-нашему. Идя по голландской улице, можно заглянуть в каждый дом, увидеть все, послушать телепередачу, потому что все смотрят одно и то же. Когда соседи закрывают занавески, люди говорят: «Им есть что скрывать». На значительной части территории Голландии такие обычаи.
— А если говорить об идеалах в целом, не обязательно духовных — есть они у вас?
— Нет, у меня нет персональных идеалов. То есть их нет в моей деятельности как сценариста. Для меня, конечно, есть определенные пределы. Иногда я замечаю, что хоть я планировал «убить» определенного персонажа, я не могу этого сделать. Я имел замысел о его смерти, но, подходя к определенному пункту сюжета, вдруг обнаруживаю, что если убью его, это будет нехорошо и слишком, зритель этого не поймет. Своего рода художественная мораль.
— Попробую зайти с другой стороны: вы перфекционист?
— Я до сих пор отвечал «нет», но сейчас считаю, что нужно ответить «да». Это навязчивая идея, и это иногда заходит слишком далеко. Другие люди, например, мой брат или жена, говорят: «Стоп! Ты занимаешься фигней, ищешь что-то, чего там нет». То есть перфекционизм бывает очень хорошей штукой, а бывает также и глупостью.
САД И РАКОВИНА
— Простой последний вопрос. Остается ли у вас время для увлечений вне искусства?
— Да. Копаюсь в саду.
— У меня похожее хобби, правда, не в саду, а на ближайшем пустыре: я поливаю деревья, о которых забыли муниципальные службы.
— Есть еще кое-что. Мойка посуды.
— Хорошее хобби.
— Люблю что-то чистить, например, кухонную раковину, но только когда она очень грязная: в таком случае начищаю ее до блеска.
