Александр Филиппенко — мастер слова, интонации, жеста, взгляда. Его
магии подчиняется и совсем маленький, и огромный зал. Вряд ли можно было
бы найти лучшего Артуро Уи, чем Филиппенко с его феноменальной пластикой.
Он один из самых известных чтецов отечественной сцены, мастер гротеска,
прославившийся ролями Кощея Бессмертного, Смерти Хоакино Мурьеты, обладатель
экстраординарной внешности, имеющий способность к мгновенному перевоплощению.
Переводить разговор с Александром Георгиевичем на бумагу — занятие кропотливое
и затягивающее, как раскладывание карточного пасьянса. Он не излагает,
а обозначает словами и междометиями верхушки мысленных айсбергов, и ты
следишь не за прямым смыслом речей, а за нервом беседы, который бьется
в неровной интонации, в мягком поигрывании звуками, прячась в паузах за
скользящей улыбкой.
«ХОРОШИЙ АКТЕР ДОЛЖЕН БЫТЬ НЕМНОЖКО ФИЗИКОМ»
— Александр Георгиевич, вы все время как будто оглядываетесь на шестидесятые.
Это привычка или своего рода защита от нынешних бурь?
— Шестидесятые — то время, откуда я вышел. Естественно, постоянно возвращаюсь
туда и подпитываюсь, находя там нужные лично мне вещи. Иногда это мешает...
Мы недавно с Дарьей Михайловой сыграли в премьере спектакля «Фальбала»,
это театральная фантазия Анны Родионовой по роману Федора Достоевского
«Бедные люди». Наш режиссер Михаил Мокеев предлагал в процессе репетиций
некоторые решения — и в первый момент во мне возникал театр шестидесятых
«с указанием на предмет», как тогда бывало, чтоб точно сказать, кто белый,
кто красный, кто плохой, кто хороший... И аллюзий подпустить, аллюзий...
Три года назад начинали с Романом Виктюком моноспектакль по роману Виктора
Ерофеева «Попугайчик». Я физически ощущал, что текстовая структура «не
вскрывается» моими обычными приемами. Вот тебе реальное различие между
шестидесятыми и девяностыми годами в театре, между критическим реализмом
и постмодернизмом...
— Вы, наверное, помните свой самый первый моноспектакль?
— Конечно, помню. Его ставил Марк Розовский еще во времена театра «Наш
дом». Спектакль назывался «Есенин без женщин», его поздняя гражданская
лирика. Тогда бывали такие вечера при Литературном музее: аудитория маленькая,
но афиши — по всей Москве.
— Александр Георгиевич, насколько я знаю, вы по специальности физик
и даже учились в МФТИ. Скажите, а зачем вы туда поступили, ведь к тому
времени вы уже играли в народном театре?
— Ну, это же было сразу после знаменитого фильма «Девять дней одного
года». Помните: «физики — лирики»? Все тогда пренебрегали официальным театром
и бредили героическими физиками. Я не жалею. Я судьбе вечно благодарен
за этот выбор. Какие тогда были КВНы, еще в домасляковские времена, какие
старшие товарищи, какие нагрузки! И потом, хороший актер должен быть немножко
физиком. Я с Виктюком работал, так у него принцип: актер должен двигаться
по траектории. Внутри нее импровизируй, как хочешь, но траекторию блюди.
«ТРАГИФАРС — МОЙ ЛЮБИМЫЙ ЖАНР»
— Для рядового зрителя вы неотделимы от Зощенко, Славкина, Булгакова,
одним словом, трагифарс. И вдруг — Достоевский, «Бедные люди»...
— Конечно, здесь есть неожиданность — чего мне, естественно, и хочется.
Уверен, что публика от театра Филиппенко будет ждать некоторой иронии.
Она должна смеяться на этом спектакле... Но в финале — нет, об этом не
будем. Заманить... заманить зрителя надо и обмануть. Трагифарс — мой любимый
жанр.
— Кстати, вы как-то сказали, что в вас сидит некая достоевщина. Что
вы имели в виду?
— Все герои Достоевского одержимы какой-то идеей. Я был одержим идеей
работы. Потом появилась идея создания своего театра. Мы с Александром Гельманом
написали целую концепцию. Мне хочется, чтобы пришел настоящий режиссер,
принес инсценировку настоящего драматурга и привел ко мне настоящего актера.
Вот как нам Аня Родионова писала «Бедных людей», когда мы с Ирой Купченко
играли, а Толя Васильев помогал ставить. И пусть приходит такой режиссер,
как Васильев, Фоменко или Стуруа.
— Расскажите, как возник театр Александра Филиппенко?
— Я вообще благодарен всяким крутым переменам. Потрясения полезны. Например,
закрыли театр «Наш дом», где я играл, и я полтора года проработал старшим
инженером в Черноголовке. А тут Юрию Любимову кто-то сказал: вот, хороший
театр закрыли, надо помочь ребятам... Любимову было не привыкать, его чуть
ли не каждую неделю закрывали, он нескольких наших ребят взял в мим-группу,
меня в том числе. Говорят, что самое важное в жизни — оказаться в нужное
время в нужном месте. Со мной так и случилось. Я встретился с Юрием Петровичем
в 1969 году. Любимов всегда нарушал «каменные правила» тогдашнего советского
театрального этикета, и это его свойство в конечном итоге перевернуло всю
мою жизнь. Взять в свой театр, совершивший эпохальный переворот в советском
искусстве, физика, актера-любителя, научить его быть в коллективе и оставаться
при этом индивидуальностью! У Любимова был принцип: вся труппа на сцене,
и до какого-то времени меня это устраивало. Олег Павлович Табаков постоянно
говорит, что актер должен каждый вечер быть на сцене! А потом мне захотелось
большего, то есть еще и поиграть, и меня пригласили вахтанговцы. Вот так
я стал вторым человеком после Ульянова.
— Это как?
— Он все первые роли играл, а я — все вторые. Я вроде как при нем. Он
— Ричард III, я — Бэкингем, он — Ленин, я — Бухарин, он — Сталин, я — Жданов.
И тут я взмолился: ребята, дайте мне сыграть хоть одну роль из золотого
классического репертуара! Но главную! Нет первых ролей, и все! А мои спектакли
один за другим снимаются с репертуара. И я стал брать отпуска за свой счет
на полгода, на год — начал делать моноспектакли, программы... Стал ездить
с ними.
«РАЗГОВОРЫ О СМЕРТИ ТЕАТРА ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫ»
— Вы ведь много времени проводите на гастролях. Есть какая-то разница
между публикой московской и провинциальной?
— Небольшая. Я стараюсь выступать в провинции в помещении городских
театров, туда публика приходит специальная все-таки. А уж такие театральные
города, как Омск, Новосибирск, Иркутск... Я думаю, что провинциальная публика
добрее и лучше московской, более благодарная. Здесь она как бы насытилась,
хотя разговоры о смерти театра преждевременны — ведь то здесь, то там какие-то
театральные проекты возникают, крутятся.
— У вас бывает равнодушный, ни на что не реагирующий зал?
— Этого в принципе не бывает, потому что ко мне ходят люди, которые
знают, на что они идут. Я всегда на афише указываю авторов, подробно обозначаю
жанр. Например, в «Мертвых душах» я подчеркиваю, что читаю последние главы
и что будет довольно серьезное зрелище. Даже в провинции, где мне приходится
работать на большие залы, которых я не люблю, публика у меня своя. Все
ловит. Впрочем, нет, стойте. Было один раз: привели школьников, чтобы они
в соответствии со школьной программой послушали «Мертвые души». Бьюсь,
бьюсь, ничто их не берет! Но все-таки как-то разогрел к концу, главным
образом на прямых обращениях к залу. Комиковать не стал.
— Один ваш герой, булгаковский Коровьев из фильма Юрия Кары «Мастер
и Маргарита», придумал не совсем удачный каламбур о свете и тьме. В результате,
как мы помним, ему пришлось шутить несколько дольше, чем хотелось. Не боитесь
того же?
— А чего бояться? Я столько нечисти сыграл — ну что мне грозит?.. Максимум,
вырастет хвост. Всегда лицедеев хоронили за оградой, нет у них души — у
них маски. Другое дело, чтоб маска не приросла к лицу, здесь главное —
не «заиграться»... На свою дорогу я давно вышел, и пусть все идет как идет...
Есть данность. Вот и все.
— Кстати, насчет нечисти. Как вам удалось так правдоподобно изобразить
Смерть?
— Ну, Смерть играть мне не привыкать. Я еще в «Царе Максимилиане», первом
советском мюзикле на музыку выпускника консерватории Максима Дунаевского,
Смерть играл и куплеты пел. На этот спектакль в театр «Наш дом» пришел
молодой Алексей Герман и еще тогда нас всех приметил.
— Что касается ролей, то в театре вам все-таки везет больше, чем в кино,
поскольку кинорежиссеры используют в основном вашу внешность, и в результате
вам достаются одни чудовища, монстры...
— Ну почему монстры?! Был, например, такой таджикский фильм «Бросок».
Там я играю героического пограничника. Еще я играл в «Убегающем августе»
героя-любовника...
— Вы? Героя-любовника?
— Да... И в «Иване Лапшине» у меня серьезная роль... В фильме «Командир
подводной лодки», который просто не попал в прокат, я сыграл знаменитого
Маринеско. А в фильме «Из жизни Потапова» я даже играл заместителя генерального
конструктора. А вы говорите — монстры!
— Александр Георгиевич, извините за вопрос, но как вы нашли деньги для
театра в наше трудное время?
— Я пользовался буквально любыми лазейками. Мне, например, Челябинский
тракторный завод сделал декорации, и я к ним в Челябинский камерный театр
летал играть «Мертвые души». Победил на конкурсе монодрам от их имени.
Затем стал играть по всей Сибири: Омск, Томск, Иркутск, Новосибирск...
Везде принимали прекрасно. Потом пришел в Комитет по культуре и говорю:
«Хочу открыть театр. Если через год не выдам продукцию, гоните меня в шею
и закрывайте как несостоявшегося». Попал я в очень трудное время, потому
что все наоткрывали театров, а половина из них не функционирует — пора
закрывать. Прошло с тех пор уже 2 года, а я, как видите, в театре «Под
крышей», это малая сцена Моссовета, на четвертом этаже. Три вечера подряд
— три разных спектакля. И по всей стране с ними езжу.
«Я ЛУЧШЕ РОЖУ САМ»
— Вы уже несколько раз упомянули «Мертвые души». Мне очень хотелось
бы узнать, почему у вас в этом спектакле монолог о «Птице-тройке» звучит
не в финале, а в середине и как бы с некоей иронией?
— А это — чтобы оно зазвучало! А то стерлось совсем. Я его нарочно делаю
смешно: «Постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства»,
— так это они с ужасом, с некоторой даже брезгливостью постораниваются!
В общем, я читаю не от имени героя и не от имени автора, а как читатель
напрямую обращаюсь к залу. Это мой любимый прием: я в этом спектакле должен
контактировать со зрителями. В Достоевском это недопустимо, я там закрыт.
А здесь подмигнуть залу, спросить о чем-то — милое дело.
Я играю по Станиславскому — все происходит со мной, здесь и сейчас.
Когда-то чтецкая школа была совсем другая. Я показывал свою программу худсовету
мастодонтов, читал «Рождение человека» Горького. И мне сказали: «Филиппенко
только что перед нами родил». А раньше полагалось так читать: чтец остается
бесстрастным, а вся публика рожает. Я лучше рожу сам.
«ВО ВСЕХ СТРАШНЫХ РОЛЯХ БРЕЮСЬ»
— На мой взгляд, самая сильная ваша роль в кино — это Артуро Уи в фильме
Бориса Бланка «Карьера Артуро Уи. Новая версия».
— Эта моя роль, действительно, из золотого репертуара. И мне нравится
картина. Ну а Кощей в фильме «Там, на неведомых дорожках» по Эдуарду Успенскому
— это одна из любимых ролей. Успенский начинал как сатирик, мы играли его
миниатюры, а потом он, как многие, нашел прибежище в детской литературе.
И написал очень смешную книжку «Вниз по волшебной реке» со всякими подтекстами.
Мне сначала то один парик примеряли, то другой — все не то! И тогда гример
(там замечательный был гример, изучал френологию, все знал про черепа)
мне и говорит: «Саша, не прячь лысину. У тебя есть некие три точки на ней,
очень редкие, так что абсолютно гармоничная голова. Сбрей-ка ты последнее».
Я обрился наголо, гляжу, в самом деле, вылитый Кощей. С тех пор во всех
страшных ролях бреюсь.
— Александр Георгиевич, вас, очевидно, узнают люди. Не утомляет слава?
— Ко мне слава, известность пришли тогда, когда я уже примерно всему
знал цену. Я понимал, что узнают тебя или нет, а ГАИ все равно надо уважать.
— Вы автолюбитель?
— Да, я очень люблю это дело.
— А какая у вас машина?
— «Нива». Мне ее подарили после выступлений в Тольятти. «Нива» — идеальная
машина. Везде пройдет и никогда не сломается.
— Что собой представляет Александр Филиппенко как человек?
— Все, как в гороскопе написано... Дева и Обезьяна. Я в это очень верю.
Дева любит порядок в мелочах и деталях. Из них, говорят, хорошие администраторы
получаются. Сейчас, открыв свой театр, вынужден быть его директором. И
хорошо себя ощущаю в этой роли.
«ВСЕ МЫ ИГРОКИ, И СЧАСТЬЕ — ВЫИГРАТЬ»
— Александр Георгиевич, расскажите о своей семье.
— У меня трое детей. Сын и дочь от первого брака, дочь от второго, продолжающегося
почти двадцать лет. Старшая дочь Мария — переводчица, сын Павел поступал
в Щукинское, но я никаких усилий к его поступлению не прилагал, он сам
попробовал и сам передумал. Сейчас играет в группе «Ай-Эф-Кей». Что за
группа, что играют — совершенно не понимаю. Какой-то крандж. Но есть фанаты,
представляете? У сына моего — фанаты!
— А вам какая музыка нравится?
— На радио, когда интервью берут в прямом эфире, всегда спрашивают:
«Какую отбивку сделать, что вам поставить?». Я прошу, чтоб бенд был большой,
рэг-тайм какой-нибудь сыграл бы, где контрабас живой, настоящий, чтоб трубы
дали класс, ну и скрипочка, может быть... Скрипочка в ре миноре — может,
ох, может прихватить...
— Чем занимается ваша младшая дочь?
— А дочь Сашенька двенадцати лет уже выступает по телевидению с чтением
детских рассказов для взрослых. Олег Григорьев, Юрий Коваль... Я пытаюсь
ей подбирать репертуар, но главным образом помогает мать, режиссер на телевидении.
Потомственная телевизионщица. Жену зовут Марина. Обожает свое дело. И,
как вы можете догадаться, больше всего на свете я ненавижу словосочетание
«ночной монтаж».
— Что такое, по-вашему, счастье?
— Заниматься тем, чем хочешь. Чтобы у тебя внутри не было дискомфорта.
И потом, все мы игроки, и счастье — выиграть. Всем желаю, чтоб не было
«двадцати двух». А двадцать одно — это «очко». (Ты в «очко» играла когда-нибудь?)
Можно, правда, и блефануть, можно и на пятнадцати банк снять...
