КОНЦЕРТ В КОНТРАКТОВОМ ЗАЛЕ
«Вот я и в Киеве. Не могу тебе описать то чувство, которое охватило меня при въезде в этот город моего детства и юности. Изменился он мало, кроме неузнаваемого, разрушенного до ужаса Крещатика, — во всем остальном он остался таким, каким я его запомнил на всю жизнь. Только стал старше немного… Уже вечером я не выдержал и потащил Мишку (М. Брохеса, аккомпаниатора певца. — Ю.В.) на Крещатик. Оттуда мы прошли к Днепру, смотрели на него из Б. Купеческого сада. Он так красив, этот город… Был во Владимирском соборе… Я показал в алтаре Божью Матерь — Нестерова, в голубом хитоне, в которую я был влюблен и носил цветы».
Это письмо Александр Вертинский написал жене Лидии Владимировне 21 августа сорок пятого года. И, наверное, в этот же день набросал строки:
Киев — родина нежная,
Звучавшая лишь во сне,
Юность моя мятежная,
Наконец ты вернулась мне!
Я готов целовать твои улицы,
Прижимаясь к твоим лощадям,
Я уже постарел, ссутулился,
Потерял уже счет годам.
А твои каштаны дремучие,
Паникадила весны,
Все цветут, как прежде, могучие,
Навевая детские сны.
Я всматриваюсь по воспроизведенной рукописи в ясный почерк автора, в вычеркнутые и вписанные слова… Александр Николаевич Вертинский… Возможно, именно он, как никто другой, олицетворял одиссею XX века с его поветрием вынужденных странствий и тоской по Родине, ужасами разрушений и стремлением к прекрасному, сентиментальностью и безжалостностью. Париж и Александрия, Нью-Йорк и Шанхай, Варшава и Бейрут… Вертинского знали в этих городах, и он изведал здесь триумф. Но только один город, родной Киев, он преданно любил. На чужбине он пел:
Принесла случайная молва,
Милые, ненужные слова,
Летний сад, Фонтанка и Нева,
Вы, слова залетные, куда?
Тут шумят чужие города
И чужая плещется вода,
И чужая светится звезда.
«Вертинский — это, в сущности, символ, — писал о нем Всеволод Иванов. — Это имя так часто видишь в газетах, его мелодии, слова, манеру передачи так часто встречаешь, что когда его видишь в живых перед собой, то не веришь…»
Мне дважды посчастливилось внимать обаянию и таланту Вертинского — в 1949 году и спустя сорок лет. Спустя сорок лет… Не фантасмагория ли это? Об этом — далее, а пока далекий пролог в туманном Киеве детства моего героя. Одаренный мальчик, незаконнорожденный сын адвоката и юной красавицы, Саша Вертинский рано остался сиротой. Воспитание у тетки, Марии Степановны, было безрадостным и мучительным, к гимназическим отличникам Вертинский не принадлежал. Он начал курить и даже воровать, и круг почти замкнулся, если бы не артистизм и высокие религиозные чувства, которые были присущи юноше. «Непреходящей мечтой моей было стать церковным служкой, — писал он в воспоминаниях. — Еще в раннем детстве, ужаленный красотой богослужения, я мечтал попасть в их число. Но судьба долго не улыбалась мне. И вдруг однажды на уроке Закона Божьего отец Троицкий спросил:
— Кто из вас может выучить наизусть шестипсалмие, чтобы прочесть его завтра в церкви?
Я поднял руку. Я мог выучить что угодно в несколько минут. Читал я довольно хорошо, ибо уже тогда во мне были все задатки актера…
Итак, моя мечта сбылась. Придя вечером в церковь за два часа до начала службы, я прежде всего бросился примерять стихари. Увы! Ни один из них мне не годился…»
А потом перед Вертинским открылась актерская колыбель в знаменитом Контрактовом зале. Был статистом, примерял образ Пьеро.
«ЗАКИДАЛИ ИХ ЕЛКАМИ!..»
В 1913-м оказался в Москве. В труппу Станиславского его не взяли из-за плохого произношения буквы «р». А потом это грассирование станет как бы его знаком. Очевидно, как раз тогда он спел бессмертную «Маленькую балерину».
Я — маленькая балерина,
Всегда нема, всегда нема,
И скажет больше пантомима,
Чем я сама,
Но знает мокрая подушка
В тиши ночей,
Что я — усталая игрушка
Больших детей».
Дуновение успеха. Вертинский, за плату обедом, поет в небольшом летнем Театре миниатюр Арцыбушевых. Впервые в концертные номера вводится танго, и Вертинский после таких выступлений вышучивает последний крик моды. Он еще не знает, что через годы напишет «Палестинское танго», «Танго «Магнолия», «В синем и далеком океане». Но вот в «Русском слове» упоминают «остроумного и жеманного Александра Вертинского», и молодым шансонье заинтересовывается антрепренер Леонидов. Снова Украина, Екатеринослав, зал на две тысячи мест. Вертинский еще никогда не пел при таком стечении зрителей. «Леонидов показал мне две телеграммы. В одной было написано: «Провал полный, Леонидов». В другой: «Огромный успех. Наша лошадка прошла»… Концерт я начал тихо, как всегда… Последней была песня «То, что я должен сказать». Подойдя к краю рампы, я бросал слова, как камни…
Только так беспощадно,
Так зло и ненужно
Опустили их в Вечный покой!
Толпа рванулась за кулисы. Леонидов шел ко мне, в глазах у него были слезы… С тех пор я стал концертантом».
«Я не знаю, кому и зачем это нужно…» Бывают строки, превращающиеся в вечный автопортрет автора. Во всем, что написал и напел Вертинский, этот ошеломляющий антивоенный романс выделяется совершенно особо. Как и затаенный крик Тычины «На Аскольдовій могилі поховали їх», строки Вертинского — о молодых жизнях, загубленных на войне. А поводом к раздумьям стал личный опыт Вертинского — брата милосердия в московских госпиталях и в санитарном поезде в дни Первой мировой, когда он перевязывал и спасал раненых. Как много раз он видел ненужные жертвы…
Закидали их елками, замесили их грязью.
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной весне!
Не будучи, казалось бы, мэтром поэзии, Вертинский точно нащупал общественный нерв. Крылья славы этой песни всегда пребудут с ним.
ГРЕЧЕСКИЙ ПОДДАННЫЙ АЛЕКСАНДР ВЕРТИЛИС
Одесса в дни противостояния белых и красных. Вертинский, в очередь с Изой Кремер и Надеждой Плевицкой, поет в Доме артистов. Ночью его будят в гостиничном номере, артиста приглашает в свой вагон генерал Слащов (булгаковский Хлудов из «Бега»!). Отказаться невозможно. Все, кроме Вертинского (он уже избавился от этого искуса), нюхают кокаин…
«Я внимательно взглянул на Слащова… Длинная, смертельно-белая маска, с ярко- вишневым припухшим ртом, серо-зеленые мутные глаза. Я выпил вина.
— Спойте мне, мой милый, эту… — он задумался. — О мальчиках… «Я не знаю, зачем…»
А потом Севастополь накануне вторжения войск Фрунзе. Слащов снова приглашает Вертинского…
«Иногда, в осенние ночи, часа в три приезжал с фронта Слащов со своей свитой. Испуганные лакеи спешно накрывали стол внизу, в ресторане. Сверху стаскивали меня и пианино… Слащов уже безумствовал… С Перекопа бежали. Офицеры переодевались в штатское.
На рейде стоял пароход «Великий князь Александр Михайлович». Капитан его, грек, был моим знакомым. Пароход отходил в Константинополь. Ночью, встретив капитана в гостинице, я попросил его взять меня с собой. Он согласился».
Попытки выстоять в Стамбуле, переполненном русскими эмигрантами, потом турне по Бессарабии, организованное для Вертинского новым антрепренером Кирьяковым. У артиста появляется паспорт на имя греческого подданного Александра Вертилиса, рожденного в Киеве… Кишинев, Бендеры, Сороки, другие города. Русская публика, занесенная сюда, неистовствует…
Что за ветер в степи молдаванской!
Как поет под ночами земля!
И легко мне с душою цыганской
Кочевать, никого не любя!
Звону дальнему тихо я внемлю
У Днестра на зеленом лугу.
И Российскую милую землю
Узнаю я на том берегу.
А когда засыпают березы
И поля затихают ко сну,
О, как сладко, как больно сквозь слезы
Хоть взглянуть на родную страну…
Вертинского арестовывают. Оказывается, на него заведено «дело» — за романс «В степи молдаванской», восторг слушателей румынская полиция воспринимает как подрыв устоев королевства. Несколько месяцев в тюремной камере. Здесь Вертинский знакомится с международным вором, грозой банков Вацеком. Уже на свободе, при случайной встрече, Вацек ссужает Вертинского деньгами, необходимыми для отъезда в Польшу.
Здесь «пана Вертинского» встречают тепло. А «Пани Ирена» вообще открывает все двери.
Я бесшумно боюсь золотистого плена
Ваших медно-змеиных волос
Я влюблен в Ваше тонкое имя «Ирена»
И в следы ваших слез.
Я влюблен в Ваши гордые, польские руки,
В эту кровь голубых королей,
В эту бледность лица, до восторга, до муки
Обожженного песней моей.
Обожженного песней моей… И снова Вертинский находит безошибочный ключ к сердцам. Но вдруг его приглашают в Министерство иностранных дел и в весьма деликатной форме дают понять, что певец должен покинуть Польшу. Приезжает румынский король, а для сигуранцы русский артист — персона нон грата.
Вертинский поет в Париже. Теперь он дружен с Иваном Мозжухиным, Анной Павловой, Федором Шаляпиным, Тамарой Карсавиной, Сергеем Лифарем. Однажды его поклонником становится принц Уэльский. Но Европа накануне новых потрясений. «В конце 1932 года я приехал в Берлин, чтобы напеть граммофонные пластинки. У меня был контракт с концерном «Карл Ландштрем».
Это была пора, когда Гитлер рвался к власти. По улицам непрерывным потоком маршировали процессии молодых людей в новенькой коричневой форме с повязками на руке. Салютовали «хайль Гитлер», наклеивали плакаты с призывами не покупать ничего у «юде», заходили в рестораны и кафе, выбрасывая на улицу людей.
Рассуждать уже было поздно. Многие бросились бежать из Берлина… Приехав на граммофонную фабрику, я застал в кабинете дирекции нациста с револьвером. Он подозрительно спросил — не еврей ли я случайно? Получив заверение в моем русском происхождении, он успокоился и немного сбавил тон.
— Вы можете подать в суд, если у вас есть контракт с ними, — посоветовал он. — Мы заставим заплатить вам все, что следует.
…Дня через три ко мне в пансион-отель пришла странная делегация — три-четыре дамы и такое же количество мужчин, явно балтийско-немецкого происхождения, в основном бароны и баронессы. Дело в том, что по примеру национал-социалистической партии они решили объединить здесь, в Германии, всех «национально мыслящих» русских людей».
Вертинскому предложили стать вождем движения. «Мы будем иметь казачьи фуражки, только коричневого цвета. И повязку со знаком свастики на левой руке».
Я начинал понимать… Они искали дурака. Едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, я поблагодарил их и встал.
— Разрешите мне дать вам ответ в пятницу, — попросил я.
Бароны молча поклонились. В ту же ночь я покинул Берлин».
ПЕРЕД ВОЙНОЙ
Мир погружается в сумятицу. Именно в эти годы Вертинский с каким-то вызовом поет в Палестине, в еврейских поселениях, где так неравнодушны к русскому слову. На родине Иисуса он сочиняет «Палестинское танго».
Манит, звенит, зовет, поет дорога,
Еще томит, еще пьяней весна.
А жить уже осталось так немного
И на висках белеет седина.
И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы,
Где с неба льется золотая лень,
Еще поют какие-то молитвы,
встречая ласковый и тихий Божий день.
И люди там застенчивы и мудры,
И небо там, как синее стекло.
И мне, уставшему от лжи и пудры,
Мне было с ними тихо и светло.
Грандиозный успех в Нью-Йорке, в одном из самых популярных концертных залов «Таун-холл». «Окончательно мы подружились с публикой на «Чужих городах». Я тогда еще не был особенно тверд в этой песне, так как написал ее перед самым отъездом из Европы. Очевидно, она задела самую больную струну в сердцах… На концерте был милый Федор Иванович Шаляпин, который ободряюще подмигнул мне из крайней ложи. Были Рахманинов, Балиев, Болеславский, Рубен Мамулян, Марлен Дитрих, с которой я познакомился еще в Париже. Много балетных артистов — Мясин, Баланчин, Фокин, Нежданова. Кроме того, была также вся русская колония «второго» приезда».
В 1935 году Вертинский обосновался в Шанхае. «Всегда элегантный, внешне на представителя богемы совершенно не похож, — писала о нем Наталья Ильина. — А по характеру — богема, актер… Цены деньгам не знал, были — разбрасывал, раздавал, прогуливал, не было — мрачнел, сидел без них… Щадить себя не умел, о здоровье своем не думал (хотя и впадал иногда в мнительность!) и всегда готов был поделиться с теми, кто беднее его…»
ПУСТИТЕ НАС ДОМОЙ
Вертинскому за пятьдесят. И вдруг он влюбляется в Лидию Циргвава — грузинку княжеских кровей по отцу — служащему КВЖД — и сибирячку — по матери. Лидии девятнадцать. Венчание состоялось в православном соборе космополитического Шанхая. Политическая обстановка сложна, чаша войны колеблется. И вот в 1943-м Александр Николаевич отправляет на имя В.М. Молотова письмо: «Двадцать лет я живу без Родины. Жить вдали от Родины теперь, когда она обливается кровью, и быть бессильным ей помочь — самое ужасное. Советские патриоты жертвуют свой упорный, сверхчеловеческий труд, свои жизни и свои последние сбережения.
Я же прошу Вас, Вячеслав Михайлович, позволить мне пожертвовать свои силы, которых у меня еще достаточно и, если нужно, свою жизнь — моей Родине.
У меня жена и мать жены. Я не могу их бросить здесь и поэтому прошу за всех троих. Пустите нас домой».
И разрешение приходит. Начинаются новые годы Вертинского. Ему их отведено лишь четырнадцать…
Один из концертов Вертинского в Киеве. Студент медицинского института, я попадаю на него, кажется, в Колонном зале филармонии. Цены на билеты, не в пример притязаниям нынешних гастролеров, были вполне умеренными.
Вертинский был, как тогда представлялось, уже не молод, в черном фраке, пел в академической манере, без всякого заигрывания с залом. Движения были скупы. Но он завораживал интонацией, абсолютно ясной дикцией, манерой исполнения. Все было совершенно новым и необычным.
Что он пел? «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль», «В бананово-лимонном Сингапуре, в бурю…», «Чужие города», «Что за ветер в степи молдаванской» и, конечно, «Пред ликом Родины».
Мне в этой жизни очень мало надо,
И те года, что мне осталось жить,
Я бы хотел задумчивой лампадой
Пред ликом Родины торжественно светить!
С особой интонацией он спел «Доченьки» — о Марианне и Анастасии.
У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня,
Все, над чем я смеялся когда-то,
Все теперь восхищает меня.
А в 1989-м… в Доме кино состоялся вечер, посвященный 100-летию со дня рождения Мастера. К роялю вышел пожилой высокий человек и напел почти весь репертуар Вертинского. Это был Михаил Брохес, тот самый Мишка из лета сорок пятого…
Был ли Александр Николаевич счастлив на Родине? И да, и нет. Хотя снялся в нескольких кинофильмах, запомнился миллионам, стал лауреатом Сталинской премии. Чтобы обеспечить семье относительно приличное существование, он работал неутомимо, до изнеможения. Я снова цитирую его.
«Хабаровск, 1950 г.
Дорогая Пекочка!
У меня паршивое настроение. Голос устал. Я переутомлен и сегодня еле довел концерт. Надо сделать перерыв. Я боюсь Сахалина. А вдруг я окончательно потеряю там голос? Но послезавтра утром я лечу и вечером уже должен петь…
Я все мучаюсь со своим «творчеством». Чехов говорит: «Писать надо не то, что есть, и не то, что «надо», а то, о чем мечтаешь»!
То, что есть — неинтересно. То, что «должно», — я не умею. А то, о чем я «мечтаю», — писать нельзя!»
«Сталино, 11 июля 1953 г.
Дорогая Пекочка!
Наконец, закончил Сталино. Это настоящий ад. Раскаленный город. Вчера шли на машине 90 км — в Артемовск. Как в душегубке. Я молчал и терпел, как всегда. Все равно ничему не поможешь. Слава Богу — театр оказался каменный. Хорошо приняли. Там много интеллигенции, работающей на шахтах, молодежи тоже».
Л.В., Лидии Владимировне, Вертинский посвятил «Старомодный романс».
Никогда мы уже не расстанемся,
Нас никто не разлучит с тобой,
Только в сердце навеки останется
Эта память о злобе людской.
Только людям молчи, что ты нежная,
Что ты любишь меня одного,
Что из нашего счастья безбрежного
Не отнимут они ничего.
В 1956 году, за год до смерти, в письме заместителю министра культуры СССР С.В. Кафтанову Вертинский писал:
«Мне уже 68-й год! Я на закате. Выражаясь языком музыкантов, я иду на «коду». Не пора ли уже признать? Не пора ли уже посчитаться с любовью народа ко мне, которая, собственно, и держит меня, как поплавок? Вот ряд вопросов.
Почему я не пою по радио? Разве Ив Монтан, языка которого никто не понимает, ближе и нужнее, чем я? Почему нет моих пластинок, нет моих нот, нет моих стихов?
Почему за 13 лет ни одной рецензии на мои концерты? Сигнала нет?
Мне горько все это. Я, собственно, ни о чем не прошу. Я просто рассказываю…»
В своих размышлениях великий артист писал: «Нетопленые театры с полузамерзшими зрителями напоминают музей восковых фигур, который мне поручено растопить «глаголом» своего «полупризнанного» творчества. При сверхдозволенной медициной затрате сил я получаю сомнительное удовольствие от удовольствия слушателей, которые мимоходом послушали какой-то наивный бред и разошлись, добродушно улыбаясь — есть же, мол, еще такие чудаки!»
«Мы живем трудно. И как только мы добиваемся, наконец, ясности мысли, силы разума и что-то начинаем уметь и знать, знать и понимать, — нас приглашают на кладбище».
Необыкновенный «сенситив», Вертинский как бы предчувствовал финал. «Он скончался в Ленинграде в 1957 году, — писала в очерке о друге Наталья Ильина. — Умер той легкой смертью, которую Бунин просил у Бога, той смертью, о которой все мы будем мечтать». Но в чем же феномен Вертинского, как самородок стал бриллиантом? Это была судьба и вера, талант и аскетизм, печаль в радости и радость в печали.
