Часто создается впечатление, что столичные телевизионные каналы работают по принципу «чужие здесь не ходят», из-за чего вне поля зрения зрителя остаются интересные и важные процессы, которые происходят в регионах. То, что на «околицах» есть высокопрофессиональные журналисты, — несомненно. В частности, «День» уже рассказывал о тернопольской журналистке Светлане Шведе и черновчанке Лесе Воронюк. Сегодня наш собеседник — Остап Дроздов — автор и ведущий популярной во Львове политической программы «Прямым текстом» (телеканал ЗИК), которому удается то, что не всегда удается «мастодонтам» общественно-политического эфира — выводить идеологических антагонистов на конструктивный разговор.
— Мы много говорим о том, что Украина сама себя не знает. В большой степени из-за того, что украинское информационное пространство разорванное и фрагментируемое. Как сформировать единое информационное пространство в стране? Какая роль в этом журналистов?
— Все очень просто. Если журналисты будут ставить перед собой немного высшие цели, чем просто отображать и пересказывать, то сами сформируют информационное пространство. Пока еще украинское информационное пространство — это продукт не журналистов, а какой-то высокой политики (очень часто — вне пределов Украины), и украинские журналисты просто вмонтированы в пространство, которое они сами не создавали. Собственно, задание самим моделировать информационное пространство в своей стране я расцениваю как недосягаемое пожелание, которое, к величайшему сожалению, не может быть реализовано. Современный журналист вписывается в два основных ключевых понятия: 1) это наемный работник на частном предприятии; 2) на профессиональном уровне это есть ретранслятор чужих смыслов.
— Какое у тебя образование?
— Хорошее. Я окончил факультет журналистики Львовского университета им. Ивана Франко и, в отличие от многих журналистов, работаю по специальности.
— Когда понял, что хочешь стать именно журналистом?
— Какого-то конкретного воспоминания нет, но атмосферу могу передать. С тех пор, как учился в школе (я вырос не во Львове, а в райцентре, что в сорока километрах от Львова), почему-то всегда становился объектом каких-то историй и конфликтов на почве несправедливости. Я был свято убежден (говорю это в прошедшем времени), что журналистика — та профессия, которая может изменять мир. В этом я до конца не разочаровался. Сразу почувствовал, что информационная журналистика для меня является базовой — я прошел это на первом курсе в газете «Поступ», и перешел это. Почти никогда не бываю на пресс-конференциях — не потому, что мне лень. Просто нет потребности. Предпочитаю позже уточнить вещи, интересующие меня, с человеком, который дал пресс-конференцию. Или пересмотреть пресс-конференцию в он-лайн режиме в интернете. Кстати, когда однажды увидел на пресс-конференции многих людей, с которыми ходил по этим мероприятиям еще в 1998 году, меня это немного подловило... То есть в новостях я не могу работать, потому что не вижу деталей, не воспринимаю факт как сырье для журналистики. Я вижу тенденции, какие-то стратегические вещи, вижу это в развитии. Факты мне интересны как дополнения к определенным мыслям, истинам, тенденциям. В нашем случае факты — это дымовая завеса правды. Их нужно преодолевать, а не наоборот.
— А почему заинтересовался политикой, а не, допустим, экономикой, культурой или религией?
— Так сложилось. Наверно, это влияние Львова. Также — «Поступа». Помню львовскую политику интересной — я коснулся ее наиболее увлекательной фазы (в конце 90-х — начале 2000-х годов). Львов тогда был той средой, где в 2000-м уже была оранжевая революция. Позже возглавлял издание «Аргумент-Влада» — первый аналитический еженедельник во Львове, и мы получили «Золотое перо» — наивысшую награду в отрасли национальной журналистики. Это была проба нонконформистской журналистики. Я понял: если не привносить в этот очень пестрый — но все же одноцветный (оранжевый) мир — что-то другое (какие-то альтернативы и антитезы), то будет беда для всех интеллектуалов, потому что остановка мысли, остановка критического способа мышления — это, как по мне, духовная смерть. Следовательно, у меня появилось желание быть тем журналистом, который имел бы право на иную точку зрения в той среде, где эта иная точка зрения неадекватно воспринимается. В настоящий момент, когда я смотрю, с точки зрения тройной смены элит (кучмовской на смешанную, смешанной на региональную), то отдаю себе должное — последовательность сохранена: при любых декорациях я, как отдельно взятый человек, который выдвигает к себе определенные требования, не изменил свое критическое отношение, и это для меня важно. Журналисту нужно-таки время от времени в корне промывать себе мозги и делать полную дефрагментацию диска (как в компьютере). К сожалению, наша журналистика эту способность потеряла и стала заложницей собственных симпатий. Журналист сознательно согласился на роль ретранслятора чужих смыслов. А это значит, что владельцами журналистики являются не журналисты.
— Тебя не возмущает, что две самые рейтинговые политические программы отданы русскоязычным журналистам, да еще и гражданам других стран?
— Меня это не возмущает. Воспринимаю это как объективную реальность, которая имеет под собой психологическую почву. Я считаю, что информационное пространство не принадлежит Украине. Две выше упомянутых программы — очень красноречивая иллюстрация, которая и подтверждает, кто есть кто в этой стране. Меня очень часто сравнивают с Шустером. Сначала я возмущался. Потом, шутя, говорил, что у нас общее то, что мы оба в очках, а различное то, что у нас неодинаковые зарплаты. Хотя это и шутки, но сравнение, как по мне, является неуместным. Шустер завез в Украину абсолютно новые форматы, которыми до сих пор пользуется вся журналистика, завез новые технические телевизионные возможности, и это нужно одобрить. Другое дело, что он не может быть другим в стране, где не могут быть другими ни зритель, ни политика. Я ни одной программы Шустера не посмотрел от начала до конца. Причем из принципа — не хочу быть заложником чужих мыслей и чужих форматов. Но я понимаю его роль — он создает площадку для реальной политики — такой, какова она есть. И парадокс в том, что реальная украинская политика — очень виртуальная, экранная, и Шустер в этом является логическим ретранслятором. И незачем на него сетовать. Это удобно обществу, которое хочет наблюдать за политикой, не беря в ней участия. Кстати, эта позиция наблюдателя очень четко определилась на выборах, когда граждане наблюдали за кандидатами и их обещаниями, но не анализировали, то есть не были участниками, а тем более — источником власти. Поэтому я и говорю, что в этой стране Шустер и Киселев являются органическими показателями уровня национальной журналистики. Мы имеем такие каналы, таких модераторов, и они профессионалы в своей сфере. Украина без иноязычных политических ток-шоу, где половина политиков также является иноязычной, была бы в настоящий момент очень безликой. Представьте себе, что все телевидение является патриотически украинским. Тогда наше телевидение будет никакое! Исчезнет надрыв и антагонизм мировоззрений двух частей Украины (западной и восточной). Украинское по духу телевидение не может быть реализовано в стране, где значительная часть населения не сочетает себя ни опытом, ни по сути с Украиной как понятием. Поэтому еще раз повторяю, Шустер и Киселев для меня — органика. Очень грустная, которую нужно увидеть, переосмыслить, но которую нельзя искоренять.
— На украинских региональных каналах есть действительно интересные личности. Но они почему-то не интересны центральным каналам. Вы говорите о том, что Шустер и Киселев выглядят органично на украинском телевидении. Но почему, по вашему мнению, телеменеджеры и владельцы каналов не хотят предпринять шаг навстречу обществу (на котором они, кстати, зарабатывают немалые деньги) и более здоровой атмосфере в нем? Ведь они имеют для этого возможности...
— К счастью, для меня (не как киевского журналиста) ценность и любопытство журналистов сохранились именно на региональном уровне. Столичная журналистика, а особенно — телевизионная, стала гламурно-пластмассовой. Зато естественная составляющая, та непринужденная, даже экзотичная изюминка, пусть сотканная из вторинностей, присуща региональным журналистам, которые не получают зарплату в 100 тысяч евро. Региональные журналисты работают на уровне зрителя, являются его продолжением. Почему телевизионным менеджерам не хочется приглашать определенные типажи, которые выпадают из пластмассовой канвы?.. Потому что рыночность этой профессии стала абсолютной. Это я говорю при том, что я являюсь коммерческим журналистом. Но должна быть какая-то золотая середина между тем, что требует зритель, и покрытием себестоимости журналистского продукта. Столичная журналистика пошла путем покрытия сметы, зарабатывания денег, что является совершенно нормальным для любого предпринимательства, но не идет навстречу зрителю. Новейший принцип — все, что ты впихнешь человеку, он будет потреблять, — является формулой, в том числе — специфического информационного пространства и украинской журналистики конца 2010 года.
— Тебе достаточно твоей трибуны?
— Я это себе придумал, я так хотел. В 2007 году, когда я это придумал, я, собственно, хотел забрать из голов мыслящих людей такое понятие, как хлеб-соль для патриотов. До того времени, как я начал это делать, я сам был заложником того, что Львов встречал хлебом-солью всех, кто является патриотами. И ни одно кривое слово или вопрос не могло звучать к патриоту. Это для меня был абсолютно сознательный вызов, и очень трудно на это шли сами патриоты. Мои гости очень болезненно воспринимали такую модель — идти под огонь критики, скепсиса и негативного анализа на Львовском телевидении, потому что их западноукраинская журналистика забаловала «одобрямсом». Позже такая цель перетрансформировалась в определенную миссию — озвучивать мысли и тезисы, которые бы должны были обогащать этот регион. То есть я больше себя мыслю как постмодернистский журналист — как человек, который живет в эпоху постмодернизма, в эпоху, когда вокруг нас существует гипертекст. Это мысли, которые не должны быть исповедуемые, акцептующие, поддерживаемые, — они должны просто существовать, как здоровая атмосфера. Я фанатично хотел и хочу, чтобы вокруг существовало как можно больше мыслей, которые бы уравновешивали — от националистической риторики до полной анархо-либеральной, от очень христианских вещей до полностью харизматических нехристианских контридей. Я очень хочу дышать свежим воздухом, а он бывает только тогда, когда человек не дышит одной идеей, одним концептом, одной идеологемой. Особенно меня ужаснули местные выборы. Свою первую программу после них, когда уже было известно об успехах «Свободы», я начал словами Франко, сказанными в 1896 году: «Половину галичан я люблю, а половину — ненавижу». Этой фразой я хотел открыть послевыборный этап программы. Этап, когда Львов становится категорическим и нетерпимым. Я с таким еще не сталкивался. Раньше я четко знал свою концепцию, где все мы имели равные права, равные возможности высказаться — от коммуниста до националиста, даже в одной студии, но без перформенсов. Мне никогда бы не пришла в голову мысль свести в одной студии Фарион и Бузину только потому, что это приносит рейтинг. Более того, мне многие люди говорят, мол, что ты должен сажать в один ряд регионалов и «Свободу», потому что это «прикольно». Я от таких советов болен — не могу делать то, что «прикольно». Пусть буду терять зрелищность визуально, но не могу погубить здоровую атмосферу, которая должна существовать как факт, как совершенная действительность. А теперь я чувствую, что этот город, этот регион сделал в последнее время крен в очень болезненное состояние. Львов стал ленивым.
— Достаточно часто слышу в твоих программах «эта страна» вместо — моя страна. А теперь вот — этот город, этот регион.
— Я так говорю потому, что не хочу быть вмонтированным во все неправильное. То есть я для себя выбор уже сделал — мне бы никогда не пришло в голову любить роддом, в котором я родился. Для меня Украина — это страна, в которой можно жить. Она есть моя только потому, что я в ней живу — не больше. Но она не моя, потому что это не есть та среда, где бы я хотел жить. Украина для меня не является абсолютной ценностью, за которую стоит терпеть или тем более умирать. Ни за что на свете! Это просто страна из разряда патологически несчастливых для обитателей.
— В столице не хотел бы работать?
— Нет. То, что я делаю во Львове, я нигде не буду иметь возможности делать. Есть непреодолимые обстоятельства, которые называются «киевская журналистика». Я не хочу изменять органическую среду на неорганическую. Зачем быть номером десятым или двадцатым в другой среде, если можно быть номером один в своей?
— Твой проект живет уже пять лет — это достаточно большой для телевизионных проектов срок. Ну, минует еще пять лет... Что дальше?
— Я росту вместе с программой. И на будущее здесь еще о-го-го сколько пахать! Если в настоящий момент из информационного поля убрать критику — Львов с большим удовольствием превратится в «неосовок» с ленивым населением, которое нервничает из-за каждой попытки расшевелить ленивую жизнь в болоте.
Я не могу стоять в стороне, понимая, что я — украинец. Но я всегда вытягиваю себя над уровнем этой идентичности. Я исповедую идею Львова толерантного, мультикультурного, который должен показывать образцы сосуществования антагонистичных позиций и тезисов.
