Идя на допремьерный показ спектакля Национального академического театра русской драмы им. Леси Украинки мне подумалось, что огромное количество ремиксов, появившихся в последнее время, похоже на перелистывание семейного альбома человечества, с воспоминаниями о чем-то давнем, перед чем-то новым — еще не понятным, но скорее не манящим, а угрожающим.
Пережитое и обдуманное, но волнующее до сих пор, выполняет роль прививки от уныния в час пандемии страха перед будущим.
В джазе появилась эффективная технология работы с когда-то популярными мелодиями: «современный музыкант просто берет интересный сэмпл какого-нибудь старого джазмена, накладывает его на луп и получается хит».
Пьеса Э. Радзинского «104 страница про любовь» была хитом 70-х годов. Большинство помнят прекрасный фильм Георгия Натансона «Еще раз про любовь» с Татьяной Дорониной и Александром Лазаревым в главных ролях, снятый по этой пьесе. Мне посчастливилось видеть спектакль, поставленный по ней А. Эфросом в Московском государственном театре «Ленком» с О. Яковлевой, А. Збруевым, М. Державиным, А. Ширвиндтом. На нем я впервые плакал в театре, и по-взрослому — не из-за игрушки, а от беспощадности любви... Эта звонкая нота боли — сладкой, острой и испепеляющей — прошивает в бесконечной «Книге бытия любви» страницу 105-ю, родня ее с миллионами предыдущих. Этим сходство страниц исчерпывается.
Спектакль начинается с истерики аптекаря санитарного поезда (Александр Хорошко), до которой довело неуважительное отношение санитарки Веры (Анна Артеменко) к его чемодану с личными вещами. Успокаивается герой только убедившись, что дорогая сердцу старинная пепельница не пострадала. До этого вываливает на обидчицу обвинения в нерадивости, легкомыслии, политической незрелости и, наконец, в половой неразборчивости.
Последнее «подбрасывает» военного врача. Он (Дмитрий Савченко) заглушающим шум движущегося поезда ором просит уважительно относиться к сотруднице, становится ясно, что это не ответная истерика, а вырвавшееся признание в любви.
В финале спектакля Он, переживший войну, спокойно и благожелательно выслушивает страстный монолог того же аптекаря о том, как полезно не влюбляться. Вместе с ним радуется сохранности пронесенной через всю войну старинной пепельницы. А на авансцене седая девушка в военной форме так глубоко затягивается папиросой, что кажется, хотела бы табачным облаком растаять в звенящей тишине потерь.
Пытаясь пересказать спектакль, думая о нем, ловлю себя на желании говорить стихами или, по крайней мере, дышать в рифму. И не потому, что в прозаический текст Всеволода Петрова постановщик Михаил Резникович вмонтировал строфы из недемобилизованной военной поэзии.
Случилось, что спектакль пробивает броню ритуального, привычного, банального, формального в этой теме.
На одном из последних Цюрихских театральных фестивалей был представлен забавный проект. Около двух десятков планшетов были заполнены фотографиями четырех поколений семей. Знакомили со своими предками юные современники с небольших телевизионных экранов. Говорили о местах рождения, занятиях, называли имена, гордились семейными достижениями. Поражала очевидная общность в лицах каждого из поколений, несхожесть между обликом представителей разных времен и наличие какой-то суммы варьирующихся черт, которые утверждают фамильную принадлежность. Лица, видимо, отражают зерно эпохи.
Случилось в спектакле соединиться мне сегодняшнему с собою бывшем на войне, со своими родными, близкими, с теми, кто выжил и теми, кто погиб. На фотографиях с фронта чаще всего — бравые солдаты. В обнимку с однополчанами, подтянутые, улыбающиеся. И только глаза не подчиняются цензуре чувств.
Слишком много друзей не докличется
Повидавшее смерть поколение,
И обратно не все увеличится
В нашем горем испытанном зрении.
Возможно, разглядеть-узнать себя в предыдущих поколениях помогает сосредоточение на этическом зерне того времени.
Санитарный поезд колесит по войне под стук сердец, которым душою приказано выжить (звуковая эмблема поезда жизни сочинена талантливо Юрием Шевченко).
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, —
У погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Какая там любовь на войне? Комсомольская, партийная совесть и честь строителя коммунизма краснеют от стыда. Да вот только жизнь отдать стоит только за любовь. И не надо арифметизировать на любовь к Родине, березке, матери, ребенку, жене, мужу гармонию великого чувства. Похоже, об этом сказано: «Не разделяйте любви»!
На час запомнив имена, —
Здесь память долгой не бывает, —
Мужчины говорят: «Война...» —
И наспех женщин обнимают.
Спасибо той, что так легко,
Не требуя, чтоб звали милой,
Другую, ту, что далеко,
Им торопливо заменила.
Героиня спектакля Вера дарит свою любовь на память о жизни. Возможно, и с Ним все случилось бы также, не назови он ее Манон (Наталия Доля). Постановщик смешивает времена так, как импрессионисты краски на своих полотнах. И не только времена. Трио с задыхающимися страстью Манон и де Грие составляет рычащий от боли в капкане нелюбви Командир (Олег Замятин). Без тыла надежды, без арсенала нежности, без теплоты далекого дома ему не победить.
Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.
Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.
Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.
Без любви на войне погибают. Но это не любовь-забава, любовь-балет или десерт к надуманным страданьям. После встречи с Манон Вера осознает это как самость этики своей души.
Ей понятней:
«Рубцевать себя по нежной коже,
Кровью чувств ласкать чужие души».
И так между Ним и Верой в военном госпитале на колесах, через осознание фундаментального, на котором возвышается храм жизни, возникает страсть. Страсть как венчающий храм, символ веры. Они будут мучить и восхищать друг друга, ревновать, проклинать, возносить до небес... Словом, тот, кто любил, поймет...
И тут припрятан самый мощный посыл спектакля — вызов, взгляд с прищуром, молчаливый вопрос к тем, кто сегодня также молод, как те, кто «недолюбил, недокурил последней папиросы». — Любовь жива? Любовь неразделима? Ты любишь? Ты способен на «любовь до беспамятства»?
Он прошел войну. Вера погибла во время бомбежки.
Та, что была в плену, та, что ушла, те дружинницы, тот лейтенант, та хозяйка, та бабушка, те, кто... осознал своим существом:
Отвыкнуть можно от небес,
Глядеть с проклятьем и опаской,
Чтоб вовремя укрыться в лес.
И не погибнуть под фугаской.
Уже на небесах и среди нас обрели реальность бессмертия — любовью войну поправ... Все участники спектакля каждую его минуту стараются находиться в состоянии осознания значимости каждого мгновения жизни. Порой это погружает зрителя в напряженно-ответственное сосуществование, дающее ощущение тяжести войны. Порой отторгает до недоверия к интонации. Возможно, это постановочный прием, возможно — проблема первых показов.
Контрастность сценического проживания опирается на декорации Марии Левицкой.
В первой картине вагонная дверь товарняка, печка-буржуйка, что-то наподобие арлекина из рогожи создают монотипию военно-железнодорожного интерьера. А потом эта дверь отъезжает, как театральная ширма, и открывает большое зеркало, вычурный канделябр. Пряный аромат французского салона с дамой и кавалером смешивается с армейским неуютом, медсестрами, ранеными и носилками...
Сплетение времен, мест действия, стилей «и дум высокое сплетенье» несколько размывают историю. Впрочем, поисковый театр сегодня тяготеет к дедраматизации, возможно, «Он сегодняшний» мог бы оказаться не только в фетровой шляпе и сером макинтоше, согласно биографическому времени, но и в джинсах и кроссовках. Ногами в сегодня. Но, как говорил Жан Кокто в подобных случаях, это вопрос о «такте смелости».
Случилось — театр вновь дарит радость испытания на глубину чувств.
Шептал Шекспир: «Имеющие слезы, приготовьте их!».
Уверен, никому из проживших с театром эту страницу любви не захочется повернуть ее волненьем в забытье. Ибо:
«Я не участвую в войне,
Война участвует во мне»!
