В то время я не мог даже подумать, что окончательная точка в этой истории, начавшейся еще в декабре 1989 года, будет поставлена только в сентябре 2012 го...
Тогда я поехал в редакционную командировку из Киева в Черкасскую обдасть в город Чигирин, чтобы написать о том, как милиционеры оперативно разыскали и задержали грабителей, похитивших из одного учреждения сейф с деньгами и бросивших его в речку Тясмин. После того, как я закончил собирать материал по этой теме, кто-то из стражей порядка неожиданно сказал мне: «А в нашем районе недавно произошло необычное событие: в Медведивке объявился человек, который 45 лет прятался на чердаке в доме своей родной сестры».
В журналистике успех зависит преимущественно от первенства. Я немедленно позвонил по телефону в редакцию и сообщил, что задержусь еще на два дня. И выехал из Чигирина в Медведивку. Там, на улице Зеленой, подойдя с проводником к убогой хате под соломой, мы нерешительно остановились перед почерневшим порогом. Но вот щелкнула щеколда, двери отворились — и в глубь сеней попятилась черная фигура. Черные валенки. Черные штаны. Черное длинное пальто и черная шапка сливались с полумраком сеней, и только желтое лицо светилось из угла, и настороженно блестели глаза.
— Извините, что побеспокоили. Если можно, выйдите на улицу. Хотим поговорить с вами.
Фигура бесшумно, как тень, выплыла из темноты к отворенным дверям.
— Держать людей на морозе неприлично. Заходите в дом.
В комнате, куда пригласил нас мужчина, окна на улицу были завешены старыми черными одеялами из толстого сукна и только возле стола сквозь маленькие оконные стекла пробивался дневной свет. Когда глаза привыкли к полумраку, я осмотрел комнату. Глиняный пол, деревянная кровать, длинная скамья под стеной. Икона в углу. Печь. На голых стенах — ни радиоприемника, ни фотографий.
Когда попросили включить свет, хозяин объяснил:
— Лампочка уже лет десять не светит — отрезана проводка, ведь сестре нечем было платить.
— Ну, а почему же вы ей не помогали? Почему не вышли из своего «подполья» и не пошли в колхоз на работу?
— Боялся, что расстреляют. Правда, когда Сталин умер и пришел Хрущев, я хотел пойти в сельсовет и заявить о себе. Но сестра сказала: «Если выйдешь на люди, я повешусь...» Ей сначала было стыдно за меня, а затем начала бояться за своего ребенка: что дочь в школе будут дразнить, что из-за меня ее из комсомола выгонят и в институт не примут. Меня Параска очень любила. Она меня дважды спасала от смерти: когда мать умерла в 1924 году, и в 33-ем — тогда наш отец пошел от голода на тот свет.
— А вам разве не жалко было свою сестру? Она же свою жизнь загубила из-за вас, бедствовала весь век.
— Жалко, разумеется. Иногда нам обоим по нескольку дней не было чего в рот положить. Но разве ж я виноват, что так вышло в моей жизни. Когда началась война, я уже был на службе в армии. Связистом. В первые дни войны наш полк разбомбили в Беларуси под Брестом. Я и еще двое наших винтовки с патронами прикопали в лесу, переоделись в гражданскую одежду и пошли вслед за фронтом домой.
И вот через несколько месяцев Марко добрался до Медведивки, спрятался между снопами кукурузы, а утром тихонько позвал сестру: «Парася, это я — Марко. Спаси меня, потому что погибну».
Когда стемнело, проскользнул в хату. Сразу стали обустраивать из вязанок сена тайник на чердаке. «Хорошо, что сестра развелась с мужем, а то бы где я приткнулся, горемычный?»
— Ну, а почему вы в полицию не пошли? — спрашиваю. — Там же и одежду давали, и кормили хорошо.
— Э, нет! Я уже знал, что полицаи над людьми издеваются. И убивают их, и вешают. Фашисты ведь зря не будут кормить. А здесь еще и партизаны появились в Холодном Яру. Схватишь от них пулю, а затем доказывай — хорошим ты полицаем был или плохим.
Но позже Марко Дядченко стал... партизаном. На целых три недели. Такой решительный шаг не сам сделал, а сестра заставила. Мол, наши войска вот-вот Медведивку освободят, а ты тогда как на люди покажешься? За то, что оружие бросил и на чердак спрятался, Сталин по голове не погладит.
Партизанить пришлось недолго. Когда отряд соединился с частями Красной Армии, Марко, как сам признался, испугался, что его могут расстрелять за отсидку во вражеском тылу, — и опять оказался в теплом тайнике на чердаке сестринского дома. «А если и не расстреляют, то от Медведивки до Берлина ой как далеко! Разве останешься в живых...»
И потянулись дни, месяцы, годы, десятилетия...
Чтобы не пугать маленького ребенка сестры и чтобы девочка не проболталась людям, Марко жил только на чердаке, как домовой. Кирзовые сапоги всегда были обмотаны тряпками, поэтому он двигался по потолку бесшумно, словно привидение.
— А почему вы, Марко Илькович, все-таки вышли на люди?
— Потому что сестра умерла в прошлом году. Я все слышал на чердаке... Как около нее бабушки читали молитвы всю ночь, как выносили Параску из хаты. Смерть сестры была для меня тяжелым потрясением. После того я еще девять месяцев не выходил из дома. Старший племянник Иван носил мне еду — ему Параска открыла нашу тайну перед смертью. А затем выпал снег. Следы начали оставаться, когда Иван приходил к хате. Она ведь на замке была. Печь не топилась — и лежак на чердаке, около которого я грелся в своем тайнике, стал холодным, словно лед. Поэтому он и сказал мне, чтобы я шел «сдаваться», хотя я сидел на чердаке без оружия.
После тщательной проверки органами КГБ Марка Ильковича Дядченко отпустили домой, поскольку его по нынешнему законодательству не было за что судить. Преступлений на его совести не было.
В конце нашей долгой беседы я попросил Марка Ильковича показать его тайную «резиденцию». Взяли фонарик и по крутой лестнице залезли в отгороженный возле печного лежака тугими вязанками сена угол, похожий на пещеру. Я лег на постель из перетертых ряден и вышитой подушки и направил луч фонаря вверх. Над головой Марка Ильковича везде висели привязанные к стропилам и к натянутому проводу узелки с сухарями, семенами, травами... Чтобы мыши не съели.
Выключив фонарик, я спросил:
— Марко Илькович, вы говорили мне, что до войны вы окончили семь классов и очень любили читать книжки. Интересно, кто ваш любимый герой? Робинзон Крузо?
Впервые за всю нашу встречу мой невидимый собеседник иронично засмеялся и ответил:
— Мой любимый герой — Берия Лаврентий Павлович. Если бы я попал ему тогда в лапы, когда бежал от партизан и прятался на чердаке, то он быстро спустил бы с меня шкуру. Мне многократно снилось, что за мной энкаведисты гонятся с собаками, а я все убегаю, убегаю, убегаю...
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА. НА КЛАДБИЩЕ
После моей первой публикации о той необычной встрече с «робинзоном» в Медведивке, я неожиданно получил спустя некоторое время от Марка Ильковича Дядченко короткое письмо. Он поблагодарил за рассказ о нем в «Сільських вістях» и пожаловался, что многие другие журналисты, которые стали приезжать к нему в Медведивку, называют его в газетах предателем, дезертиром, негодяем и т.д. Поскольку я не обзывал Марка Ильковича такими словами, то он приглашает меня к себе в гости в любое время.
Письмо было написано красивым почерком и без единой ошибки.
Когда я начал работать в редакции газеты «Вісник Чорнобиля», то посылал Марку Ильковичу по почте свои наиболее интересные публикации о Чернобыльской зоне, отвечал на его вопросы в письмах. Запомнился один вывод «робинзона»: «На чердаке я только много думал о жизни, а теперь — много вижу. Жить на земле все-таки интереснее...»
Несколько раз я заезжал к Марку Ильковичу в Медведивку, и каждый раз этот человек раскрывался во время наших бесед все глубже и глубже. Но почему человек с нормальной, по-моему, психикой и умом добровольно просидел в «домашней тюрьме» 45 лет — я так и не мог понять до конца. Разгадка пришла недавно, когда во время моего плавания по Днепру на байдарке «Робинзон» от Киева до Светловодска я вместе с черкасскими журналистами Петром Жуком и Татьяной Калиновской поехал еще раз к Дядченко в Медведивку.
Но время не стоит на месте... После того, как Марко Илькович «вышел из подполья» (точнее, спустился с чердака на землю), его отлитую в бронзе фамилию и имя на обелиске в центре Медведивки погибшим односельчанам на фронтах Великой Отечественной войны — вырубили зубилом. А позже смерть срубила и Марка Ильковича. Пошел на тот свет и племянник Иван, который носил ему еду в хату после смерти сестры Параски.
Тогда мне показалось, что этот жизненный тупик и стал последней капелькой в необычной истории.
Но люди в Медведивке подсказали нам, что в их селе на улице Пушкина живет Людмила Филипповна Красовская — последняя далекая родственница Марка Ильковича. Эта женщина была возле него в последние минуты его жизни.
Когда мы вернулись с сельского кладбища, где похоронен Дядченко и его сестра Параска, я включил диктофон и попросил Людмилу Филипповну:
— Скажите, пожалуйста, что больше всего волновало Марка Ильковича перед смертью? Только говорите честно.
— Смерть его больше всего волновала. Смерть и только смерть. Он даже Библию начал читать... А дня за два до смерти Марко убеждал не столько меня, сколько самого себя, что он прожил свою жизнь не зря, потому что не сделал людям зла. Но Марка мучило то, что после него не осталось никакой памяти на земле — ни детей, ни посаженых им деревьев, ни дома. Даже фамилию его высекли зубилом на том обелиске погибшим землякам.
— А почему он тогда, в 43-м, не пошел с фронтом дальше на Берлин, а прятался 45 лет?
— Не пошел потому, что от Медведивки до Берлина очень далеко, а до смерти на том фронте — очень близко. А он боялся смерти не только на войне. Он боялся ее всю свою жизнь. Жил и на чердаке все годы в таком кошмаре, словно под ногами не потолок был, а мины какие-то. Боялся расстрела. Перед смертью у Марка из глаз слезы покатились. А умер он поздно вечером. Прожил почти все свои годы в темноте на том чердаке, словно кожан в пещере, и умер ночью в каморке без окон. Правда, умер при свече и не в одиночестве, ведь я около него тогда сидела.
