На верхнем этаже, в «башне» — квартира Леонида Николаевича Вышеславского.
Ровесник Первой мировой войны, он взрослел в двадцатых, учился поэзии в
тридцатых, воевал в сороковых, был знаменит в пятидесятых-шестидесятых.
Он — живая история украинской литературы. Из более чем пятидесяти его книг,
пожалуй, наибольший успех выпал «Звездным сонетам» (1962 г.) — сборнику
стихов, в котором Вышеславскому удалось передать потрясение человека, впервые
столкнувшегося с Космосом.
Прозрачная, филигранная форма стихов, глубинная философия, человеческая
гармония и отсутствие всяческой суеты привлекают к поэзии Вышеславского
и сейчас. В свои 84 года он — олимпиец, небожитель. Немного эпикуреец:
любит хорошее вино под приятный разговор. Необычайно галантен с дамами,
младшими на полвека и более. Доброжелателен и отзывчив к юным поэтам, до
сих пор осаждающим Мастера своими мимолетными творениями.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ЗЕМНОГО ШАРА
— Вы знаете, я ведь застал ренессанс украинской культуры
20-х годов, — говорит Леонид Николаевич. — Это была очень сильная интеллигенция,
которую потом уничтожили: Мыкола Зеров, Мыкола Хвылевый, Досвитный, Эпик,
Григорий Петников (соратник Маяковского и Хлебникова). Когда Хлебникова
в 22 году короновали званием Председателя Земного шара, Петников получил
звание вице-председателя. Таким образом, после смерти Хлебникова Григорий
получил его титул.
После войны в Крыму вышла книжка Петникова, а я написал о ней статью
в «Литературную газету». Она называлась: «Внимание! Говорит Председатель
Земного шара!» Через некоторое время из Старого Крыма пришло письмо: «Дорогой
Леня! Спасибо вам, что вы вспомнили о нашей давней игре. Я уже начал забывать,
что я Председатель Земного шара. Видно, недолго мне носить этот титул.
Завещаю его вам, мой друг». Я помчался в Старый Крым, к больному уже Петникову.
Он подарил мне замечательный корень какого-то горного растения, похожий
на императорский жезл. На корне была выжжена надпись о принадлежности его
Председателю Земного шара. Потом я подарил этот корень одному музею поэзии.
Это было в 1963 году. С тех пор я, в продолжение нашей юношеской игры,
ношу это высокое поэтическое звание. Мне даже сделали удостоверение!
— Леонид Николаевич, стало традицией называть вновь открытые малые планеты
именами популярных людей. Ваше имя появилось на космических картах одним
из первых.
— Однажды я получил письмо из Крымской астрофизической лаборатории:
«К нам попала ваша книга «Звездные сонеты» с предисловием Юрия Гагарина.
Мы открыли две малые планеты, одну назвали Гагарин, другую — Вышеславия».
Мелочь, конечно, но приятно, что планета с твоим именем вращается в космосе.
Это наводит на мысли о вечности.
— Леонид Николаевич, расскажите, пожалуйста, историю о том, как вы из-за
поэзии попали в милицию.
— Восемнадцатилетним юношей, в самом начале 30-х годов я приехал в Москву,
познакомился с уже знаменитым молодым Павлом Васильевым. Летними вечерами
мы часто сидели в ресторане «Прага», на крыше, уставленной столиками. Павел
— яркий, бурный сибиряк, которого по дару сравнивали с Есениным, рассказывает
о литературных событиях в Москве. И тут в ресторане появляется другой известный
поэт, Сергей Васильев. А Павел и Сергей давно «на ножах».
У Павла раздуваются ноздри. Он подзывает официанта и заказывает яичницу
на десять желтков. Затем незаметно подходит сзади к Сергею, и со словами:
«Не позорь фамилию Васильевых!» опрокидывает содержимое сковородки тому
на голову. Скандал, драка, посуда вдребезги. Появляется милиция и забирает
Павла, Сергея и меня — как свидетеля и соучастника.
Нас втиснули в темную камеру. А там уже сидел Ярослав Смеляков, надебоширивший
в другом месте. Надо сказать, что песни молодого Смелякова, например, о
Любке Фейгельман, тогда, в 30-х годах, распевала вся Москва. И что же делали
три поэта, запертые в камеру в милицейском участке? Конечно, всю ночь читали
стихи. Сергей и Павел забыли о своих распрях. Никто из них уже не позорил
фамилию Васильевых. А Смеляков еще и пел свои знаменитые песни. Я, восемнадцатилетний,
был потрясен этим шквалом поэзии.
Павел читал стихи, посвященные своей музе, Наталье Кончаловской — той
самой, которая потом вышла замуж за Сергея Михалкова, и стала матерью двух
кинорежиссеров:
И еще прошеньем прибалую —
Сшей ты, ради Бога, продувную
Кофту с рукавом по локоток,
Чтобы твое яростное тело
С ядрами грудей позолотело,
Чтобы наглядеться я не мог...
А на рассвете двери камеры распахнулись. На пороге стояла та самая Любка
Фейгельман, воспетая Смеляковым. Она, узнав, что Ярослав попал в милицию,
пользуясь своими связями, вызволила его, а заодно и нас.
— Павла Васильева потом расстреляли.
— Вы знаете, почему его арестовали? После отзыва Горького о нем. Он
пригласил его к себе в особняк, там появилась жена сына Горького, красавица,
в темном, глухом, под горло, платье. Павел подошел к ней, спросил: «Почему
платье застегнуто? Где декольте?» — и разорвал его до самого пояса. При
всех. После этого Горький написал в «Правде», что Павел Васильев хулиганит
больше, чем в свое время Есенин, что мы не можем этого терпеть, и мы должны
помнить, что от хулиганства до фашизма один шаг. Кто-то из этой заметки
сделал свои выводы, и Павла взяли.
— А перед этим уже не Горький, а сам Павел Васильев возмущался другим
прекрасным поэтом, Николаем Клюевым, из-за его стихов и якобы нетрадиционного
сексуального поведения. Это стало известно НКВД, и Клюева сгноили в лагерях.
— Да? Не знал. Во все времена настоящие поэты часто шокировали своим
поведением, выбивались из рамок, страдали сами и подставляли других. Думаю,
что ни Горький, ни Васильев не жаждали чьей-то крови. А их искренность
и импульсивность использовалась органами.
ПАНИ ИРЭНА
— Один из любимых мною ваших устных рассказов — о пани Ирэне...
— Когда я был на фронте, меня однажды посадили под арест из-за женщины.
Мы в это время освободили один польский город, но некоторые поляки стреляли
в наших. Одного из них наши солдаты поймали и повесили, а рядом повесили
двух власовцев. Меня назначили дежурить всю ночь у виселицы и предупредили,
что если поляка украдут, меня расстреляют. А ночь холодная, осенняя, ветер,
трупы раскачиваются, скрипят. Я по своему легкомыслию был легко одет, замерз,
как собака, зуб на зуб не попадал.
А площадь эта соприкасалась с кладбищем. На кладбище в каком-то склепе
горел огонек. Меня потянуло к теплу, я пошел к склепу, заглянул в щелочку
и вижу: распятие, горит лампадка, гроб, а у гроба спиной ко мне — фигура
в черном. Дверь скрипнула, фигура оглянулась — и я замер: красавица-полячка!
Я забыл обо всем на свете, захожу туда, а там тепло... Она говорит: «Пошел
вон отсюда!» А я: «Пани! очень холодно!»
Так я остался, и она мне поведала, что она — вдова того, кто лежит в
гробу, он вчера умер, и по местному обычаю она обязана провести в молитвах
ночь у его гроба. Она плакала, я стал ее утешать. Слово за слово, через
некоторое время мы стали целоваться. Это были самые прекрасные поцелуи
в моей жизни — среди войны, в польском склепе, у гроба, с незнакомой полькой!
Потом мой взгляд упал на витражное окошко — а там уже светло. Я вырвался
из ее объятий, бегу на площадь — власовцы висят, а поляка нет. Я сам не
свой возвращаюсь к ней, объясняю, что важно, чтобы висели три трупа. «Тебя
убьют?» — «Убьют.» — «Когда?» — «Сегодня». И она, плача, предложила мне
своего мужа. Так прекрасная полька меня спасла.
«БЫЛ УДАВ МОИМ ПРЕДСЕДАТЕЛЕМ...»
— В течение долгого времени многие уезжали из Украины, искали счастья
в Москве. Вы не жалеете, что не уехали?
— Я думал об этом, и советовался с Николаем Ушаковым, замечательным
русским поэтом. Он говорил: «Не надо. На московском Парнасе и без нас тесно.»
Я не переехал, и ни капли не жалею. Там бы я себя не проявил. Характер
моей поэзии сугубо личный, натурфилософский. А это товар, не пользующийся
спросом на московском литературном рынке. Там в цене те, кто пишет громко
и умеет потолкаться. Но поскольку я был из Украины то как бы проходил по
другой весовой категории. И в Москве у меня вышло очень много книг. Вот
эта моя книжка стихов, «Звездные сонеты», вышла несколькими изданиями и
имела огромную прессу. Сонеты из этого сборника вошли во многие антологии.
— Вы родились еще при Российской империи, всю жизнь прожили при советской
власти. Как вы восприняли нынешние перемены?
— Когда в октябре 90-го года студенты разбили палатки на майдане Незалежности
и устроили «революцию на граните», я пошел к ним, написал о них стихотворение
и опубликовал в одной из киевских газет. Тогда я ощутил жизнь! Потом они
выпустили прекрасно оформленный том об этой «голодной революции», и включили
в него мои стихи — несмотря на то, что они были на русском языке! Еще они
издали мою книжку в переводах Рыльского, Тычины, Дония.
Потом произошел распад СССР, Союз писателей тоже раскололся. Когда я
приезжаю в Москву, то прихожу в ужас: с кем сейчас общаться? А что стряслось
со знаменитым Домом литераторов, где я был завсегдатаем?! Его заполнили
эти, «новые русские». Такая же картина и в Киеве. Раньше все делалось под
копирку Москвы, теперь даже копирки нет, и все стало еще хуже, чем в России.
Этим летом я побывал в Ирпене под Киевом, в замечательных местах, где
когда-то Пастернак писал свой прекрасный цикл стихов: «Ирпень — это память
о людях и лете, о воле, о бегстве из-под кабалы...» Там было глухое место,
озера, дубравы. Я увидел — коттеджи, дворцы! Ничего пастернаковского не
осталось. Все выкорчевано, застроено претенциозными домами нуворишей.
И все-таки, как я смотрю на то, что происходит сейчас, в целом? Прежде
всего я принимаю отсутствие цензуры, свободу вольно говорить. Уже нельзя
сказать так, как сказал Илья Сельвинский о членстве в тогдашнем Союзе писателей:
«Живем, как с отсеченным легким»:
«Был удав моим председателем
Был зайчишка моим издателем,
Моим критиком был медведь.
Чтобы быть советским писателем,
Большое здоровье надо иметь!»
О тоталитарщине, топтавшей нас, мы разговаривали тогда с Сельвинским,
с Антокольским. В Киеве я говорил об этом с Малышко, с Тычиной, который,
как известно, своей тени боялся, но со мною говорил очень откровенно. К
великому счастью, эти времена прошли. Впервые в истории Российской империи,
России, Украины цензуры, по сути, нет. Пишите, что хотите, издавайте любые
книги, главное, чтобы у вас были деньги. Я еженедельно получаю сборники
стихов от молодых авторов — из Черновцов, Харькова, Одессы, не говоря уже
о Киеве. Это уже несколько полок. Есть среди них талантливые книги. Есть,
конечно, и слабые. У автора завелись деньги — и он издал себя, и это прекрасно!
Хотя, по какому-то закону природы, деньги чаще заводятся у бездарностей.
Или возможность жить в любой стране мира... На последнем съезде союза
писателей один из львовских писателей выступал: «Мне говорили, что моя
родина простирается от Карпат до Камчатки. А зачем мне это? У меня гораздо
меньшая родина — Украина. Большая страна и больше мне не надо!» А я недавно,
выступая на вечере Ефима Чеповецкого, приехавшего из Чикаго, сказал: «Сейчас
Украина расширилась до размеров земного шара! Имея паспорт гражданина Украины,
можно жить где угодно! И к нам приезжают художники, писатели, бизнесмены».
УКРАИНСКАЯ ЛИТЕРАТУРА. ВЗГЛЯД ОБИТАТЕЛЯ «БАШНИ»
— А как, по-вашему, культура Украины видна на этом земном шаре? Виталий
Коротич утверждает, что в библиотеке Бостонского университета зачитаны
только книги Павла Загребельного.
— Украина, по сути, появилась мгновение тому назад. Французы, англичане,
американцы видят наши театры, балет, наши народные хоры, когда, часто впервые,
приезжают к нам.
— Но ведь эта культура существовала многие десятилетия и столетия. Было
три тысячи членов Союза писателей!
— Украина была попрана, унижена, и воспринималась как придаток к Москве.
Возьмите, например, Тычину. Он был министром просвещения. Так разве это
был министр? Он всего боялся. Он был убит — не расстрелян, а убит как писатель.
Мы с ним шли однажды мимо его министерства. Проезжала мусорная машина,
черная такая. Он от нее шарахнулся к зданию: принял за «черного ворона».
А его стихи того периода — ужас! Дайте встать на ноги, и Украина о себе
заявит.
— В свое время у нас был накоплен громадный пласт литературы. И почти
все это теперь оказалось никому не нужным. Вот, скажем, этот писательский
дом, где вы живете...
— Он весь облеплен мемориальными досками. Здесь жили краса и гордость
украинской литературы. Из каждой квартиры можно сделать музей. Сейчас все
квартиры этого дома отданы под офисы разным фирмам. Во всем доме из писателей
и поэтов остался один я. Последний.
— Как вы считаете, почему произошел такой обвал интереса к литературе,
из которой остались лишь детективы, фантастика да эротика?
— По этому поводу можно говорить много гневных слов. Но, с другой стороны,
это противовес тому, что было. Маятник качнулся в противоположную сторону,
надо подождать, когда он вернется.
— В России, в Москве, понемногу восстановилась традиция литературных
вечеров, они собирают большие залы. Почему, на ваш взгляд, этого нет в
Киеве?
— Не могу с вами согласиться. В киевских небольших домах культуры часто
проходят поэтические вечера. Многие литстудии работают на горючем русского
языка. Есть и другие, где ведущий язык — украинский. Это чрезвычайно интересно.
Видишь, как появляются новые силы.
— Знаете ли вы случай, когда хоть кто-то из них вызвал бы нынче общественный
резонанс?
— Не знаю.
— Несмотря на то, что вам присылают вполне профессиональные с литературной
точки зрения стихи. Появилось ли имя, которому вы прочили бы общеукраинское
звучание?
— Не могу сказать.
— Какие литературные течения, школы сейчас наиболее интересны в Украине?
— Никаких течений. Никаких школ. Есть разве что группировки поэтов и
писателей, которые общаются в основном в своем кругу.
— То есть место поэта, как пророка, как выразителя каких-то идей, тенденций,
сегодня вакантно. Что, на ваш взгляд, происходит с украинской литературой?
— Сейчас произошла американизация культурной и литературной жизни.
— Как нынче проходит жизнь Союза писателей?
— Там сплошная мертвечина. Приходишь туда — будто бы и нет этой Спілки.
Тем не менее литературная жизнь в Киеве есть. Она пульсирует в Доме актера,
в Доме учителя, в Доме ученых. Там собирается молодежь. Несколько лет назад
после тяжелых для себя дней — смерти жены — я сказал себе: надо идти «в
люди». Пошел в «ЛИК» (Литературно-интеллектуальный клуб), который обитает
в Украинском доме. Такое впечатление, будто есть два литературных мира:
клубы Аллы Потаповой, Владимира Артюха, Сергея и Дмитрия Бураго, где все-таки
жизнь — и Спілка, где мертвечина. И съезд писателей был такой же. В украинских
писательских кругах я ощутил жизнь только в издательстве «Смолоскип», которым
руководит Иосиф Зинкевич. Организовал и я свою группу — «Зеркальная гостиная».
— А как вы относитесь к созданию Ассоциации украинских писателей?
— К сожалению, я мало знаком с ее представителями. Не знаю, что они
делают.
Но я оптимист. Очень многое из того, что нынче происходит, мне нравится.
А будет еще лучше. Хотя... Вот моя последняя книжка прозы. Воспоминания:
«Фантастические события на планете Вышеславия». Это мои эссе о прожитой
жизни, о встречах с Пастернаком и Ушаковым, Тычиной и Рыльским. Казалось
бы, уж не стихи, и название фантастическое, и имя, более-менее известное...
Вы думаете, ее покупают? Черта с два! Разве что принесу несколько экземпляров
на свое выступление — кто-нибудь купит. А так лежат.
— А как вы относитесь к тому, что русских писателей, в том числе ваших
любимых Блока, Пастернака, в украинских школах теперь изучают в курсе зарубежной
литературы?
— Это безобразие и свинство. Такое же, как дворцовые дачи в Ирпене.
— Как вы считаете, сегодня на мировых читательских полках, в частности,
московских, кого-то из украинских писателей видно? Независимо от языка,
на котором они пишут?
— А кто здесь остался из русскоязычных писателей? Во-первых, все повымерли.
Или уехали. Во-вторых, стал очень тонким коренной пласт здешней русской
культуры. А из украинских... Раньше их много переводили и печатали в России.
По крайней мере, была государственная поддержка во имя национального братства.
А сейчас — ну кому они там нужны? Да и не выдерживают они никакой конкуренции
с россиянами. А раз не переводят в России, то и в остальных странах ими
перестали интересоваться. Сами загнали себя в пустыню.
Но я верю в то, что этот переходной период скоро закончится. На мировой
карте Украина существует всего мгновение. Она еще осознает себя, создаст
свою новую культуру, литературу и поэзию. Может, тогда обратят внимание
и на писательский дом, в котором живу я — последний писатель в украинском
писательском доме.
