— Возможна ли в современном европейском обществе, которое вам хорошо знакомо и в котором вы живете, ситуация, изображенная в вашей пьесе «Любовные письма к Сталину»? Не обязательно на уровне государства, а в целом — на уровне отношений между людьми.
— Один из рисков заключается в том, что человек, оглядываясь в прошлое, думает, какая плохая тогда была ситуация и какое счастье, что мы сейчас живем при других обстоятельствах. Но намного умнее, мудрее и эффективнее, оглядываясь так вот назад, думать о том, каким образом и в какой степени это может повториться в будущем. Конечно, и ситуация, в которой жил Булгаков, и ситуация, которая показана в пьесе, — это экстремальная ситуация. Но в известной степени все мы переживаем подобные ситуации. Очень опасно только сочувствовать жертве и смотреть на этого монстра как на что-то удаленное от нас. Любой из нас может быть и Булгаковым, и Сталиным. Сначала во время работы над пьесой главной была тема «Художник и власть», но теперь для меня главный вопрос, который мы ставим сами перед собой, — кто за меня пишет мои слова. Вначале Булгаков пишет Сталину письма, но в определенный момент Сталин начинает диктовать ему. В какой-то момент Булгаков решает оставить литературу, чтобы писать для одного читателя. Он в известной степени начинает писать, вроде бы, на заказ Сталина, становится «писателем Сталина». И он так же каждый день ставит перед собой вопрос: кто пишет мои слова? Существуют новые формы тоталитаризма, когда ты утрачиваешь, теряешь свои слова, свою идентичность. Сегодня художник точно так же может посвятить себя рынку.
— Была ли в литературе Испании схожая ситуация? Можно ли эту ситуацию спроектировать на определенные личности в испанской культуре?
— Конечно, если взять историю Испании на протяжении веков, то в ней было много черных страниц, когда интеллектуалы были на пределе. Например, во время инквизиции очень многие величайшие писатели были казнены, вынуждены были молчать или завуалировать свои мысли. Если говорить о временах гражданской войны, то жертвой стал Гарсия Лорка, некоторые писатели были вынуждены эмигрировать, а некоторые оказались во внутреннем изгнании. Но, несмотря на все параллели, которые можно выстроить, нужно также видеть разницу. Если говорить об этой паре — Сталин и Булгаков — и о советском обществе, то речь идет об обществе, отождествленном с лидером, в этом случае — со Сталиным. Отдаление от Сталина означает, что человек становится как бы прокаженным, он выпадает из общества. Поэтому этот опыт, не только Булгакова, но и многих других писателей Советского Союза, — экстремальный. И когда в спектакле жена спрашивает Булгакова: «Почему он не прикажет тебя убить?» — имея в виду Сталина, ответ простой: потому что эти писатели уже были изъяты из литературного обращения, общественной жизни — фактически они уже были убиты.
— Если говорить о современной европейской ситуации, насколько тесно взаимодействуют власть и художники? Возможно ли возвращение в прошлое? Есть ли зависимость одной «партии» от другой?
— Во все времена существовала группа художников, ищущих поддержки власти, потому что это дает им определенные возможности. С другой стороны, власть, которая во все времена презирает культуру и не любит ее, пытается приблизиться к ней, чтобы поднять свой авторитет. Бесспорно, художник не может отмежеваться, так сказать, от политической обязанности. Но эта политическая обязанность не должна быть связана с какой-то конкретной политической партией. Потому что художник в действительности должен избегать упрощения, примитивизации, должен иметь возможность и уметь выразить всю сложность ситуации, которую политики пытаются упрощать. Собственно, художник, прежде всего, должен не просто говорить о свободе, а должен защищать ее каждый день собственным примером, что уже само по себе является политическим действием. Конечно, это очень трудно осуществлять. Но художнику так же трудно защищать собственную точку зрения, собственную позицию, если, скажем, рынок требует чего-то другого. В этом смысле рынок тоже играет авторитарную роль.
— Не ставили ли вы себя на место Булгакова? Каким, по-вашему, мог бы быть выход из этой ситуации для писателя?
— В пьесе, прежде всего, речь идет о воображении Булгакова, а не о том, что в действительности с ним происходило. Это не документальное, не историософское, а художественное произведение. По-моему, Булгаков допустил трагическую ошибку. Эту ошибку он допускает с самого начала, когда решает писать свое первое письмо. Таким образом, он отходит от своего естественного собеседника, которым является общество, и определенным образом будет переориентироваться на одного читателя, который олицетворяет власть. По-моему, Булгаковым руководил наивный художественный нарциссизм. В известной степени он считает, что если найдет нужные слова, то изменит мир и власть. То есть он в какой-то степени верит во власть, в возможность ее изменения. И на что-то надеется в этом смысле. Нечто подобное можно проследить в творчестве Кафки. А практически от власти никогда и ничего нельзя ожидать. Булгаков — благороден до самого конца. Но все же он должен был посвятить себя своей собственной литературе. Это была бы его аутентичная форма сопротивления. Даже если бы у него не было ни единого читателя, произведения, которые он бы написал, однажды себя бы обнаружили, прорвались бы к будущему читателю. Поэтому, когда он писал свое первое письмо, он допустил роковую ошибку.
— А у вас есть такие пьесы, которые ни разу не ставились?
— У меня 23 полнометражных пьесы и около 26 одноактных. Из 23 полномасштабных пьес никогда не ставилась самая первая. Некоторые имели буквально одну-две постановки. Если говорить о «Любовных письмах к Сталину», то этой пьесе повезло больше. В 1999 году она впервые была поставлена в Испании, и сегодня это уже пятнадцатая страна, где она идет.
— А киевским спектаклям было присуще что-то такое, чего не было во всех других постановках?
— Я всегда говорю, что текст знает такие вещи, которых не знает автор. Каждая новая постановка непременно вызывает новые ощущения, даже неожиданные. В этом смысле я очень доволен постановкой Станислава Моисеева. Это абсолютно искренне. Практически это интеллектуальный текст: три персонажа, борющиеся за мозг друг друга между собой, проникающие в разум. В спектакле происходит постоянное взаимопроникновение. Но Станиславу и его актерам удалось повлиять не только на мозг зрителя, на его сознание, но и найти некоторое сценическое движение, создать много образов, немало из которых были для меня поражающими, неожиданными. Главное назначение этих находок — не развлечь зрителя. Они совпали с мыслью пьесы. Станиславу удалось показать, как два персонажа — Сталин и Булгаков — борются за разум, сердце и сознание Булгакова. И за душу. Я очень доволен актерами обоих составов. В испанской театральной системе нет такой практики, чтобы было два состава актеров. И вот если бы мне сказали, что я должен выбрать между одним и другим, то мне было бы трудно это сделать, потому что я действительно поражен.
