фото Виктора МАРУЩЕНКО, «День»
Быть может, благодаря этой идеологии из огромной массы театров и студий,
возникших в Украине в конце 80-х и бесследно исчезнувших теперь, театр
Кучинского один из немногих выжил и сохранился. Художнический пафос Кучинского
— это метод. Его не столько занимают вопросы «для чего?» и «для кого?»
делается театр, сколько «как?» и «из чего?» он создается. Метод, техника,
лаборатория, тренинг и еще раз тренинг. Его актеры постоянно занимаются
тренингом (в отличие от тех, кто служит в наших академических театрах).
Они побывали в разных международных театральных центрах, где осваивали
тренинги и философию у современных театральных «гуру».
Владимир Кучинский и его театр никогда не были обделены вниманием. Один
из ранних и лучших спектаклей — «Забавы для Фауста» по мотивам романа Ф.
Достоевского «Преступление и наказание» завоевал немало премий и призов.
На недавнем фестивале, посвященном 850-летию Москвы, он получил гран-при,
а актер Олег Драч, играющий Свидригайлова, — премию за лучшее исполнение
мужской роли.
Как известно, Станиславский отпускал на активную творческую жизнь театра
лет 15—20. Львовский молодежный театр им. Леся Курбаса прошел уже большую
часть этого пути — в этом году ему исполнилось 10 лет.
В то время как Львов становится городом «тусовочным», где каждый существует
в своем лагере, Кучинский остается человеком вне этих лагерей, который
существует в своем конкретном мире.
— Как твой собственный мир совпадает с миром города, с сугубо галицкой
ментальностью?
— Львов действительно очень замкнутая система, — говорит Владимир Кучинский.
— Все всех знают. Особенно люди искусства. Это мне напоминает какой-то
небольшой город из времен греческих городов-государств, то есть здесь,
вроде, народу намного больше, но интеллигенции — так же. Я вращаюсь в определенном
кругу людей, которые для меня и являются Львовом. Существует в нашем городе
Андрей Содомора, я его только трижды видел, или Дашкевич — историк, и я
себя чувствую счастливым, потому что могу на них равняться. Это является
духовной опорой. И соответственно, в театре. Вот пришел к нам Александр
Бонифатиевич Гринько, принес с собой целый мир, живущий среди нас. Я очень
люблю талантливых людей, и как-то судьбой мне даровано жить всегда среди
талантливых людей, и мой мир зависит от них, невзирая на то, знакомы ли
мы.
— Не кажется ли тебе, что над Львовом тяготеет эта роковая фраза Курбаса
о том, что Львов является центром Европы, но никогда в нем не ночевало
искусство? У тебя никогда не возникало желания покинуть Львов?
— Возникало. Я убегал от Львова. Я был окружен людьми- консерваторами,
которым хотелось остановить течение времени. Они жили пафосом «закрытия».
Это было ужасное ощущение, почти физическое. У меня было в жизни несколько
таких ощущений. Впервые в начале
70-х: я вдруг понял, что не дерусь там, где должен бы драться. Это было
страшно. Я не знаю, как этот страх вошел в меня, но он вошел. Только где-то
после
20-ти лет я понял, что появилась надежда, что этот страх выветрится.
Так же относительно Львова: я боялся, я готов был бежать на край света.
Но потому, что я во Львове имею свою среду, те вещи, о которых говорит
Лесь Курбас, они меня не касаются. Я хорошо знаю среду, которая вызывает
у меня отвращение, но это не моя среда, я ее не терплю, я ее презираю.
Мы существуем, как параллельные миры.
«МОЯ ЖИЗНЬ — СПЛОШНАЯ ИНТУИЦИЯ»
Я всегда старался идти навстречу времени. Недаром так много произведений
были впервые поставлены именно в нашем театре. Мне всегда было интересно
Открывать. Это, в конце концов, не имело значения, шел ли когда-то Винниченко,
это все равно было открытием, ибо никто из живущих теперь его не видел.
И когда я почувствовал, что нужно менять энергию раскрытия на энергию самоуглубления,
я сделал этот поворот: к Сковороде, к Лесе Украинке. Это был нормальный
шаг, потому что каждый шаг нужно сделать своевременно.
— Выбор Сковороды для спектакля — это выбор специалиста или интуиция,
которая уходит в детство?
— Я думаю, что люди слишком сильно живут разумом, поверхностными рефлексиями.
Моя жизнь — это сплошная интуиция. Сначала мне даже было как-то неудобно,
что я не могу объяснить, почему я делаю так или иначе, но со временем этот
комплекс от меня отошел, и я понял, что для меня ощущать важнее, чем все
точно просчитывать. И появление Сковороды — это тоже интуиция, это было
фатально. Ведь мы занимались совсем другим театром, открытыми, подвижными
структурами, миром чувств, фантазий, иллюзий. И вдруг кардинальный поворот.
Я так постоянно живу, я так делаю выбор. И когда я честен и делаю то, что
должен делать, то все всегда складывается к лучшему. Я очень дорожу Сковородой.
Это такая глубинная работа и, самое важное, что она долгое время существовала
в развитии.
— А на сегодняшний день она прекратила развитие?
— Нет, но довольно долго работа относительно нас была значительно впереди.
И только через год-два мы стали адекватны этой работе. Мы постигли идеологию
этой вещи. Пришло понимание, что Сковорода — это работа на уровне той,
которую мы видели у Гротовского. То есть адекватно по внутреннему звучанию.
Приятно было видеть, что существуют люди, имеющие подобное действо и работающие
над ним годами (имеется в виду центр Ежи Гротовского).
— Те люди, которые с тобой, имеют такое же глубинное чутье? Или ты им
помогаешь это чутье в себе открыть?
— Это все происходит по-разному. Меня только интересует, насколько этот
человек принадлежит к одержимым людям? Например, Леша Кравчук хоть и работал
в Харькове, а сейчас работает в Донецке, он все равно все время с нами.
Просто он должен пройти какие-то свои пути.
— Многие твои актеры прошли свой путь и вернулись: Олег Драч, Олег Стефан.
Стало быть, о твоем театре можно говорить не как о структуре административной,
а как о духовной. Эти актеры пережили в другом мире свой театральный пик
и вернулись, осознавая, что идут на какие-то потери материальные. Чем это
является для тебя самого?
— Даже то, что я себе позволяю уйти из театра — это моя вера в первичность
единства духовного. Если бы у меня этой веры не было, наверное, мне было
бы трудно. Если люди прошли через уходы и приходы, то они не считают себя
героями, а просто ощущают, что им это нужно.
Вера, духовность — это те источники, из которых питается человеческая
душа. Недаром великие нации выбирали себе прочные религии. Им был нужен
духовный источник. Это основа всего: основа нации, государства, театра.
Пока человек не дойдет до крайней точки отчаяния, он не поймет, что его
назначение жить именно на этой земле. Когда мы все на этой земле будем
растить нормальные человеческие ценности, только тогда здесь начнет что-то
прорастать.
— Так сколько нам осталось до отчаяния?
— У каждого свое мерило. Сейчас, по-моему, неплохое время наступает.
Сейчас начинает появляться надежда. Мы уже меньше сваливаем вину друг на
друга. Мы начали понимать, что мы здесь живем, и нам нужно найти то, с
чего начнется жизнь на этой земле. Пока держат кукиш в кармане одни, вторые,
третьи — ничего не будет. Ибо камень, который держишь за пазухой, попадет
в тебя самого. Пока мы не поймем, что мы сообщество, — ничего не будет.
Это на уровне государства. Но и во всем так же. Театры уже дошли до ручки.
Но, возможно, именно сейчас и наступает момент, когда можно прийти к согласию.
Потому что этот паноптикум дальше продолжаться не может. Когда это искусство
по-настоящему будет нужно каждому театральному человеку, тогда оно будет
нужно обществу.
15 «ИМПОТЕНТОВ» —
НА ЭНЕРГИЮ ПРОСКУРНИ
Львов, например, имеет все шансы превратиться в безнадежную провинцию.
И чем скорее это произойдет, тем лучше. Если это должно произойти, пусть
происходит. Если мы позволяем это делать, то пусть это произойдет. Я не
хочу в этом участвовать, поэтому и подал заявление на увольнение, чтобы
никто в этой творческой разрухе не грозил пальчиком, что у нас еще есть
театр, который можно показать миру. Пусть лучше скажут, что у нас нет этого
театра, этого режиссера или этого актера. Как говорят, что нет Валерия
Бильченко, ибо он за границей, и уже «Пекторали» некому давать на весь
Киев. Выбирают «лучшее из худшего». У нас еще есть достаточно интеллигенции,
которая могла бы это все остановить и подумать о будущем. Ведь кто-то это
должен сделать. Когда я вижу Сергея Проскурню, сидящего в Министерстве
культуры, а вокруг него 15 «импотентов», которые едва языками ворочают
и ничегошеньки не понимают, а только выкачивают энергию из Проскурни, который
еще многое может сделать... Для чего это все?! Я в этом участвовать не
хочу!
— С одной стороны, ты не хочешь участвовать, а с другой — ты вошел в
такой хороший возраст — ты в расцвете творческих сил. В этом тайм-ауте
какая-то нелепость.
— Если я сейчас сохраню театр, когда придут лучшие времена, те люди,
которые придут к власти, опять заставят меня идти на компромисс. Мой сегодняшний
компромисс повлечет за собой компромисс завтрашний. Это закономерность.
И это не зависит от времени. Ибо придет другое время, и тебя будут заставлять
делать новые гадости. Твоя жизнь станет сплошным компромиссом. И выхода
из этого заколдованного круга не будет.
— А люди, которые работают с тобой? Не воспримет ли в какую-то минуту
кто-то из твоей театральной семьи этот шаг как шаг предательства или отречения?
— Мне кажется, что наоборот. Даже если мы разойдемся, мы сойдемся вновь.
То есть с теми, с кем я должен быть. Если бы мне предлагали выгодную постановку,
если бы меня интересовали деньги, слава, если бы существовал какой-то момент
продажи, — тогда, конечно, мы бы разошлись, даже, если бы остались друзьями,
нас уже ничто не связывало бы. Но здесь речь идет о других вещах.
«МНЕ ВАЖНО,
ЧТОБЫ ВЕЩИ БЫЛИ ТАКИМИ, КАКИМИ Я ХОЧУ ИХ УВИДЕТЬ»
— Но ведь такое решение ты принимаешь в разгар работы над материалом
к которому ты шел все свои десять лет...
— Сейчас вообще в нашем театре очень хороший репертуар: Сковорода, Чехов,
Достоевский, Леся, Игорь-Богдан Антонич... Об этом можно было только мечтать,
это уже напоминает хороший театр, храм... Мне это приятно осознавать. И
было бы хорошо, если бы все так и шло дальше. В этом плане мне легко отказаться
от должности художественного руководителя или директора. Потому что стены
уже построены, и важно только быть собой среди них. Ведь дело не в определенной
работе, а в том, чтобы эту работу довести до определенного качества. Мы
планируем возобновить «Закон» Винниченко, «Снег во Флоренции» Лины Костенко...
Мне важно, чтобы эти вещи были такими, какими я хочу их увидеть. То есть
я готов над ними работать до тех пор, пока не получу выношенного в мечтах
спектакля.
— Сейчас ты вернулся к «Марусе Чурай», ничего в ней не меняя?
— Она сделана по законам «музыкальной шкатулки», и в ней не было необходимости
ничего менять.
— Абсурдность ситуации в том, что есть зритель, который шел за тобой
десять лет, рос вместе с твоим театром, а ты вдруг его поворачиваешь назад,
словно говоря, что будущего нет, все хорошее осталось в прошлом.
— Это действительно ставит вопрос о будущем. Например, на «Золотом Льве»
Олег Липцын показал свою старую работу. Бильченко не работает, его ребята
что-то пробуют, но это все, чем они владели когда-то. Мы не имеем теперь
нового качества в театре, мы действительно не знаем, что ожидает театр
в будущем.
— Но из этого возникает мысль, что мы народ, не имеющий будущего?
— И на этот вопрос нет ответа. Каждый должен себе ответить на него,
и все вместе мы должны это понять.
Я верю в эту землю, и в этом я непоправимый оптимист. Ясно, что все
зависит от того, когда народ осознает себя на этой земле, в этой культуре,
начнет ухаживать за своими деревьями.
— А не чувствуешь ли ты себя с такими оптимистическими прогнозами в
нашем городе Дон Кихотом?
— В «Зеркале» Тарковского есть за кадром прекрасные строки Арсения Тарковского
«Живите в доме — и будет дом».
— Как ты входил в этот «дом» маленьким человеком?
— В детстве я был личностью самодостаточной. К тому же, на людей мне
всегда везло. Например, учительница, которая пришла к нам в четвертом классе.
И сразу мальчишкой я понял, что она играет в моей жизни выдающуюся роль.
Так я познакомился с заньковчанами Богданом Козаком, Ларисой Кадыровой.
Я увидел их на сцене и сопляком пошел с ними знакомиться, ибо знал, что
это мне нужно. Но потерять всех можно очень быстро. Только когда ты остаешься
самим собой, тогда ты интересен людям. И тогда каждое мгновение вашего
общения растет в геометрической прогрессии. Достаточно, чтобы был один
человек, который является для тебя камертоном, а ты камертоном являешься
для него, это даст тебе силу роста. Я сотни раз мечтал о мгновении, когда
смогу существовать с Анатолием Васильевым, воспринимая его как свое зеркало,
тогда я смогу осуществить невозможное.
— Можешь ли ты так почувствовать каждого актера в своем театре?
— Я хотел бы, чтобы так
было.
— Какая проблема твоего внутреннего «я» для тебя самая важная?
— Самая большая моя проблема личная. Конечно, проблема театра тоже для
меня важна. Когда принесли в наш театр поэзию Василия Стуса, я взялся за
эту работу, потому что произошло, как у самого Стуса, когда его личное
переплелось с социальным. Как он сказал, «біль мене шліфує».
— Волнует ли тебя отображение твоего внутреннего «я» в социуме?
— Нет. Меня скорее волнует, чтобы не проникаться социумом. Меня лишь
интересует театр как профессионала. Ибо из-за этих пустяков трудно создать
нормальное напряжение, необходимое для создания спектакля.
— Ты не можешь себя поставить в нормальные рамки, в которых существует
большинство театров, то есть дается определенное измерение времени, за
которое должен быть поставлен спектакль?
— Это можно сделать, но это неинтересно! Это делается просто. Ты берешь
материал, распределяешь роли, рисуешь мизансцены. И все сработает. Но это
другая работа. Это не та работа, которой мы занимаемся в «Каменном властелине»
Леси Украинки, которая требует внутреннего изменения людей.
— Итак вернемся к проблеме актера. Ты занимаешься проблемой исследования
человека?
— Человек интересует меня в первую очередь. Человек может быть даже
не занят в спектакле, а расти. Сколько раз я наблюдал за Ромком Гринько,
который, вроде, долгий период времени ничего не делает в театре, но сколько
вещей соотносится с ним, и я просто счастлив, что он есть. Чтобы он ни
делал: поет ли, зовет ли всех на репетицию, моет ли раковину — он живет
театром. Теперь мы существуем как сообщество людей, которые прожив определенное
время вместе, доверяют друг другу. Постепенно от поисковой студии мы переходим
к репертуарному театру. И меня это больше устраивает. Ибо перед нами всеми
стоят одинаковые задачи. Просто счастье, что в этом театре живет бацилла
студийного театра. Им не нужно говорить, они всегда готовы. Они многое
видели, видели, как кружится голова от амбиций. И это уже их выбор: сниматься
ли в кино за 1000 долларов, или остаться в театре.
— Ты десять лет посвятил этому театру, собрал вокруг себя людей, которые
в тебя поверили. Собственно, они являются твоими детьми. А ты понимал тогда,
что делаешь выбор своей жизни? И в конечном счете, этим выбором отказываешься
от личной жизни?
— Я всю жизнь имел, если так можно сказать, «комплекс Сковороды». Я
не знаю, каким образом это произошло, но я очень рано осознал, что моя
жизнь не будет связана с семьей, то есть у меня были мысли, что я должен
иметь семью, детей, но этот естественный инстинкт мучил меня, я этого боялся,
я знал, что буду вечным студентом. С детства думал, что должен заканчивать
один институт и поступать в другой. Я все время влюблялся, но при этом
я знал, что печать Сковороды на мне скажется. Это шло всегда рядом со мной.
Я был к этому готов. Другое дело, что в 25—30 лет это было очень трудно.
А теперь это нормальная реальность, которая меня устраивает.
Большую часть своей жизни я жил в театре и только сейчас имею квартиру.
Старался, чтобы в ней было уютно. Но это абсолютно на меня не влияет. Мог
бы и дальше жить в театре, потому что большую часть времени провожу в нем.
Просто иногда возникает желание «залечь на дно». Изменился мир, и нужно
научиться в нем жить. В этом мире не нужен театр, театр — это роскошь для
немногих. Заниматься профессиональным театром в данном социуме — это такая
своеобразная «блажь», это нужно понять, и ничего ни от кого не ждать. К
быту теперь нужно относиться так же профессионально, чтобы он занимал столько
времени, сколько заслуживает. Я люблю готовить, ибо это своего рода связь
с людьми, которые это будут есть, да и для себя готовить интересно, потому
что это тоже как общение с другим человеком. А если я научусь общаться
с собой, я научусь общаться со всеми.
