Его тексты воспринимались словно послания из какого-то
иного, нормального мира, где культура является просто культурой, а не «ареной
идеологической борьбы»
Как уже сообщал «День», ученый совет Национального
университета «Киево-Могилянская Академия» присвоил почетное звание доктора
honoris causa выдающемуся ученому, академику российской Академии наук,
профессору Венского университета Сергею Аверинцеву.
Опасение скептиков, что в Украине уже выросло поколение, которое не
знает, кто такой Аверинцев, — не подтвердилось. Хотя, безусловно, его основательные
труды наподобие «Плутарх и античная биография» или «Поэтика ранневизантийской
литературы» вряд ли могут сегодня претендовать на роль интеллектуальных
бестселлеров — так, как это было в 70-е годы, когда любая, даже наиболее
«узкопрофессиональная» статья этого ученого (например, «Стоическая житейская
мудрость глазами образованного сирийца предхристианской эпохи. Увещевательное
послание Мары бар Сарапиона к сыну») уважительно передавалась в интеллигентско-оппозиционных
кругах из рук в руки.
Этот феномен, может быть, действительно непонятен сегодняшней молодежи,
живущей в мире, где лжи хоть и не стало меньше, однако появилась возможность
откровенно называть ее ложью, не рискуя быть подвергнутым за это репрессиям.
В советские времена такой возможности не было: самое большее, что мог сделать
образованный порядочный человек без задатков героя и без сознательного
выбора для себя диссидентского мученичества, — это только уклоняться, отмалчиваться,
не участвовать в постыдном окружающем действе, эвфемистически именуемом
«утверждением марксистско-ленинской идеологии».
Сергей Аверинцев в этом не участвовал: его публикации удивительным образом
сочетали в себе колоссальную эрудицию, компетентность и — научную порядочность,
бескомпромиссность. Его тексты воспринимались словно послания из какого-то
иного, нормального мира, где культура является просто культурой, а не «ареной
идеологической борьбы». Важным было не только содержание его трудов, но
и их стиль, тон — преисполненный глубокого внутреннего достоинства и отстраненности
от вещей суетных и конъюнктурных.
Эту интеллектуальную честность и неуступчивость Сергей Аверинцев в значительной
мере унаследовал от отца, известного ученого-микробиолога. Сергей Сергеевич
вспоминает, как его отец, тихий и скромный человек, решительно отказался
в 1952 году выгнать со своей кафедры двух сотрудниц только за то, что одна
была еврейкой (а как раз шли массовые гонения на «безродных космополитов»),
а вторая имела среди родственников «врагов народа».
Через неполных четыре десятилетия его сын, такой же скромный и тихий
кабинетный ученый, решительно отказался от Государственной премии СССР
в знак протеста против кровавой бойни, устроенной в январе 1991 года под
Вильнюсским телецентром. Об этой «силе слабых» в свое время блестяще написал
в одноименном эссе Вацлав Гавел; о ней вспомнили и участники разговора
с Сергеем Аверинцевым, состоявшимся в редакции университетского журнала
«Дух і літера», в котором участвовали Вадим Скуратовский, Микола Рябчук,
Леонид Финберг, Константин Сичов, Екатерина Петровская и Виктор Малахов.
— В свое время один умный англичанин назвал советские энциклопедии —
энциклопедиями лжи в алфавитном порядке. Однако где-то на рубеже 50—60-х
годов в этой стране что-то все-таки начало меняться. Первый том «Краткой
литературной энциклопедии», появившийся в конце 1961 года, открыл вдумчивым
читателям мало кому известное до тех пор имя Сергея Аверинцева — имя, вскоре
ставшее для советских интеллектуалов-вольнодумцев таким же эмблематичным,
как имена Бахтина, Лосева, Лотмана, Мамардашвили. Понятие «ученый-энциклопедист»
приобретает действительно особенную точность и полноту в случае Сергея
Сергеевича Аверинцева — десятки его энциклопедических статей хорошо известны
специалистам как украшение уже упомянутой семитомной «Литературной энциклопедии»,
знаменитого двухтомника «Мифы народов мира», трехтомника «Христианство».
Однако наиболее удивительным было ваше участие в пятитомнике «Философская
энциклопедия» — ведь это издание находилось под особым идеологическим контролем
и в то же время оказалось (во всяком случае, его последний, пятый, том)
чуть ли не наиболее «ревизионистским». Как это случилось?
— Тут совпали некоторые обстоятельства. Прежде всего, были люди, имевшие
добрую волю и решимость что-то сделать. Кроме того, это были шестидесятые
годы, когда начальство ужасно боялось «марксизма с человеческим лицом»,
увлечения молодым Марксом и так далее. А вот насчет «религиозного мракобесия»
никто тогда никаких увлечений не ожидал. Статьи на религиозные темы в «Философскую
энциклопедию» были с самого начала заказаны, естественно, воинствующим
атеистам. И вот — приходит статья какого-нибудь важного атеистического
начальника. А в это время в редакцию энциклопедии пришел Юра Попов — человек,
совмещающий удивительные черты: порядочность, храбрость и глубочайшее невозмутимое
спокойствие. Он посылает статью ко мне на отзыв. И я пишу рецензию — Боже
избавь, никакого спора о de principiis, я лишь с прискорбием отмечаю, что
не упомянуты такие-то и такие-то факты, ничего не сказано о таких-то и
таких-то обстоятельствах. Причем я старался просчитать наперед, как нынче
говорят, каких имен и обстоятельств автор заведомо не знает и просто никогда
не слышал. Автор, понятно, приходил в глубокую ярость: рвал на куски рецензию,
швырял ее в Юру Попова (иногда с криком: «Долой поповщину!»), стучал кулаком
по столу и заявлял что-нибудь такое: «Я аннулирую все мои договора с вами,
ничего вам писать не буду, а вы еще пожалеете!..» А затем начался уже совсем
плутовской роман. Юра Попов просит меня написать статью о христианстве.
Я ему говорю: «Юра, если у тебя хватает сумасшествия заказать мне такую
статью, мне было бы очень стыдно, если бы у меня не хватило сумасшествия
ее написать». Он для начала, понимая, что моя подпись в конце статьи крайне
нежелательна, заказывает человеку вполне секулярному, но порядочному, все-таки
не воинствующему атеисту, Юрию Леваде что-то такое социологическое, на
несколько фраз, о мировом христианстве. Тот был полностью посвящен в наш
замысел и написал свой фрагмент, пристроенный в конце, после моей большой
статьи. Так что хотя мое имя там тоже было, но в конце стояло имя Левады.
И если какой-то ленивый начальник или цензор смотрел на статью слишком
бегло, он видел лишь его имя. Левада в то время уже шокировал некоторых
социологов своим либерализмом, но профессиональным атеистам известен не
был. Было предпринято Юрой немало и иных ухищрений. Все это выглядело очень
забавно, но когда том вышел, разразился великий скандал.
— Том этот наделал много шума не только в СССР, но и на Западе. Даже
французские коммунисты, говорят, возмущались «некритическим отношением
г-на Аверинцева к теологическому материалу»!..
— Я помню очень забавное недоразумение с одним западным читателем пятого
тома «Философской энциклопедии». Когда том вышел и скандалы вокруг него
достигли идеологической комиссии ЦК, необходимым приложением к доносам
стал перевод рецензии, написанной мюнхенским иезуитом, который, слава Богу,
жив и здравствует до сих пор. Представьте себе: зачем человеку в Мюнхене
читать советскую «Философскую энциклопедию»? Чтобы понять советскую политику,
для чего же еще!.. Куда «они» там движутся... И вот достопочтенный рецензент
пишет, что так, мол, и так, никто ничего не замечает, а между тем в установках
советской власти наметился коренной поворот в отношении к религии и философскому
идеализму, — и призывает обратить внимание на пятый том. Ну, я должен сознаться,
мы долго не могли понять, как это он там все заметил. И лишь значительно
позже я понял, что он и не мог по-другому все это увидеть.
— Это несколько похоже на известный анекдот об американском президенте,
которому рассказали о зверствах Сталина, на что услышали в ответ: «Не может
быть! Если бы он сделал хотя бы малую часть того, что ему приписывают,
его бы уже давно переизбрали!»
— Я тоже могу рассказать почти анекдот об одной моей немецкой знакомой,
которая посетила Санкт-Петербург и захотела в первый же день пойти в Летний
сад, поскольку много о нем читала и слышала. Ну, а как западный человек
идет в парк? Она подошла к главному входу. И там прочитала: «Летний сад
закрыт на просушку». В тот же вечер в гостях она рассказала питерским друзьям
о своей неудаче. Они долго смеялись, а потом объяснили ей абсурдность ее
поведения. Потому что если бы она зашла за угол, то увидела бы, что там
есть лазейка, да и вообще, как можно было не заметить, что Летний сад полон
прогуливающимися людьми?!.. После этого моя знакомая вывела закон, который
надобно бы печатать во всех учебниках советологии как «закон Эмми Риббенталь»:
«У вас везде стена, а в стене всегда дыра». То есть, у вас ничего нельзя
— по определению, но с другой стороны, за углом — можно.
— Вы говорили о временах более и менее «вегетарианских», а вот как бы
вы оценили то, что происходит в России сейчас?
— Сейчас, под конец столетия и тысячелетия, во всем мире люди несколько
растеряны. Прежде они были испуганы и несчастны, но не так растеряны. Какие-то
простейшие слова оказываются оспорены, деконструированы не только в мышлении,
но и в действии. Что же касается России, то сейчас, кажется, все смущены
перспективами политических перемен. Непонятно, какой степени может достичь
инфляция. Совсем недавно в телефонном разговоре с одним издательством я
спросил, нельзя ли слегка отложить фиксирование наших договорных отношений,
на что получил ответ: «Сейчас вообще ни о чем нельзя говорить. Может, издательство
или даже все подобные издательства перестанут существовать в ближайшие
месяцы». Речь шла об экономических причинах, но политические перспективы
тоже беспокоят людей. То, что люди везде перестали относиться к политике
с чрезмерной серьезностью, наверное, само по себе утешительно. Однако я
боюсь, что мы, восточные славяне, в особенности уж точно мы, московиты,
слишком сосредоточены на крайних полюсах этической вертикали: либо благородное
самопожертвование, либо голая и глупая подлость. Между тем существует определенная
середина — для решений, которые отнюдь не стопроцентно духовны и нравственны,
но практически мотивированы, обусловлены понятием общей пользы, общего
блага — очень древним, но все еще недостаточно усвоенным у нас понятием.
— А как вы оцениваете новые геополитические реалии? Кажется, в России
еще далеко не все с ними примирились?
— Да, в Москве я встречаю иногда соплеменников, которые удивляют меня,
заверяя, что никак не могли представить себе распада Советского Союза.
Но я отвечаю, что всегда ожидал именно этого. Я ожидал распада Советского
Союза, но совершенно не ожидал, например, распада московского общественного
транспорта. Метрополитен, впрочем, еще работает, но автобусы и троллейбусы
— уже нет. Что же касается распада Советского Союза, то моя мама (кстати,
наполовину украинка, в детстве она мне пела песни на ночь, чаще всего на
стихи Шевченко) еще когда Хрущев изменил статус Крыма... в каком это было
году?..
— В 1954!..
— ...Да, еще тогда она спокойно произнесла: «Когда Украина будет отделяться,
будет проблема».
— А что из современной философской литературы привлекает сегодня ваше
внимание?
— Когда я был мальчишкой — в сталинском и послесталинском Советском
Союзе, — я знал, по крайней мере понаслышке, что я современник таких-то
и таких-то великих композиторов, художников, писателей, а вскоре узнал
и о великих современных философах... Незадолго до смерти Германа Гессе
я носился с идеей послать ему из Москвы письмо... И вот — боги поуходили
один за другим, и сейчас, когда я разъезжаю по свету и могу посмотреть
в библиотеке любую книжку, я в гораздо меньшей степени понимаю, чей я современник.
Таково, видимо, наше время. Я не участвую в разговорах о конце философии,
поэзии и всего остального — не участвую также и в том смысле, чтобы утверждать,
будто этот конец не состоится. Я просто не знаю. Безусловно, мы должны,
каждый человек должен знать и каждую минуту помнить, что он умрет. Но он
должен также делать свое дело так, как если бы исходил из зыбкого допущения,
что его жизнь будет продолжаться. В определенном смысле он должен быть
готов каждую секунду уйти, а в определенном смысле — что, может быть, не
легче — он должен быть готов существенно, всерьез, с какой-то наивной уверенностью
оставаться, продолжать дело. И я полагаю, таким же должно быть наше отношение
к жизни упомянутых универсалий.
