Сложно работать с людьми, которые боятся, как бы чего не
вышло. Этот страх, кстати, в обществе какими-то невидимыми силами
навязывают. Если раньше он был идеологический, то теперь механизм иной:
от налоговой инспекции до силовых органов
Василий Вовкун в столичном режиссерском цехе, немного расстраивающем
общим выражением лица, — вещь «единичная». От старших товарищей его отделяет
сдержанная холодность «денди лондонского», который вместо социалистических
«похвальных грамот» или капиталистических особняков коллекционирует примитивную
живопись. От ровесников — точное ощущение школы, в которой должен был бы
работать украинский театр, если бы этот процесс не был прерван в начале
30-х. С «эстрадниками», постановничество которых состоит в расписывании,
кому за кем идти на сцену, еще меньше общего. Хотя профессия одна — режиссура
массовых зрелищ. Вовкун первым начал ставить забытую Богом украинскую аутентику
на киевских площадях, и теперь известные миру фольклорные авторитеты готовы
возить ее хоть в Африку. Тот же Вовкун смог превратить официозные юбилеи
столпов украинской культуры в интригующие постмодернистские действия, удачно
использовав момент «оттепели» там, «наверху». Оттепель закончилась — и
наш герой хладнокровно перешел к рыночным отношениям. Вовкун первым поставил
тут последний писк европейской моды — оперу под открытым небом «Царь Эдип».
В провинции его считают карьеристом, в Киеве — «всеядным». Сам он признает
за собой разве что немного конформности. Критики пишут, что он почти маргинал:
еще немного — и эту страшную грань преступит. Сами маргиналы думают, что
он безнадежно элитарен. А младшие коллеги из творческого агентства «Арт
Велес» похожи на него внешне и голосом до такой степени, что их называют
«вовкунами».
— Василий, полторы пятилетки авгуры говорят о смерти
«жанра массовых зрелищ» в его соцреалистических формах. Так покойник в
конце-то концов умер, он больше мертв, чем жив, или больше жив, нежели
мертв?
— Соцреализм никогда не исчезал с «массовой» сцены. Его
только захлестнула новая волна. Но эту волну погасили, и соцреализм ожил
— в официальных праздниках, правительственных концертах, там, где присутствуют
первые лица государства. Конечно, это провоцирует в людях желание именно
так и ставить. А «соцзаказы», в свою очередь, демонстрируют, будто бы ничего
нового и нет, в украинском искусстве ничего не происходит. И мы на общем
фоне снова выглядим идиотами.
— Приятно встретить человека, продолжающего ощущать
себя идиотом, имея, как для своего возраста, вполне джентльменский набор
регалий: «заслуженный деятель», номинант на госпремию. В «массовом» цехе
ты знаковая личность: основной антагонист г-на Шарварко.
— Массовый цех не слишком и массовый. Коллег мало, зачастую
они совсем другого поколения. С Борисом Георгиевичем мы здороваемся. Но,
несмотря на любые персоналии, творческая жизнь продолжается, в лучшем случае,
до 50 лет, когда человек еще сексапилен и может генерировать идеи. В 50
мы уже дублируем, в лучшем случае, себя. Почему лидер не терпит возле себя
талантливого коллегу? Ушел Донченко из театра им. Заньковецкой — театр
остался без лидера. Не буду больше называть фамилий, потому что это — массовое
явление. Поэтому творческое агентство «Арт Велес» стало альтернативной
режиссерской мастерской. Раньше или позже меня должны сменить, продолжить
определенную школу. Есть гордыня, которая кормится сама собой. А есть переживающая
за общий процесс. Я вижу в украинской культуре огромный потенциал для подъема
во всех жанрах искусства хотя бы на тот уровень, который был в 30-х годах,
когда были и театр, и кино, и литература, и занятия живописью, и скульптура,
— все! 30-ые доказывают, что это возможно.
«НЕЗАВИСИМОСТЬЮ ВОСПОЛЬЗОВАЛАСЬ ВЧЕРАШНЯЯ НОМЕНКЛАТУРА
— ВОРЫ В ЗАКОНЕ»
— Ты упомянул о «школе». Почему у нас есть имена, но почти
нет школ? Может, украинцам, как шведам, исторически, в силу «хуторности»,
не свойственно покупаться?
— Я не воспринимаю эти определения: нас часто завоевывали,
мы долго жили в империи, не имеем собственной философии, — все это большая
ерунда! Это есть в каждом народе. Как- то в Англии я спросил о Шекспире.
Мне нужно было уточнить что-то о Ричарде III в местах, связанных с его
именем. Видел бы кто, какими глупыми глазами на меня смотрели: они не знали,
кто такой Шекспир. Так что, и англичане — хохлы? Сложность в том, что мы
переживаем период разрушения. Посмотри на партии, которых расплодилось
много, и в каждой раскол. Водораздел, думаю, проходит по линиям возраста
и интеллекта. После раскола, очевидно, будет объединение. Иное дело, что
у определенных политиков есть то, что я называю комплексом безгосударственности,
когда нет ощущения, что родился на этой земле, что здесь будут жить твои
внуки, что тут погребены предки. Тогда, конечно, хочется побольше украсть
и вывезти за границу, чтобы дать хороший старт своим детям.
— Есть такое странное для нормальных, здоровых людей
(стран), быть может, циничное настроение: ни одна «объединительная», «государственническая»
или «национальная» идея не умирает. И — чем хуже, тем лучше.
— Еще недавно мы чувствовали себя творцами истории. Мы
честно выполнили свою гражданскую миссию и вернулись к своей профессии.
А нас, тем временем, обманули: независимостью воспользовалась вчерашняя
номенклатура, еще хуже — воры в законе. Мы вроде политических заложников
этой ситуации. Это не фатум, а признак безответственности, бескультурья
и беспатриотичности нынешней власти. Дело в том, что никто ни за что не
ответил сполна. А следовательно, не отвечает и сегодня.
— Власть не всегда писалась с приставкой «без». Существовало
время, когда ты был придворным режиссером и, по совместительству, главным
театральным постмодернистом, «юбилейные» постановки которого собирали в
Нацопере аншлаги, которые в дальнейшем собирал разве что Виктюк. Было это
«при дворе» вице-премьера Жулинского и министра культуры Дзюбы. Как ты,
провинциал, оказался на этом олимпе?
— У меня за плечами был романтический черновицкий период
(помню, «Український театр» напечатал мою статью, что периферия не существует,
существует только периферийное искусство). На профсоюзном собрании облмуздрамы,
традиционно посвященном дачам, выступил с «программным» спичем: дачники
мы или артисты? Меня назвали карьеристом и выжили сначала из главных ролей,
а потом и из театра (потом приглашали главрежем, но я уже не пошел). Чтобы
не упустить время, издал сборник прозы, пьесу, занялся живописью. Потом
поставил первый фестиваль «Червона рута», давший мне ощущение альтернативности,
и первые обрядовые действа на майдане Незалежности в Киеве. Тогда мне позвонил
по телефону Иосиф Зинкевич из издательства «Смолоскип» и предложил поставить
литературный вечер к 100-летию Мыколы Хвылевого в Нацопере. Никто меня
не знал, никто всерьез не воспринимал. Но собрался полный зал, вся элита:
от Донченко до Жулинского.
«МНЕ НУЖНО БЫЛО, ЧТОБЫ ВСЯ СЦЕНА БЫЛА УСЫПАНА ЯБЛОКАМИ,
ЧТОБЫ ОНИ ПАДАЛИ В ОРКЕСТРОВУЮ ЯМУ»
— И ты решил ударить по 100-летию постмодерном? Вплоть
до использования милого сердцу элиты после ГКЧП «Лебединого озера».
— «Лебединое озеро» было лейтмотивом. Спектакль о том,
как героя принуждают к компромиссам: первый раз убить, во второй, в третий.
Заканчивает герой Хвылевого тем, что убивает собственную мать. После каждого
выстрела звучало «Господи, помилуй!», но каждый раз в исполнении другого
хора. Пять хоров. Хормейстеры удивлялись, почему каждый должен петь то
же самое? Потому что тональность каждого хора была другой! После окончания
некоторое время была такая тишина, что я испугался, что в зале никто не
остался. Первой прибежала Молостова... А утром меня пригласили в министерство
и предложили должность режиссера в Центре культурных инициатив, созданном
при министерстве Иваном Дзюбой.
— Так ты и оказался «при дворе»?
— Да. Другие мне звонили по телефону, почему-то ночью,
и пугали «придворностью».
— А ты «заливал» традиционную «неоднозначность» старой,
как мир, коллизии работой?
— Да. Действа (ведь это были не совсем спектакли) пошли
друг за другом. Рыльский, Сковорода, Бажан, Багряный... Для Рыльского сложно
было найти адекватный сценический образ. Дмитрий Гнатюк, знавший Рыльского,
говорил мне: «Да он совсем другим был. Мы с ним ловили рыбу. А у тебя он
— шекспировский герой». Но творчество и личность — разные вещи. Это был
интеллектуально-чувственный экспериментатор без примесей фиглярства. Иное
дело — что с ним сделал соцреализм. Чтобы показать, что мы занесли в зал
10 клеток с канарейками. Канарейки запели: пять минут канареечного щебета
в полной, мертвой тишине. Мороз пробегал по коже: поэт оказался в клетке.
— Как чувствует себя режиссер, когда он представляет
в Минкультуры юбилейную смету, в которой указано: 10 клеток с канарейками?
— Или «машина яблок», как это было со Сковородой. По-видимому,
кто-то подумал, что человек просто решил наесться за казенный счет на всю
жизнь. Этот период благодатен еще и тем, что начитаешься всего — и не нужно
ничего искусственно выдумывать. Просыпаешься посреди ночи и точно видишь,
как должно быть. Мне было нужно, чтобы вся сцена была засыпана яблоками,
чтобы они падали в оркестровую яму. Чтобы Жулинский, произнося очень короткое
вступительное слово, стоял по щиколотки в яблоках. После этой постановки
художница Людмила Семыкина сказала, что мы работаем в стиле символизма.
— Есть ощущение, что ты открыл новый жанр? — Хорошо
зная театр, искусство, можно вести корни от чего угодно и оправдать все.
Но в Украине был свой театр — вертеп. Мистериальность как жанр, кажется,
мне удалось возродить в новой форме.
— Со сменой лиц на олимпе твои «юбилеи» закончились?
— Еще несколько по накатанному состоялось, а с приходом
Остапенко все исчезло. Сложно работать с людьми, которые боятся, как бы
чего не вышло. Этот страх, кстати, в обществе какими-то невидимыми силами
навязывают. Если раньше он был идеологический, то теперь механизм иной:
от налоговой инспекции до силовых органов. Я почувствовал, что не могу
быть винтиком в этой машине, и доказал, что мне легко перестать быть придворным
режиссером.
— «Люди как люди», но не кажется ли тебе, что такие
постановки не востребованы нынче социально-политической ситуацией?
— Ситуации нет никакой. Но и тогда не было ситуации. Разве
что голод на забытые имена. Как и тогда, такие постановки чрезвычайно правомерны.
За один такой вечер можно почувствовать, что Украина утратила из-за того,
что целые поколения воспитывались не на той культуре
. «ЭПОХА КОММУНИКАЦИЙ НЕСЕТ ЗАРАЗУ ИСКУССТВЕННОГО ОБЩЕНИЯ»
— Это элитарное искусство. С его помощью не ловят мышей,
тем более политических.
— Но иначе не сформируется элита. А проблема элиты — и
политической, и творческой — остается актуальной. Мне кажется, что политическая
даже быстрее появится, чем культурная. Конечно, я приглашал на «Царя Эдип»
и администрацию Президента, и Минкультуры. А недавно познакомился с Терехиным,
оказалось, что он стоял в многотысячной толпе, слушал «Эдипа». И Винграновский,
и Юрий Ильенко. Они даже не заняли удобные кресла в партере. Каждый из
них тоже человек элитарный. И им также, очевидно, говорят, что это уже
неактуально.
— Ты патологически склонен к эксперименту. Но почему
все-таки «Царь Эдип»?
— Очевидно, опера не станет моим единственным жанром. Но
в Европе высшее достижение — опера под открытым небом. Будет ли еще одна
опера или две, либо балет на стадионе, — всю жизнь я этим заниматься не
буду. Но «Царь Эдип» дал осознание того, что тут это тоже возможно: эксперимент
состоялся, планка поставлена.
— А нет комплекса, что уличная режиссура — второго сорта?
— Это просто разные жанры. Некоторые театральные режиссеры
пробовали ставить на Майдане, — это было жалкое зрелище. На волну мистерии
нужно настроиться так же, как мне нужно переломить себя, чтобы поставить
в театре. Я ужасно люблю камерные постановки, потому что это вещи нюанса,
психологического момента, детали философии. В массовых жанрах иные законы:
крупные мазки, где видно, как ложится краска, сложные технические средства,
цель которых — массовый психоз. С теми, кто не воспринимает принципиально,
я не общаюсь. Морально мне это безразлично, а творчески — есть сцена, есть
площадка, пожалуйста, выходи и пробуй!
— Честолюбивый народ — режиссеры?
— Читаю Оскара Уайльда, хотя вообще-то сейчас читаю мало.
Хорошо, когда к концу дня удается газету пробежать, тот же «День». Уайльд,
сидя в тюрьме, задумывается: почему, имея такое высокое окружение, всемирное
при жизни признание, он всегда хотел познакомиться с простыми людьми? Интеллектуально
он от них ничего не мог взять. Но эпоха коммуникаций несет заразу искусственного
общения. Недавно меня пригласили на вечеринку, посвященную, кажется, пятилетию
ТРК «Золоті ворота». Меня поразила «украинская элита массовой культуры»,
которая, кроме банальности, неудачных вопросов и глупых улыбок, ничего
не продемонстрировала. Я вышел на улицу, познакомился со случайными людьми,
мы остановились в переходе, взяли пиво и говорили ни о чем. Но эмоции,
глаз были совсем другими. Если ты действительно художник, то боишься утратить
эту органичность.
«ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО НУЖНО ОТ ГОСУДАРСТВА, — ЭТО МОРАЛЬНАЯ
ПОДДЕРЖКА. ИНЫМИ СЛОВАМИ — НЕ МЕШАТЬ»
— Когда ты впервые начал ставить на фольклорных фестивалях
и в Киеве обрядовую аутентику, также беспокоился об органичности?
— Тогда фестивали использовали секундарные коллективы,
которые расплодили сельские дома культуры, где вышивка была машинная, покрой
безобразный, песня обработанная, а в троистых музыках тренькала балалайка.
На целом ряде фестивалей мне удалось переломить эту ситуацию — выйти на
конкретные сельские коллективы, которые достают из сундуков старую одежду
и несут обряд, а не только песню. Эти бабуси — последнее поколение, еще
имеющее эту информацию. Завтра они умрут, а уже наши родители ничего не
знают. Есть такая международная организация по фольклору — КИОФ, членом
которой я являюсь. Первый киофовский фестиваль в Украине — «Слобожанське
літо». Среди его условий — представительство не пяти стран, а пяти континентов:
и Африки, и Америки, и островов. КИОФ зато готов включать нашу аутентику
в международную орбиту.
— Что поездка на острова, что постановка «Царя Эдипа»
требуют больших средств. Ты до сих пор считаешь, что этим должно заниматься
государство?
— Сейчас я уже весьма сомневаюсь в том, что это является
делом Минкульта или Кабмина. «Вапліте», «Вікна» и подобное в 30-ые годы
существовали вне рамок государства. Единственное, что нужно от государства,
— это моральная поддержка. Иными словами, не мешать. В конце концов, появятся
украинские меценаты. Одна фирма, не имеющая к шоу-бизнесу прямого отношения,
предложила мне грандиозный проект «Золотые ворота тысячелетий». На берегу
Днепра уже строят летний театр на две тысячи мест, Золотые ворота в натуральную
величину. Турист или интурист сможет увидеть там за два часа все, что происходило
в Украине, начиная от основания Киева. Язычество, княжеская эпоха, казачество
возродились. На высоте 15 метров будет плавать челн, будет гулять 12-метровый
Время-зверь с подвижной головой...
— Надувной?
— Алюминиевый. Он будет ездить и по Крещатику, рекламируя
акцию. Для меня это приглашение очень дорогое. Ведь речь идет не о 5-летии
фирмы или Дне легкой промышленности. Идея была вывезена из Египта. Оказывается,
там среди пирамид поставили «1000 и одну ночь». Довольно по-дилетантски,
между прочим. Почему бы и нам не иметь свою «1000 и одну ночь» или что-то
получше?
