Бывший министр культуры России Михаил Швыдкой, ныне руководитель Федерального агентства по культуре и кинематографии, своим присутствием на телеэкране заявил о новом качестве чиновника — публичности. Телепроект «Культурная революция», а затем и песенные передачи стали знаковыми программами российского ТВ. Одну из последних Михаилу Швыдкому предложил сделать украинский продюсер российского телеканала СТС Александр Роднянский. Так наш зритель узнал Швыдкого лишь в третьем телеопыте — песенном ток-шоу «Жизнь прекрасна» на канале «1+1». Легкая и очень щемящая программа о любимых композициях, о песнях-вехах определенных эпох и отдельно взятых судьбах очень непохожа на образчики отечественного музыкального эфира. Возможно, для украинского зрителя не столь вызывающе выглядит на экране фигура российского государственного деятеля в качестве ведущего. Тем больше поводов поразмышлять над законами публичности.
— Михаил Ефимович, скажите, как согласуются такие вещи: государственный человек, чиновник и шоумен?
— Все очень просто. Дело в том, что когда я второй раз пришел в министерство, второй — потому как первый раз я пришел в 1993 году в качестве замминистра — я понял, что в министерстве существует много проблем, несогласованностей. И оно, в принципе, занимало тогда не слишком внятную роль в обществе. Когда объясняли, что такое Министерство культуры, всегда рассказывали классический анекдот про прачечную: «Алло, это прачечная? — (...), нет, это Министерство культуры». Поэтому у нас возникла такая ситуация: великие достижения российской культуры, советской культуры, существовали отдельно, а Министерство культуры — отдельно, как прачечная.
— Что-то отмывало?
— Оно было другим. И у меня была задача сделать его общественно значительным, известным, понятным и ясным народу. Тогда я решил, что буду делать «Культурную революцию». На телевидение я пришел давно — в 1968 году. Написал телевизионную пьесу, которая шла по четвертому образовательному каналу. Это была пьеса о Корнеле и Расине, конфликте между ними. Провал пьесы стареющего Корнеля, попытка натравить его на молодого Расина. И вот когда во время съемки спектакля одна актриса, красивая актриса, замечательная актриса, сказала про наш текст одно слово, начинающееся на букву «х», причем, как я понял, она имела в виду не только наш текст, но и творчество великих, я понял, что больше пьес писать не надо.
Потом я вернулся на телевидение в середине 1970-х, и с тех пор никогда не прерывал своих отношений с ним. Вел программу «Театральная афиша». Для телевидения я много писал, снимал телефильмы… Был, например, неплохой двухчасовой фильм про Питера Штайна и Питера Брука. То есть определенный опыт у меня был, и в то же время я понимал, что нужно сделать что-то такое, чтобы «зажечь» Министерство культуры.
— А телевидение — самое массовое и самое общедоступное из средств информации и формирования народного сознания...
— Только при этом все же надо понимать, что ты там делаешь и надо, конечно, знать технологии. Честно говоря, начиная с «Культурной революции», я и начал заниматься шоуменством. До того на телевидении я был и автором, и рассказчиком, и ведущим в кадре. Но когда я сейчас смотрю на опыт прошлого, у меня это вызывает оторопь. Я снимал какие-то работы, которые потом озвучивал за кадром…
— Вам это кажется умничаньем?
— Нет, абсолютно архаичным. Мой опыт, как режиссера, подсказывает простую вещь: телевизор смотрят, а не слушают. 80 % телезрителей даже не задумываются, что им рассказывают по телевизору. Они воспринимают зрительный ряд — картинки, и эмоциональный ряд. Чтобы привлечь зрителей, нужно сделать что-то очень эмоционально заразительное. Потому что на телевидении умничанье бессмысленно.
— Во всяком случае оно интересно очень узкой аудитории.
— Безусловно. Поэтому я понял, что нужно сделать такой шаг как министру. И это было очень сложно. Ведь министр — чиновник. Бывший премьер-министр России Михаил Михайлович Касьянов сам недавно признался, что относился к этому очень напряженно.
— Не принимал «Культурную революцию»?
— Эта программа раздражала всех, она вызывала всеобщую культурную революцию. Депутаты писали письма президенту о моей отставке. Когда я сделал программу «Русский фашизм страшнее немецкого», 52 депутата парламента выступили за мою отставку на парламентских слушаниях. И это, как ни странно, сделало Министерство культуры более известным, более популярным. Я считаю, что добился той цели, которую перед собой ставил. Потом я понял одну простую вещь: у «Культурной революции» очень узкая аудитория, но она постоянная. Она очень интеллигентная.
— Если только туда Жириновского не приглашают.
— Даже если приглашают Жириновского. Сама проблематика… В «Культурной революции» я не высказывался на злобу дня. Например, «монетизация льгот» — не тема для «Культурной революции». А вот грубое отношение к пожилым людям — тема. Потому что это проблема культуры общества — отношение к пожилым людям или отношение к детям. И в этом смысле она рассчитана на определенный круг людей, способных абстрагироваться от текущих проблем, поразмышлять.
В какой-то момент я понял, что мне не хватает совершенно другой аудитории, другого подхода. И тогда мы придумали программу, которая называлась «Песни XX века». Я всегда приношу благодарность руководству канала «Россия», потому что передача была рискованной.
— Почему рискованный? Ведь песенная культура всегда востребована.
— Канальный продюсер второго канала, как, впрочем, и других каналов, всегда предлагает нам чистый жанр — либо это концерт, либо это ток- шоу. А вот музыкальное ток- шоу — это «не покатит». У традиционного концерта аудитория всегда больше. А у музыкального ток-шоу она несколько другая. Но, тем не менее, на канале «Россия» были хорошие рейтинги. Но как-то у нас не срослось. Я понял, что мне нужно делать другую программу — более неформальную, менее официальную. Нужно снять сюртук с бабочкой и сделать живую, домашнюю, человеческую передачу. С атмосферой доброжелательности, легкости, веселой игры, непринужденных отношений. И я думаю, что здесь мы попали, что называется, в правильную интонацию, в правильное пространство. Оно небольшое, там нет зала на тысячу мест. Хотя, есть место для танца и пляски. Это камерное пространство — оно более точно. Но если рассказывать, зачем я это делаю, то…
— Если можно, объяснить...
— Важно понять одну вещь — культура всеобъемлющая, она не исчерпывается только музыкой Чайковского или Шостаковича, она не исчерпывается только стихами Леси Украинки или Ахматовой. Культура, в которой мы живем, — это, к сожалению или к счастью, массовый продукт. Даже те люди, которые никогда не смотрят телевизор (или, во всяком случае, так говорят), возмущаются: «Как можно петь «Мой мармеладный…»?! Значит, они это слышат, запоминают. Это витает в воздухе, мы живем в этой атмосфере. И о ней тоже надо говорить. Кроме того, песня — это концентрат человеческого опыта определенного времени. Это сгусток эмоций, страстей определенного периода жизни, истории. В них сосредотачивается то, что доступно самому наибольшему числу людей — грамотных и неграмотных, образованных и необразованных. И поэтому относиться к песне высокомерно — глупо. Наоборот, нужно рассказать, что за этим стоит, какое содержание. Поэтому я решил выбрать эту программу, чтобы через рассказ о песне рассказать о времени, истории.
— Какие песни ХХ века осели в вашем личном архиве?
— Я — ребенок послевоенный, поэтому все военные, довоенные и послевоенные песни. Та же «Катюша», «Темная ночь». Это с одной стороны. С другой — это все песни, которые меня сформировали, — песни Матусовского, Дунаевского. Естественно, что мы смотрели тогда и американские музыкальны фильмы. «Серенада Солнечной долины» — вечное, вечное кино. И эта музыка повлияла на меня. А потом, конечно же, — французский шансон, Ив Монтан. А сейчас, когда я делаю программу, то понимаю, что для нашего народа важны свои кумиры. Люди знают западную музыку, слушают западную эстраду, но по-прежнему в цене старые, советские песни, русские, украинские.
— Правда, что в период с 60- х до середины 80-х годов мужчинам на нашей эстраде запрещалось петь «нежными голосами» и в моде был…
— «Мужественный стиль»? Ну, видите ли, вообще было такое понятие, как «Гражданский» и «Великий». И поэтому таких певцов, как Валерия Ободзинского, даже Леонида Утесова обвиняли в том же, в чем обвиняли драматургов Розова или Арбузова. В том, что они недостаточно важны в педагогических магистралях тем развития советской жизни. Это аукнулось и в начале 80-х, когда в 1982 году запретили шестьдесят названий западных и около тридцати названий групп советских.
— Вы имеете в виду русский рок?
— Да, да.
— У вас остается время на серьезные вещи? В вашей приемной лежат «Киноведческие записки» и приятно представить, что в такой журнал заглядывает человек, решающий судьбу российского кино...
— Я читаю очень много, читаю всегда, когда у меня есть время, но, например, написать что-то серьезное сегодня я практически не в состоянии. Иногда я пишу коротенькие заметки на три-четыре страницы. Иногда — статьи, причем «от руки».
— Не любите компьютер?
— Не люблю. У меня возникает ощущение, что за тебя пишет кто-то, а не ты сам. Я умею, естественно, работать за компьютером, но я пишу сначала от руки — в этом есть биология какая-то.
— Объясните, пожалуйста, каким образом теперь функционирует Минкульт России и почему, например, кинематограф отошел в ведение Федерального агентства? Что это вообще за департамент?
— У нас произошла административная реформа. Министерство Культуры и массовой коммуникации — это правоустанавливающая организация, а мы — государственные игроки на поле услуг. Все бюджеты на культуру находятся у нас и практически все работают.
— То есть вы работаете как исполнители?
— Ну, в известной степени. Министерство не имеет права приказывать нам, что делать, и диктовать свои вкусы — снимать это кино или то, давать деньги на этот проект или другой. Мы делаем все сами — на свой страх и риск.
— То есть Федеральному агентству отведена своего рода креативная часть в культуре России?
— Можно сказать и так. У нас весь креатив, а Минкульт занимается только промоушеном. В любом случае, мы определяем, например, какое кино снимать.
— В Украине жаркие споры: чему же отдавать приоритет, на что тратить государственные деньги — на авторское кино или массовое...
— Я считаю, что все должно быть соразмерно. Мы стараемся 80 % тратить на востребованное, и 20 % — на остальное. Хотя мы себе в заслугу ставим то, что начали делать кино типа «Ночной дозор», «Водитель для Веры» — индустриальное, как мы его называем. То есть мы рассматриваем кино как кинопроизводство.
— Из нашего разговора я сделала вывод, что крайне желательно иметь в чиновниках по культуре человека гармоничного — в котором серьезность уживалась бы с игривостью, ответственность с публичностью...
— Люди, которые созидают, — улыбчивые и делают свое дело с удовольствием. И если кто-то думает, что мрачность — признак государственной озабоченности, то это большая ошибка. Если министр культуры, как высокопоставленный чиновник, может с людьми петь, смеяться, танцевать и говорить, что не все так плохо, как кажется, то это совсем не дурное дело, а даже полезное. Поэтому я это рассматриваю как своеобразную миссию.
