Она умна, талантлива, красива и обаятельна. Но более всего
восхищает в ней одно качество, редко встречающееся в людях, живущих на
просторах бывшего Советского Союза — способность множество раз в жизни
начинать с нуля. И становится в каждом новом деле, если не самой лучшей,
то одной из лучших.
...Коренная киевлянка, она живет на Подоле в той же квартире,
где родилась, где жили ее деды и прадеды. «Идя улицами Подола, я каждый
раз бреду лабиринтами воспоминаний: своих и чужих» — эта тема возникает
в ее творчестве постоянно.
Детство Юли, которое она помнит до мельчайших деталей,
до запахов, до полутонов цвета и света, было исполнено огромной родительской
любви. Она никогда не оставалась одна: две сестры-близняшки Юля и Таня
все и всегда делали и делили поровну — еще один мотив, пронизывающий ее
работы. «Наше райское советское уличное детство! Улица немытых окон, убогих
витрин, тошнотворных запахов сбежавшего молока и вареного лука, пыль, пыль
на белых салфетках «ришелье», мраморных слониках и тусклых листьях фикуса»
— это из ее сценария. И тут же: «...мандарин, обернутый чудной папиросной
бумагой и «микадо» — треугольнички пропитанных шоколадом вафель».
«ПРЕОДОЛЕНИЕ СРЕДЫ»
Я знаю, что все мы родом из детства, но Лазаревская — как-то
особенно. Ее память неисчерпаема и животворна, она щедро делится ею со
зрителем в своем творчестве, но не менторски-повествовательно, а скорее
спонтанно-ассоциативно, вовлекая его в круг своих переживаний, воспоминаний.
В пять лет Юля пошла в музыкальную школу, а в шесть — в
общеобразовательную. В шестнадцать уже поступила в консерваторию и сама
начала учить детишек музыке. Затем долгие годы работала музыкальным оформителем
на лучшей в те времена в Союзе студии — Киевской киностудии научно-популярных
фильмов. Она стала единственным в стране представителем этой профессии,
принятым в Союз кинематографистов СССР. Параллельно увлеклась лепкой из
глины: «Мои пальцы проникают в мягкое серое пространство. Впадины и выпуклости
— вслед за пальцами. Ритмичное движение как будто встряхивает, воспламеняет
мою реликтовую память. Я вижу то, что видели финнийцы и скифы...». Она
долгое время не переставала удивляться, как быстро раскупаются ее работы,
испытывая при этом колоссальную благодарность тем, кто покупал — за то,
что им — нравится. Она стала сценаристом, потом режиссером. У нее получалось
все, но ничего не давалось легко. Она называла эти переломные моменты «преодолением
среды». Именно это сопротивление и подстегивало ее, придавало энергии и
силы. И рано или поздно «среда преодолевалась». И приходил успех.
В ее сценарии к фильму «Меандр» есть такие строки: «Мы
— близнецы. У нас всего в два раза больше — глаз, ушей, ощущений. Мы всегда
вместе, все, увиденное нами, удваивается. Разве вещи существуют без отражения?».
Мне кажется, ключ к пониманию ее самой и всего ее творчества — в этих строках,
ее последний проект порожден тоской по общению с сестрой — талантливым
композитором, работающей в другой стране. Этой тоски и этой неразрывной
связи нам, не имеющим своего зеркального отражения, не понять никогда...
— Я была в этом фильме предельно честна — он очень интимный,
сложенный из кусочков, зерен, молекул, из которых вся я сегодня и состою,
если что-то добавилось, то это жир, которым я обросла в процессе жизни...
Присутствие в моей жизни сестры-близнеца — это огромное счастье, подарок
судьбы.
Внутренне наша связь ощущается, как более близкая, чем
даже с матерью или с любимым человеком, хотя практически это не так.
— Это хоть в какой-то степени компенсируется общением с
другими людьми — коллегами, друзьями, вашим интересом к ним, их интересом
к вам?
— К сожалению, нет. Мне кажется, самое болезненное из всех
явлений, которые мы сейчас переживаем, — это отсутствие интереса к людям.
Я вижу — люди теряют интерес друг к другу. Причин тому множество. Но вспомните
120-рублевую советскую интеллигенцию, у которой было очень сильное тяготение
друг к другу, был голод на контакты. Я думаю, что влиять или противостоять
власти может только интеллигенция, которая объединена. Диссиденты были
объединены — они повлияли на наше с вами сознание. А сейчас я вижу только
жуткую разобщенность.
— Может быть, это происходит от всеобщей растерянности:
люди не знают, что делать, как жить и куда идти...
— Я думаю — еще знают. Потому что, когда людям очень плохо,
они сбиваются в кучу. Если же говорить о тех представителях интеллигенции,
которые попадают в парламент, то они, к сожалению, очень быстро там ассимилируются.
Даже если изначально в них и присутствовали какие-то глобальные, чистые
порывы переделать мир... Люди, в принципе, выдерживают любые испытания,
за исключением двух — деньгами и властью. Я не знаю ни одного человека,
который бы не изменился, получив либо то, либо другое. Я, например, никогда
не получу власть, потому что я этого просто не хочу. Мои желания, вследствие
моей герметичности, как бы не выходят за пределы того художественного пространства,
которое я сама себе нарисовала.
— То есть они существуют только в творчестве? А что, все
остальное уже сложилось?
— У меня уже нет выбора. Мне хочется осуществить то, что
я задумала, — в творчестве.
«БЕДНЫЙ ХУДОЖНИК НЕ МОЖЕТ НИЧЕГО СОЗДАТЬ»
— Если уж вы упомянули о своей герметичности, то для чего
вы закрыты?
— Для слишком больших желаний.
— То есть вы не хотите ни власти, ни денег. Неужели вам
деньги не нужны?
— Деньги... Я вам больше скажу. Перед последней выставкой
была продана одна моя работа. Любая нормальная женщина пошла бы и купила
себе платье или туфли. А я сразу же заказала рамы. Хотя не могу сказать,
что в моем гардеробе уже все есть и мне прямо-таки ничего не надо. Но если
приходится выбирать между платьем и рамами — тогда, конечно, рамы. Потому
что это только так кажется, что художник может сидеть в своей мастерской,
которая обычно многим представляется этакой клоакой, переполненной бутылками
и крысами, не дай Бог, быть голодным и создавать там на пустом месте шедевры.
Все стоит денег. Сейчас это значительно явственнее проступило в нашем социуме.
Бедный художник не может ничего создавать. Ему просто не на чем и нечем
это делать. Можно, конечно, строить замки из песка и на песке, но дождь
пройдет и все смоет. А потом, я думаю, что, как ни парадоксально, но эту
ужасную поговорку о том, что художник должен быть голодным, придумали сами
художники, те, которые завидовали «сытым». То есть как бы на сытое брюхо
уже ничего не создашь. Хотя при советской власти художники в целом действительно
были гораздо более сытыми. Одни были этой властью прикормлены, а маргиналы
имели возможность сидеть в своих дворницких, бойлерных, получать там зарплату
и спокойно творить. Сейчас это все нереальные вещи. И уже нет таких художников,
которые (опять же таки вследствие перемен в нашем обществе) захотят сидеть
в бойлерных. Все художники хотят сидеть в галереях и продаваться.
— А такое понятие как «бескорыстное служение искусству»
напрочь исчезло?
— Я таких людей не знаю. А что касается представителей
власти, то они настолько заняты собой: своими проблемами, разборками, финансами,
креслами, речами, — что художника просто не замечают. Художник для всего
этого слоя — как грязь на ботинках. Стряхнут и пойдут дальше. И желательно,
чтобы кто-то это сделал за них.
— Возможно ли теоретически существование такой власти,
которая бы и замечала художника, и ему при этом не надо было бы ей служить?
— Думаю, что такой власти в мире не было, нет и никогда
быть не может. Художник либо должен стать рабом этой власти (помните, как
Эрнст Неизвестный сказал, что он по нутру своему имперский художник — он
сознательно нашел в себе это качество), либо, если не можешь приспособиться
к власти и ситуации, плати невостребованностью. А потом, ведь за то, что
тебе платят, нужно платить втройне. А мне хочется верить, что художник
— такой же равноправный член общества, как и все остальные. Ему точно так
же необходим кусок хлеба и он точно так же обязан сам его заработать. Сейчас
в искусстве господствует принцип «сделанности», то есть ремесла и высокого
технологизма, что придает «продукту», произведенному художником, «качество».
Качество, характеризующее товар вообще. Современный художник отчаянно и
судорожно пытается вписаться в загроможденное пространство искусства (оно
же — рынка). И, естественно, в этом процессе втискивания и протаскивания
неизбежен момент деструкции. И эти моменты перестают быть случайными, к
сожалению.
«ВООБРАЗИТЕ ЭТОТ ГРЯДУЩИЙ ОГРАБЛЕННЫЙ МИР»
— Но считается, что новое невозможно создать, не сломив
старое...
— А я противник всяческой деструкции. Все, что связано
с разрушением, никогда не будет моим. Вся культура состоит из напластований,
и все, что я делаю, связано с воссозданием каких-то, может быть, даже не
называемых моментов, каких-то крупиц памяти моей или не моей — реликтовой
памяти. Это ни в коем случае не реставрация чего-то. Просто какие-то вещи
ты извлекаешь из своего сознания, какие-то — из общего культурного потока,
который неизбежно через тебя проходит. Вот Подол, где я родилась и живу.
Я извлекаю из него что-то не называемое, но это названо в моих работах.
А кто-то видит лишь старые дома и грязную подворотню. Все, что называется
сегодня авангардом или постмодернизмом, на самом деле тащится далеко позади
и целиком строится на деструктивном начале. Но, может быть, весь мир таков.
Может быть, он настолько разломан, что современный художник, пытаясь быть
его отражением, вынужден воссоздавать его именно таким образом. Я считаю,
что стиль конца ХХ века — это компиляция. Мы привыкли употреблять это слово
в значении: составлять новое из уже произведенного. Но мы забыли о его
благородном латинском происхождении compilatio — буквально — ограбление.
Здесь пространство жизни смыкается с пространством искусства, потому что
грабят везде и всюду: в политике, в экономике, в экологии и в искусстве,
наконец. А ограбленные, в свою очередь, грабят других, и этот процесс бесконечен.
Вообразите этот грядущий, ограбленный мир. Как грустно. Может быть, поэтому
я так ностальгически отношусь к прошлому, оно носит чрезвычайную ценность
первозданности. Там что-то есть настоящее, там можно подышать, не чувствуя
себя при этом вором. У художника есть право выбора: профанация, спекуляция,
ограбление кого-то или чего-то или то, что в нем самом уже есть. Пускай
он будет сколь угодно маленький, но все равно пусть он делает то, что —
его. Это моя позиция — определенная степень сопротивления тому хаосу, который
наступает со всех сторон.
— Этот хаос наступает на всех. Но творческим людям больнее,
они острее чувствуют?
— Да, творческий человек может погибнуть, раствориться,
аннигилировать. Просто исчезнуть. Но человеку, у которого нет вообще выхода
в творчество, — труднее. Художник способен пережить и вынести гораздо больше.
Нехудожнику некуда спрятаться. Он просто остается один на один с реалиями
сегодняшнего дня...
